– Итак, Брайан... – Я только начала понимать, что умение держать паузу иногда главный союзник репортера.

– Завтра его отпускают на поруки. Он сидел за мошенничество.

В голосе Сэнди звучала гордость. Само собой, мошенничество – это куда круче, чем угон автомобилей.

– Так вы встретились в тюрьме?

– До этого мы какое-то время переписывались, – ответила Сэнди. – Он дал объявление... вот, я сохранила его!

Она вскочила, от чего наши стаканы с газировкой завибрировали, и вернулась с ламинированным кусочком бумаги, размером не превышающим почтовую марку. «Джентльмен-христианин, высокий, атлетически сложенный, Лёв, ищет чуткую подругу для переписки, а может, большего», – прочитала я.

– Он получил двенадцать ответов. – Сэнди просияла. – Сказал, что мое письмо понравилось ему больше других.

– И что вы ему написали?

– Все как есть, – ответила она. – Что я мать-одиночка. И мне нужен пример для моих сыновей.

– И вы думаете...

– Он будет хорошим отцом. – Она снова села, уставилась в стакан, будто надеялась увидеть на его дне ответы на главные вопросы жизни. – Я верю в любовь, – отчеканила она.

– А ваши родители...

Сэнди помахала рукой, как бы говоря: а они-то тут при чем?

– Мой отец ушел от нас, когда мне, думаю, было годика четыре. И осталась мама и ее меняющиеся бойфренды. Папа Рик, папа Сэм, папа Аарон. Я поклялась, что так жить не буду. И я так не живу. – Она помолчала. – Я думаю... я знаю, что на этот раз я сделала правильный выбор.

– Мам! – Дилан вернулся, с красными от кулэйда[16] губами, держа за руку своего брата. Если Дилан был высоким для своего возраста и худеньким блондином, то этот мальчик, как я догадалась, Тревор, – коренастым брюнетом.

Сэнди встала, нерешительно мне улыбнулась.

– Вы подождите здесь. Мальчики, пойдемте со мной. Давайте покажем даме-репортеру красивое мамочкино платье!

После всего этого – тюрьмы, мужей, частного объявления христианина – я ожидала увидеть что-то отвратительное, достойное разве что фильма ужасов. «Салон для новобрачных» славился таким товаром.

Но Сэнди вышла в прекрасном платье. Облегающий лиф с кристаллами, отражающими свет, декольте, подчеркивающее белоснежную кожу шеи, широкие складки тюлевой юбки, ниспадающие к ногам. Ее щеки раскраснелись, синие глаза сверкали. Она выглядела как фея, крестная Золушки, как добрая волшебница. Тревор с важным видом ввел ее на кухню, напевая: «Вот идет невеста». Дилан, который нес фату, потом надел ее себе на голову.

Сэнди встала под лампой и покружилась. Юбка зашелестела над полом. Дилан рассмеялся и захлопал в ладоши, Тревор во все глаза смотрел на мать с голыми руками и плечами, с развевающимися волосами. Она кружилась и кружилась, а сыновья смотрели на нее как зачарованные, пока она не остановилась.

– Так что вы думаете? – спросила она. Ее щеки пылали, она тяжело дышала. Я видела, как при каждом вдохе груди выпирают из-под плотно подогнанного лифа. Она вновь повернулась, и я маленькие розовые бутончики, вышитые на спине, словно надутые детские губки. – Оно синее? Зеленое?

Я долго смотрела на Сэнди, на ее розовые щеки, молочную кожу, на радостные глаза ее сыновей.

– Полной уверенности у меня нет, – ответила я. – Но я что-нибудь придумаю.

Естественно, к сдаче номера я опоздала. Редактор отдела городских новостей ушел задолго до того, как я вернулась в редакцию: Сэнди показала мне фотографии Брайана и поделилась со мной планами на медовый месяц, почитала детям книжку и пожелала им спокойной ночи, поцеловав в лоб и в обе щеки, плеснула бурбона в наши стаканы с газировкой, мне, правда, поменьше.

– Брайан хороший человек, – мечтательно улыбнулась она, закурила и запорхала по комнате, – как мотылек.

Мне оставили три дюйма газетного пространства, три дюйма под нечеткой фотографией улыбающейся Сэнди. Я села за компьютер, голова чуть кружилась, начала набивать информацию с бланка: имя невесты, имя жениха, имена свидетелей, описание платья, потом нажала на клавишу «Esc», очистила экран, глубоко вдохнула и напечатала:

«Завтра Сандра Луиза Гэрри выйдет замуж за Брайана Перролта в церкви Нашей милосердной госпожи на Олд-Колледж-роуд. Она пройдет по центральному проходу с волосами, заколотыми антикварными гребнями из горного хрусталя, и пообещает любить, почитать и беречь Брайана, чьи письма она хранит сложенными под своей подушкой, и каждое прочитано столько раз, что бумага стала тоньше крылышка бабочки.

«Я верю в любовь», – говорит она, хотя циник мог бы привести убедительные доказательства того, что уж она-то верить не может. Первый муж бросил ее, второй сидит в тюрьме, той же тюрьме, где она встретила Брайана, которого освобождают на поруки за два дня до свадьбы. В своих письмах он называет ее маленькой голубкой, чистым ангелом. На кухне, держа в руке последнюю из трех сигарет, которые она разрешает себе выкурить каждый вечер, Сандра говорит, что Брайан – принц.

Ее сыновья, Дилан и Тревор, придут на свадьбу. Цвет ее платья – морская пена, идеальное сочетание светло-светло-зеленого и светло-светло-синего. Оно не белое, это цвет девственницы, девушки-подростка, голова которой забита розовой романтикой, и не слоновой кости, где белизна смешивается со смирением. Ее платье цвета грез».

Вот так. Немного цветисто и, пожалуй, витиевато. Платье цвета грез. Сразу чувствуется твердая рука дипломированного специалиста, который не зря прослушал курс писательского мастерства. На следующее утро, придя на работу, я увидела на клавиатуре гранки страницы с тремя дюймами моего текста, обведенного жирным красным карандашом редактора. На полях имелась и короткая, из трех слов, надпись: «ЗАЙДИ КО МНЕ». Конечно же, я сразу узнала руку Криса, нашего главного редактора, общительного южанина, которого заманили в Пенсильванию обещанием перевести в скором времени в более крупную газету (и обещанием бесподобной ловли форели). Я осторожно постучала в дверь его кабинета. Крис предложил мне войти. Гранки той же страницы лежали и на его столе.

– Вот это, – его длинный указующий перст нацелился на мою заметку, – что это такое?

Я пожала плечами:

– Это... ну... я встретилась с этой женщиной. Печатала ее свадебное объявление, наткнулась на слово, которое не смогла разобрать, позвонила ей, потом встретилась с ней и... – У меня перехватило дыхание. – И подумала, что ее история интересна другим.

Крис посмотрел на меня.

– Правильно подумала. Хочешь и дальше этим заниматься? Вот так родилась звезда... в некотором смысле. Каждую неделю я находила невесту и писала о ней короткую колонку: кто она, какое у нее платье, церковь, музыка, вечеринка после свадебной церемонии. Но прежде всего писала о том, как мои невесты приходили к решению выйти замуж, что побуждало их встать перед священником, раввином или мирским судьей и пообещать вечно любить своего мужа.

Я повидала молодых невест и старых, слепых и глухих, невест-подростков, для которых свадьба становилась естественным продолжением первой любви, и циничных двадцатилетних, сочетающихся браком с мужчинами, которых они называли отцами своих детей. Я побывала на разных свадьбах, она могла быть для невесты первой, второй, третьей, четвертой или даже пятой. Видела огромная свадьбу на восемьсот гостей (браком сочетались ортодоксальные евреи, а потому мужчины гуляли в одном зале, женщины – в другом, и я насчитала восемь раввинов). Я видела пару, которая скрепляла свои отношения на больничных койках после автомобильной аварии (женщина осталась полностью парализованной). Я видела, как невеста убежала из-под венца после того, как шафер, бледный и серьезный, прошел по центральному проходу и что-то шепнул сначала на ухо ее матери, потом – ей.

Ирония судьбы, я это знала даже тогда. Пока мои одногодки вели унылые, саркастические колонки в нарождающихся онлайновых журналах о жизни одиночек в больших городах, я копошилась в маленькой провинциальной газете (по исторической шкале современной прессы это был динозавр, доживающий последние дни) и разрабатывала, это же надо, свадебную тему. Как необычно! Как мило!

Но я не смогла бы писать о себе, как писали мои одногодки, даже если бы и хотела. По правде говоря, у меня напрочь отсутствовало желание вести хронику моей сексуальной жизни. И тело свое мне не хотелось выставлять напоказ, даже на фотографиях. Секс интересовал меня в гораздо меньше степени, чем женитьба. Мне хотелось понять, каково это – быть парой, как набраться смелости, чтобы взять за руку другого человека и прыгнуть через пропасть. Я брала историю каждой невесты, каждый рассказ о том, как они встретились, куда пошли и когда приняли решение, вновь и вновь обдумывала его, оглядывала со всех сторон, пытаясь найти щелку, шов, трещину, чтобы проникнуть внутрь и докопаться до истины.

Если вы читали эту маленькую газету в начале девяностых годов, то наверняка видели меня с краю на доброй сотне свадебных фотографий, в синем платье, простеньком, чтобы не привлекать внимания, но нарядном, соответствующем торжественности события. И на сиденьях у центрального прохода, с блокнотом в руках, тоже я, пристально всматривающаяся в сотни невест – старых, молодых, черных, белых, худых и не очень – в поисках ответа. Откуда они знают, что не ошиблись в выборе избранника? Верят ли своим словам, обещая кому-то, что будут жить с ним вечно? И можно ли вообще верить в любовь?

Через два с половиной года моей свадебной вахты мои заметки легли на стол нужного редактора в нужный момент: многотиражная дневная газета моего родного города «Филадельфия икзэминер» вдруг решила, что привлечение читателей поколения Икс – вопрос первостепенной важности, и само наличие молодого репортера уже станет для них приманкой. Вот они и пригласили меня вернуться в город, где я родилась, и стать ушами и глазами молодой Филадельфии.

Двумя неделями позже руководство «Икзэминера» пришло к выводу, что привлечение в читатели поколения Икс[17] – изыск, не более, и опять сосредоточило все свое внимание на мамашах из богатых пригородов. Но назад пути не было. Меня уже наняли. И на жизнь я смотрела сквозь розовые очки. Ну, по большей части.

С самого начала единственным серьезным недостатком моей новой работы стала Габби Гардинер, массивная пожилая женщина с шапочкой синевато-белых кудряшек и в очках с толстенными стеклами. Если я крупная женщина, то она суперкрупная. Казалась бы, мы должны были объединиться против общей беды, вместе бороться с миром, где любая женщина, которая носит одежду больше двенадцатого размера, становится объектом насмешек. Но все вышло наоборот.

Габби – обозреватель светской хроники «Филадельфия икзэминер», и занимала она этот пост, о чем радостно сообщила мне и всем, кто мог ее услышать, дольше, чем я прожила на этом свете. У нее невероятное количество источников информации от побережья до побережья. К сожалению, источники эти в основном датированы 60 – 70-ми годами. Где-то между избранием Рейгана президентом Соединенных Штатов и активным внедрением в жизнь кабельного телевидения Габби потеряла связь с реальностью, поэтому весь массив информации начиная с MTV просто не регистрируется ее радаром в отличие, скажем, от Элизабет Тейлор.

Определить, сколько Габби лет, не представляется возможным. Но за точку отсчета, пожалуй, следует взять шестьдесят и подниматься сколь угодно высоко. У нее нет ни детей, ни мужа, ни намека на сексуальную жизнь да и вообще любую жизнь за пределами редакции. Она черпает жизненную энергию в голливудских сплетнях, а к героям своих материалов относится с благоговейным трепетом. Звезды, о которых она пишет, точнее, творчески перерабатывает сплетни, почерпнутые из нью-йоркских таблоидов и «Верайети», для нее – самые близкие друзья. За это я бы могла и» пожалеть Габби Гардинер, будь у нее хоть малая толика приятности. Но ее нет.

И все-таки она счастливая. Счастливая, потому что большинству читателей «Икзэминер» за сорок и им уже не хочется узнавать что-то новое. В результате ее колонка «Поболтаем с Габби» – одна из самых популярных в нашем разделе, о чем она напоминает при первой возможности и с максимальной громкостью (вроде бы Габби кричит, потому что глуховата, но я убеждена: она знает, что ее крики раздражают больше, чем те же слова, произнесенные нормальным тоном, вот и рвет голосовые связки).

Первые несколько лет, которые я проработала в «Икзэминер», наши пути не пересекались. К сожалению, все изменилось прошлым летом, когда Габби взяла двухмесячный отпуск, чтобы подлечить какую-то неприятную болячку (я уловила только слово «полипы», прежде чем Габби и ее подруги прострелили меня взглядами-лазерами, и я ретировалась из комнаты почтовых поступлений, даже не взяв экземпляр «Тинейджера», за которым, собственно, и приходила). В отсутствие Габби ее ежедневную колонку писала я. Она проиграла битву, но выиграла войну: колонка по-прежнему называлась «Поболтаем с Габби», и лишь внизу, самым мелким кеглем, набиралась приписка, сообщающая читателю, что Габби «в длительной командировке» и в ее отсутствие колонку готовит сотрудник редакции Кэндейс Шапиро.