Тартынская Ольга

Хотеть не вредно!


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Ах, как хочется вернуться,

Ах, как хочется ворваться

В городок.

Из эстрадной песни.

Однажды я поняла, что больше не способна влюбляться.

Нет, общечеловеческая любовь осталась при мне, а вот влечение к мужчинам пропало. Я напрочь разочаровалась во всех, даже самых любимых мужчинах. Да и что взять с людей моего поколения, попавших в мясорубку перестройки? Только пожалеть. Очень мало кто выдержал, не сломался. Мужчины оказались слабее. Одни спились, другие попали в психушку на вечное излечение. Кто-то и вовсе покинул этот мир, а иные ушли в религию, что почему-то оказалось равносильно уходу в иной мир. Очень мало кто сохранил активную деятельность, да и те в чем-то ущербны. А "братков" среди моих знакомых не оказалось.

Когда я поняла, что больше не могу влюбиться, то испугалась. Без этого близкие отношения с мужчинами для меня оказались невозможными. Я поняла, что это конец мне как женщине. Настало время подводить итоги.

И вот неожиданно для себя я оказалась в вагоне фирменного поезда "Россия", мчащегося на восток. Средний человек дважды в жизни бывает легок на подъем: в юности, когда начинает свой путь, и через четверть века, когда все утряслось, дети выросли, кое-какая материальная стабильность наступила, и захотелось в корне изменить жизнь.

Вот я и мчусь к истокам, откуда четверть века назад меня приволок тот же поезд. Впрочем, он был куда более обшарпан, даром, что фирменным значился. Решиться на такой долгий, даже мучительный путь меня заставили одиночество, банальная тоска по родине, которая включает в себя и тоску по родным, и желание встретиться с прошлым. Самолетов я боюсь патологически, поэтому буду преодолевать шесть с лишним тысяч километров около пяти суток.

В детстве я любила путешествовать в поездах. Спишь, читаешь и смотришь в окно, за которым проплывает почти вся страна. Целое событие, когда проезжаешь Байкал. Вода такая прозрачная, прямо из поезда видно! Состав двигается медленно, каждый камушек разглядишь.

— Пивка не хотите? — любезно предложил сосед, отставной военный, раздобревший на дачном покое и сидении в кабинете.

"Ну, разве это мужчина?" — автоматически возмутилась я, так же любезно отказываясь. Впрочем, что это я так сразу? Может, мой случайный попутчик как раз прекрасный семьянин, чуткий муж и заботливый отец? Более того — интереснейший собеседник, умный, начитанный и даже талантливый?

Однако, глядя, как мужчина развертывает газетку с сушеной рыбой и старательно раскладывает припас на столе, я потеряла всякий интерес к разгадыванию тайны человеческой души. Скучно! В жизненном опыте самое неприятное — невозможность восхититься по-детски, непосредственно. Кто-то, возможно, сохраняет эту способность и до старости, но это свидетельствует только о его тупости.

Я давно перестала искать в мужчине идеал или хотя бы что-то привлекательное. Вы скажите, а сама-то? Венера Милосская или Клаудиа Шиффер? Ладно, признаюсь. Сорокалетняя (с хвостиком, но это не считается) баба, к тому же еще педагогиня, филолог. Когда-то, говорят, была красивой. Впрочем, и сейчас поглядывают на меня мужчины, да и студенты кокетничают. Нет, я не из невезучих. У меня все, как у людей. Окончила университет и защитила кандидатскую, была замужем довольно долго. У меня четверо детей, а кто в наше время может таким похвастать? Живем худо-бедно тем, что сдаем квартиру: на мою университетскую зарплату не очень-то разживешься. Еще кропаю учебные пособия, методички разные, но это тоже — не прибыль, а слезы. Было время, занималась репетиторством, но теперь разрешила себе отдохнуть от этой каторги.

Муж не помощник: у него самого молодая жена и ребенок. Почему развелись с ним? Лучше не вспоминать, так легче дружеские отношения сохранять. Впрочем, все давно уже в прошлом. Подруга Машка надо мной смеется: с тридцати лет фактически живу, как монахиня. Ей это трудно понять. Ладно бы вниманием мужским обижена, так нет же! Поклонников всех возрастов было, хоть отбавляй. Все не то, не тот. Чего ждала, спрашивается? Чего искала? Теперь вот куда-то все рассеялись. Молодые переженились, ровесники благополучно сохранили семьи и забыли свои порывы. А я одна. Дети подросли. Живу их жизнью. А теперь еще оказалось, что уже не способна влюбиться…

Ненавижу запах воблы! Совершенно не понимаю кайфа обсасывать пустой скелетик зловонной рыбы! Очевидно, меня так перекосило, что бедный военный с сожалением прекратил трапезу. Сворачивает бумажку и прячет куда-то в недра сумки. Кроме него в купе едут два командировочных, которые сразу, как поезд тронулся, исчезли. Должно быть, в вагон-ресторан.

Трудно мириться с тем, что при взгляде на тебя мужчины уже не падают в обморок от красоты и не становятся в стойку, как охотничьи собаки. В лучшем случае, почтительно поздороваются и вот так, как этот военный, будут стараться держать себя прилично. А у меня еще будто на лбу написано: "училка". Профессия накладывает отпечаток. И в молодости я строила всех. Один молодой мужчина баскетбольного роста и богатырского сложения, этакий былинный тип, признавался как-то, что ему невольно хочется передо мной вытянуться в струнку и отдать честь. Ну и дела. С годами-то я вообще могла в монстра превратиться. Дети спасли.

Как-то случилось, что я потеряла свой круг. Все друзья были у нас с мужем общими. Когда мы разбежались, они почувствовали неловкость, вполне понятную, и исчезли вовсе. Жизненный опыт (не самый легкий, признаюсь) прибил меня к детям. На работе — молодежь, студенты. Дома свои дети и их друзья. Выезжаем на лето в деревню — там тоже общаюсь только с детьми. Это спасло меня (по крайней мере, мне так кажется) от засушенности и преждевременной старости. "Живы дети, только дети, мы мертвы, давно мертвы", — так писал Сологуб в начале двадцатого века. А Достоевский еще раньше сказал, что через детей душа лечится.

Не верьте тем, кто говорит, что дети жестоки, эгоистичны, что они обуза и крест, что они цветы жизни, которые надо сажать головками вниз и т. д. Они то, что мы им дали. А им надо только одно — нашу любовь.

— Что вы читаете, если не секрет? — поинтересовался попутчик, чтобы завязать беседу. Действительно, идиотизм: вот уже полдня трясемся в одном купе и ни слова не сказано. Сейчас спросит, куда еду, зачем. Как это скучно! Деликатно отвечаю:

— Да вот, новую книжку Донцовой прихватила на вокзале. А что у вас?

— "Иудейская война" Л. Фейхтвангера.

— Ого! — восхитилась я.

Военный засмеялся:

— Кто-то в вагоне оставил, я открыл и увлекся.

Беседы не получилось: объявили стоянку на десять минут. Мой попутчик рванул на перрон за новым пивом и воблой.

Я боюсь выходить из вагона. Страх остался с детства, когда с отцом путешествовали в областной центр. Расстояние, как от Москвы до Питера, целую ночь можно спать. Отец, как правило, загуливал с попутчиками, а я лежала и тряслась: вдруг выйдет на остановке и отстанет от поезда! Почему-то безумно жалко было при этом его, а не себя. Однако, в каком бы подпитие отец не находился, про меня он не забывал.

По вагону бесконечной чередой тянулись торговцы. Мороженое, пресса, глухонемые с кроссвордами. Потом появятся пуховые платки, а в Омске — кедровые орешки, а в Слюдянке — байкальский омуль…. Так знакома эта дорога, только вот, стыдно признаться, за двадцать пять лет побывала в родных местах, где живут мои мама, сестра и брат, всего три раза. Один раз — ехала на похороны отца и не успела. Так и осталось в сознании: папа где-то далеко, но он есть…

— Мороженого хотите, сейчас принесу? — еще раз попытался наладить контакт доброжелательный военный.

— Нет, спасибо. Я в дороге есть вообще не могу.

— Как, совсем?

— Совсем. Только чай, преимущественно зеленый.

Попутчик неодобрительно покачал головой. Он-то собирался развернуться на столе со всеми своими припасами. В жаре они могли испортиться, поэтому требовалось их срочно съесть. Меня подташнивало от качки и духоты. От запаха копченой курицы и лука стало вовсе не по себе. Чтобы отдышаться и не смущать соседа, я вышла в коридор, застланный светлой и чистой дорожкой.

Почему в апреле в поезде такая жара? Я привыкла спать с открытой форточкой в любую погоду. А по утрам — холодный душ. Жара действует на меня парализующе. Здесь же нас законопатили в купе без кондиционеров, а ночью кочегарят изо всех сил. Выйдя в тамбур и прижавшись лбом к холодному стеклу, я смотрела на проплывающие мимо ажурные березовые рощи, утонувшие в талой воде. Еще нигде нет зелени, а вода подступает к самой насыпи.

Удивителен контраст расцветшей и застроившейся в последние годы Москвы с провинцией. Везде по-прежнему разруха, как после гражданской войны, запустение, грязь…. И чем дальше от центра, тем это очевидней. Конечно, не все сразу, дойдут и сюда перемены, и провинция поднимется. Хочется верить.

Когда приеду, обязательно соберемся с одноклассниками. У нас есть семейная пара, которая вышла из нашего десятого "Б", Ирка Савина и Сашка Карякин. Они отвечают за связь, у них и собираются всегда по разным поводам. Многие отучились, отслужили и вернулись в поселок. Но есть и такие, как я, которых судьба забросила далеко от родного дома. Меня вот в Москву, такую глухомань.

Я начинала волноваться, когда думала о том, как встречусь с мамой, Она до сих пор живет в двухкомнатной распашонке, в которой я прожила шестнадцать лет. Брат и сестра с семьями давно уже обзавелись трехкомнатными квартирами. Схожу в родную школу…

Теперь, наверное, трудно поверить, что школу можно любить. Десять лет прошли в одних стенах, с одними и теми же учителями и одноклассниками. Подумать только, десять лет! Таня Вологдина, Ольга Яковлева, Танька Лоншакова, Сашка Колобков, Марат Нарутдинов, Боря Зилов… Их тоже, наверное, увижу, Боже мой! Я даже похолодела от этой мысли. Ведь со многими из них я не виделась с того самого дождливого выпускного вечера, после которого, наутро, едва не прямо в белом гипюровом платье и лаковых белых туфлях я садилась в поезд, и меня провожали они, мои, уже бывшие, одноклассники. Я старалась шутить и цитировала Чехова: "В Москву! В Москву!"

В вагоне зажгли вечерний свет, сосед давно пообедал. Я со спокойной совестью могу завалиться на своей полке с книжицей. Авось, усну, а то и впрямь укачало. Совсем здоровье никудышное стало. Потому-то и редко навещаю родных, что дорога долгая, тяжелая. По молодости не до того было: учеба, работа. Потом детей не могла бросить надолго. Когда приезжала в последний раз, мама, прощаясь, горько произнесла: "Теперь меня хоронить приедешь?"

Колеса уютно постукивают, глаза сами собой закрываются, но не сон приходит, а воспоминания. Кажется, это было вчера. С закрытыми глазами я обойду все закуточки родного, в общем, не так уж и красивого поселка. Наши дворы с двухэтажными домами утопали в зелени. В Забайкалье природа не очень богата: во дворе росли карликовые лиственницы и березы, черемуха, дикая яблоня. Кусты, в основном. Деревянные беседки были старательно выбелены. Хорошо сиделось в них майскими вечерами, сколько пелось, рассказывалось!

Бывало, собирались в беседке люди самых разных возрастов, разговаривали, пели. Помню, меня, восьмилетнюю, мужики-соседи просили:

— Спой "Реченьку"!

И я заводила тонюсеньким голоском:

Течет речка по песочку, золотишко моет.

Молодой жулик, молодой жулик начальничка молит…


Палисадники у домов были огорожены штакетником, на клумбах росли цветы — львиный зев, ноготки какие-нибудь, анютины глазки. Может, это ностальгия по детству рисует такой райский уголок? Почему все так хорошо помнится?

Десятый класс, выпускной, был самым сумасшедшим! Даже школьная рутина стала привлекательней от мысли, что скоро всему конец. Мы сблизились как никогда. Возникла даже идея всем классом поехать на БАМ. Да, вот так, по-комсомольски! Правда, я-то знала, кто на самом деле строит БАМ. Папа работал на железной дороге, и ему не раз приходилось снимать с проходящих поездов совершенно обмороженных бамовцев, бегущих со стройки века с риском для жизни. Помню, спорила с отцом, не хотела признавать очевидного. Восторженная была не в меру, комсомолка.

Впрочем, последняя школьная осень начиналась, как обычно: сбор металлолома, праздник цветов с конкурсом на лучший букет, КВН.

В сентябре мы еще бегали на танцы. Круглая танцплощадка была построена в чахлом тополином парке на месте болота. Мы наряжались в модные брюки клеш и трикотажные кофточки под названием "лапша", а сверху напяливали "олимпийки" — спортивные шерстяные кофты синего цвета с глухим воротником на железной молнии. Тоже писк моды по тем временам. Заказывали в областном центре, студенты привозили на выходные целые кучи таких "олимпиек". И вот под умопомрачительный текст "Звездочки вышли на небеса, вышла на небо луна" мы топтались в объятьях не совсем трезвых местных пижонов или прыгали под бравурного "Карлсона".