Но самое худшее (и не думаю, что я смогла бы об этом сказать) состояло в том, что я подвела Джой. Подвела тем, что не смогла уберечь ее от беды, доносить положенный срок.

Мать наклонилась, обняла меня.

– Я ее не заслужила, – плакала я. – Не уберегла ее, не смогла...

– С чего ты это взяла? – прошептала она моим волосам. – Кэнни, это был несчастный случай. Твоей вины тут нет. Ты будешь прекрасной матерью.

– Если я такая распрекрасная, почему он меня не любил? – Я плакала и не знала, о ком говорю. Об отце? О Брюсе? – Что со мной не так?

Моя мать встала. Я проследила ее взгляд, брошенный на настенные часы. Она это заметила и прикусила губу.

– Извини, но я должна отойти на несколько минут.

Я вытерла глаза, выигрывая время, стараясь осознать, что она мне говорит.

– Я должна забрать Таню с занятий.

– Что, Таня разучилась водить автомобиль?

– Ее машина в ремонте.

– А что она изучает сегодня? Что ее нынче интересует? Психологический профиль внучек бабушек нетрадиционной половой ориентации?

– Прекрати, Кэнни! – рявкнула моя мать, и от неожиданности я даже не подумала о том, что самое время вновь заплакать. – Я знаю, ты ее не любишь, но мне надоело слышать об этом.

– И как вовремя ты решила затронуть эту тему! Даже не смогла подождать, пока твоя внучка покинет палату интенсивной терапии.

Моя мать надула губы.

– Я поговорю с тобой позже. – Она направилась к двери и, взявшись за ручку, обернулась. – Я знаю, ты мне не веришь, но ты придешь в норму. У тебя есть все, что нужно. Ты только должна понять это сердцем.

Я скорчила гримаску. «Понять сердцем». Ох уж этот психотерапевтический бред. Должно быть, она вычитала это заклинание в одной из Таниных книжек. Вроде «Излечи свою боль».

– Конечно, – крикнула я ей вслед, – иди! У меня на роду написано, что меня все бросают. Я к этому привыкла.

Она не обернулась. Я вздохнула, уставившись на одеяло и надеясь, что никто из медсестер не слышал нашего диалога, достойного заурядной «мыльной оперы». Я чувствовала, что выжата как лимон. И внутри не осталось ничего, кроме пустоты, зияющих черных дыр. Разве с такими родителями я сама могла стать достойной матерью?

«У тебя есть все, что нужно», – сказала она мне. Но я не могла понять, о чем она вела речь. Я окидывала взглядом свою жизнь и видела только то, чего мне недоставало: отца, бойфренда, здоровья дочери. «Недоставало всего, что было нужно», – печально подумала я и закрыла глаза в надежде, что вновь увижу во сне мою кровать или воду.

Когда часом позже дверь вновь отворилась, я даже не открыла глаза.

– Скажи это Тане, – процедила я. – Потому что я слушать этого не хочу.

– Хорошо, скажу, – произнес знакомый бас. – Но не думаю, что ее интересуют такие, как я. И потом, мы практически не знакомы.

Я открыла глаза. У двери стоял доктор К. с большой коробкой из кондитерской в одной руке и дорожной сумкой, в которой вроде бы что-то шевелилось, в другой.

– Я приехал, как только услышал. – Он уселся на стул, который ранее занимала моя мать, поставил коробку на столик у кровати, а сумку – на колени. – Как ты себя чувствуешь?

– Нормально. – Он пристально смотрел на меня. – Ну, на самом деле ужасно.

– Могу в это поверить, учитывая, что тебе пришлось пережить. А как...

– Джой. – Ее имя еще звучало для меня странно, я словно пробовала его на вкус. – Она маленькая, легкие у нее недоразвитые, дышит она с помощью вентилирования... – Я замолчала, прикрыла рукой глаза. – Мне сделали гистеротомию, и я, похоже, все время плачу.

Доктор К. откашлялся.

– Слишком много информации? – спросила я сквозь слезы.

Он покачал головой:

– Отнюдь. Ты можешь говорить со мной о чем хочешь. Черная дорожная сумка чуть не спрыгнула с его колен.

Выглядело это так смешно, что я едва не улыбнулась, да только мышцы лица забыли, как это делается.

– У тебя в сумке вечный двигатель или ты так рад, что увидел меня?

Доктор К. оглянулся на закрытую дверь. Потом наклонился ко мне.

– Это, конечно, риск, – прошептал он, – но я подумал... Он поставил сумку на кровать, потянул за молнию. Из сумки высунулся нос Нифкина, потом кончики его больших ушей и, наконец, все тело.

– Нифкин! – воскликнула я, когда песик выпрыгнул мне на грудь и начал вылизывать лицо. Доктор К. держал его, чтобы он не задел многочисленные трубки, тянущиеся к моему телу. – Как ты... где он был?

– У твоей подруги Саманты. Она ждет в коридоре.

– Спасибо тебе. – Я понимала, что никакими словами не выразить радость, которую я испытала. – Большое тебе спасибо.

– Пустяки. А теперь... посмотри. Мы репетировали. – Он перенес Нифкина на пол. – Тебе видно?

Я приподнялась на локтях и кивнула.

– Нифкин... СИДЕТЬ! – пробасил доктор К. командным голосом, совсем как Джеймс Эрл Джонс, возвещающий миру, что это Си-эн-эн. Зад Нифкина со скоростью света вошел в контакт с линолеумом. – Нифкин... ЛОЖИСЬ! – Нифкин лег на живот, глядя на доктора К. блестящими глазками, виляя хвостом, от напряжения вывалив розовый язычок. – А теперь наш последний номер... ПРИТВОРИСЬ МЕРТВЫМ! – И Нифкин повалился на бок и застыл, словно его пристрелили.

– Невероятно! – вырвалось у меня. Я действительно не могла поверить своим глазам.

– Он так быстро всему учится. – Доктор К. уже загружал возмущающегося терьера в дорожную сумку. Наклонился ко мне. – Скорее поправляйся, Кэнни. – И вышел, предварительно накрыв своей рукой мою руку.

Тут же в палату влетела Саманта в парадном адвокатском наряде: черный деловой костюм, сапоги на высоких каблуках, кожаный кейс в одной руке, солнцезащитные очки и ключи от автомобиля в другой.

– Кэнни, я пришла...

– ...как только услышала, – закончила я фразу.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Саманта. – Как ребенок?

– Я чувствую себя нормально, а ребенок... она в палате интенсивной терапии для недоношенных. Время покажет.

Саманта вздохнула. Я закрыла глаза. Почувствовала, что вымоталась донельзя. И ужасно захотелось есть. Я села, подложив под спину еще одну подушку.

– Слушай, а который час? Когда обед? Нет у тебя в сумочке банана или чего-то еще?

Саманта вскочила, обрадованная, как мне показалось, тем, что может что-то для меня сделать.

– Я узнаю... слушай, а это что?

Она указала на коробку, оставленную доктором К.

– Не знаю, – ответила я. – Ее принес доктор К. Посмотри.

Саманта развязала бечевку и открыла коробку. Внутри лежал эклер из кондитерской «Алая роза», шоколадный пудинг из «Силк-Сити дайнер», шоколадный кекс из «Ле Баса» и пинта свежей малины.

– Невероятно, – пробормотала я.

– Да уж! – воскликнула Саманта. – Как он узнал, что ты любишь?

– Я сама ему сказала. – Меня тронуло, что доктор К. все запомнил. – Проходя отбор в Класс толстых, мы все написали, какие у нас любимые блюда.

Сэм отрезала мне кусочек эклера, но по вкусу он напоминал пыль и камни. Из вежливости я его проглотила, выпила воды и заявила, что устала и хочу спать.

Я провела в больнице неделю, поправляясь, а Джой росла и здоровела.

Всю неделю Макси приходила каждое утро, сидела у моей кровати, читала статьи из «Пипл», «Ин стайл», «Энтертейнмент уикли», оживляя каждую историю собственными впечатлениями о людях, которые в ней упоминались. Мать и сестра проводили со мной день, занимали разговорами, стараясь не замечать пауз, которые возникали, когда я молчала, вместо того чтобы сказать что-то резкое. Саманта появлялась каждый вечер после работы, делилась последними филадельфийскими сплетнями, рассказывала о звездах древности, у которых Габби брала интервью, о Нифкине, у которого вошло в привычку на прогулке останавливаться перед моим домом и ложиться на землю, отказываясь идти дальше. Энди пришел с женой и принес коробку шоколадных пирожных из знаменитой кондитерской на Четвертой улице и открытку, которую подписали все сотрудники редакции. «Скорее поправляйся», – прочитала я на открытке. Я сомневалась, что такое случится, но ничего ему об этом не сказала.

– Они все тревожатся из-за тебя, – шепнула мне Люси, когда мать вышла в коридор и о чем-то заговорила с одной из медсестер.

Я посмотрела на нее и пожала плечами.

– Они хотят, чтобы ты поговорила с психотерапевтом. Я молчала. Лицо Люси стало очень серьезным.

– Это доктор Мелбурн. Я имела с ней дело. Она ужасная. Ты лучше взбодрись и начни побольше говорить, а не то она будет спрашивать тебя о твоем детстве.

– Кэнни может не говорить, если не хочет. – Моя мать налила в чашку имбирный эль, который никто не собирался пить. Поправила цветы, в четырнадцатый раз взбила подушки, села, опять встала в поисках какого-нибудь дела. – Кэнни может просто отдыхать.

Тремя днями позже Джой начала дышать сама, без принудительной вентиляции легких.

Опасность еще не миновала, предупредили меня врачи. Надо ждать. Она могла развиваться нормально, но жизнь ее все еще висела на волоске. Хотя и наблюдалась положительная динамика.

И наконец мне позволили подержать на руках мою крошку весом в четыре фунта и шесть унций, пробежаться подушечками пальцев по ее ручкам, с такими невероятно маленькими, но идеальной формы ногтями. Она с силой зажала мой палец в своих ручонках. Я почувствовала ее косточки, пульсирующее движение крови под тонюсенькой кожей. «Держись, – мысленно сказала я ей. – Держись, маленькая. Жизнь в этом мире в основном трудна, но выпадают и хорошие минуты. И я тебя люблю. Твоя мать любит тебя, беби Джой».

Я просидела с ней не один час, прежде чем меня отправили в кровать, но сначала я заполнила ее свидетельство о рождении, и рука моя совершенно не дрожала. Я четко выводила букву за буквой. Джой Лия Шапиро. Лия – от Леонарда, среднего имени отца Брюса. Лия, вторая сестра[74], на которой не хотел жениться Иаков. Лия, подставная невеста, которую отец послал к алтарю с закрытым лицом.

«Готова спорить, у Лии была интересная жизнь, – шептала я своей дочери, держа ее за ручку, я – в кресле-каталке, она – в стеклянном ящике, который я заставляла себя не воспринимать как гроб. – Готова спорить, Лия ездила на попутках со своими подругами, ела поп-корн и могла выпить за обедом «Маргариту», если того хотела. Готова спорить, она плавала голой и спала под звездами. Рахиль, возможно, покупала компакт-диски Селин Дион и коллекционные тарелки Франклина Минта. Но была занудой. Не пускалась ни в какие авантюры, никогда не рисковала. Но мы с тобой, беби, будем много ездить. Я научу тебя плавать, ходить под парусом, разжигать костер... научу всему, что узнала от своей матери и чему научилась сама. Только постарайся выбраться отсюда, как старалась я. Приходи домой, Джой, и все у нас будет хорошо».

Двумя днями позже мое желание частично исполнилось. Меня отправили домой, но Джой оставили в больнице.

– Только на пару недель, – сказал мне врач, как ему казалось, успокаивающим тоном. – Мы хотим убедиться, что легкие у нее развились в достаточной степени... и она хорошо набирает вес.

Я невесело рассмеялась.

– Если она пойдет в мать, с этим проблем не будет. Она станет чемпионом по набору веса!

Врач успокаивающе похлопал меня по плечу:

– Не волнуйтесь. Все образуется.

Прихрамывая, я вышла из больницы под теплые лучи майского солнца. Села в автомобиль матери и молчала, пока мы ехали домой. Смотрела на листья, на свежую травку, на учениц школы Святого Петра в клетчатых джемперах. Смотрела, но не видела. Для меня весь мир выглядел серым. И в моей голове царили только ярость и страх. Ни для чего другого места не оставалось.

Моя мать и Люси выгрузили чемоданы из багажника, вместе со мной пошли к моему дому. Люси несла чемоданы, мать шагала чуть сзади меня, Таня тащилась в арьергарде. Мышцы ног стали дряблыми. Болели швы, ныла лодыжка в гипсовом «сапожке». Как выяснилось, лодыжку я только потянула, но никто не удосужился в первые несколько дней посмотреть мою ногу. Травма усугубилась, отсюда и съемный гипс на шесть недель, правда, только для ходьбы. Ерунда, конечно, в сравнении со всем остальным.

Я порылась в сумочке. Мой бумажник, пачка жевательной резинки, помада, книжица спичек из «Звездного бара» выглядели словно реликвии из другой жизни. Я доставала ключи, когда Люси вставила свой ключ в замок двери первого этажа.

– Я здесь не живу, – повернулась к ней я.

– Теперь живешь. – Люси ослепительно улыбнулась. Так же, как мать и Таня.

Я переступила через порог, «сапожок» стукнулся о паркетный пол. Я сделала шаг вперед, огляделась.

Квартира, точная копия моей на третьем этаже, с мебелью из темного дерева, сантехникой и кухонными принадлежностями конца семидесятых годов, радикальным образом трансформировалась.

Солнечный свет струился в окна, которых раньше не было, отражался от чистого, натертого кленового паркета, хотя, когда я в последний раз видела эту квартиру, никакого кленового паркета не было и в помине.