18

Суматоха сборов, последовавшая за образованием Фалконхерстского уланского эскадрона, оказалась посильнее той, что предшествовала отправке невольничьего каравана в Новый Орлеан. Когда Драмжер оглядывался на последние несколько месяцев своей жизни, то ему казалось, что он в последнее время только и делал, что безуспешно догонял собственную тень. Путешествие в Новый Орлеан готовилось по определенным правилам, успевшим устояться за долгие годы; новые же сборы приходилось вести наугад, по наитию. Никто не знал толком, кому и что делать. В итоге почти все время уходило на отдачу распоряжений и последующую их отмену. Хаммонд, будучи майором, и Льюис Гейзавей в качестве его адъютанта располагали номинальной властью, однако это не мешало прочим выборным начальникам и любым подчиненным поступать по собственному усмотрению, пусть это и расходилось с действиями остальных.

Предстояло закупить больше сотни коней для тех, у кого не было на это денег; скроить и пошить приятную для глаза форму — дело первостепенной важности для эскадрона, формируемого на деньги самих улан, особенно в начале войны; приобрести оружие — шашки, пистолеты, ружья, а также бесполезные, чисто декоративные копья, чтобы оправдать название эскадрона. Помимо всей этой подготовки, за которую приходилось расплачиваться почти исключительно одному Хаммонду, по вечерам в Бенсоне устраивались сеансы воинской муштры. Когда разношерстный эскадрон достиг определенной степени дисциплинированности, начались воскресные парады и соревнования по стрельбе, превращенные дамами в городские увеселения: они готовили еду для пикников и привносили недостающий стиль, возрождая атмосферу средневековых турниров.

Мужчины были счастливы, забавляясь новыми игрушками и ненастоящей войной, женщины же, оставшиеся на плантациях, беспокоились, как они в одиночку справятся с хозяйством. На большинстве крупных плантаций были белые надсмотрщики, которых ввиду важности их обязанностей никто не собирался ставить под ружье. Однако в Фалконхерсте белых надсмотрщиков от роду не бывало, поэтому отъезд Хаммонда на войну порождал сложную проблему.

Логика подсказывала, что в отсутствие супруга бразды правления должны были перейти к Августе, однако этому воспротивилась Софи, дочь Хаммонда от первого брака. Она унаследовала от матери невзрачную внешность, нимфоманию, а также ограниченные умственные способности. Ранний брак, которому способствовало щедрое приданое, заставившее жениха закрыть глаза на косоглазие невесты, привел к появлению на свет двух детей, после чего супруг, Дадли, возвратился на родину, в Англию. Лишь однажды он очутился в Бенсоне по какому-то пустяковому делу; помимо этого единственным напоминанием о его существовании были подарки для детей, которые он иногда присылал из Англии. Ходила молва, что Дадли надоело косоглазие жены, однако истина заключалась в том, что, будучи слаб не только характером, но и телесно, он не выдержал ее неустанных домогательств.

Софи не сумела спокойно принять свое «вдовство», однако воспоминания о некоторых эпизодах детства, когда ей открылся присущий отцовским неграм любовный пыл, оставляющий далеко позади все, что мог ей предложить бедняга Дадли, помогло ей устранить это неудобство. На правах хозяйской дочери она могла пользоваться услугами племенного поголовья, выбирая особо приглянувшихся ей особей. Ее небогатое воображение подсказало ей нехитрую схему, которая вполне оправдывала себя и приносила ей полное удовлетворение. При всей своей ненависти к любым видам физических усилий она завела привычку ездить верхом, благодаря чему могла легко менять конюхов. Ей хватало ума соблюдать меры предосторожности, поэтому ее распутство никогда не оставляло видимых следов. То, что она умудрялась год за годом прибегать к услугам конюхов, не вызывая подозрений ни у отца, ни у матери, объяснялось как ее громогласно провозглашаемыми страхом и ненавистью ко всем неграм, так и неспособностью старшего поколения допустить саму мысль об интимных сношениях между белой женщиной и негром. Одна Софи могла додуматься до такого. Предательства со стороны конюхов она не боялась. Признайся кто-нибудь из них, что он хотя бы раз прикоснулся к ее руке из любовных побуждений, — и это означало бы для него смертный приговор. Негры отлично понимали это. Укромное местечко, куда она направлялась ежедневно, сев в седло, находилось в густой сосновой роще у реки, в дальнем конце плантации, вдали от полей, где трудились рабы. Если бы ее случайно обнаружили, она заголосила бы, что ее насилуют. Как бы ни отпирался ее партнер, поверили бы ей. В течение нескольких месяцев перед поездкой в Новый Орлеан на роль ее конюха и любовника подвизался красивый молодой негр по имени Валентин, с точеным лицом, выдающим наличие среди его предков мавров, хотя по силе и ненасытности он был истинным сыном Африки.

Ни Хаммонд, ни Августа никогда не принимали Софи всерьез. Она зарекомендовала себя пустышкой, любительницей пышных нарядов, безвкусных драгоценных россыпей и шляп с широкими полями — все это было призвано отвлечь внимание от ее косоглазия. Будучи предоставленной сама себе и имея возможность втайне удовлетворять свою чувственность, она не слишком досаждала близким, была достаточно скромна и даже приятна, хоть и скучновата. Зато, как только уходил с молотка очередной конюх — что теперь случилось с Валентином, — она становилась плаксивой и вздорной и пребывала в таком настроении до тех пор, пока не выклянчивала у отца замену. Детьми она почти не интересовалась, разве что с удовольствием наряжала их и хвасталась ими перед знакомыми. Тепло и опеку обеспечивала детям главным образом Августа, а также раб-гувернер — сейчас эту роль исполнял Джубал.

Неспособность Софи к сколь-нибудь ответственной деятельности превращала Августу после отъезда Хаммонда в единственную белую распорядительницу Фалконхерста. Она по-прежнему любила мужа, что бросалось в глаза любому; его же преданность жене доказывало то, что, женившись на ней, он ни разу не переспал с цветной. За долгие годы Августе удалось обтесать его и превратить в джентльмена. Она успешно и проницательно руководила им, а следовательно, в какой-то мере и Фалконхерстом. Недаром именно при ней хозяйство достигло наибольшей производительности и процветания. Сперва она побранивала Хаммонда за его методы разведения племенного поголовья, за устоявшуюся бесчувственность ко всему, что связано с рабами, однако постепенно приучилась ничего этого не замечать, притворяясь, что этого вообще не существует. Однако теперь ей предстояло трезво взглянуть на истинное положение вещей.

Пускай урожай, ежегодно снимаемый в Фалконхерсте, не требовалось сеять, пропалывать и собирать в отличие от хлопка — местная культура была не менее, а то и более трудоемкой. Своего рода сев и прополка, а также сбыт существовали и здесь. Обеспечить непрерывность производства Августа не сумела бы: ведь ей не было дано относиться к неграм как к животным, только особой породы. Будь ее воля, рабы образовывали бы постоянные пары, детей растили бы их собственные родители, рабов не продавали бы. Но тогда плантацию нельзя было бы называть хозяйством по выведению племенных рабов.

Зато Лукреция Борджиа, хоть сама и была негритянкой, проявила куда больше способностей в деле засевания и возделывания специфической фалконхерстской культуры. В промежутке между смертью отца Хаммонда и его возвращением из Техаса она разводила рабов с не меньшим умением, чем сам Хаммонд, не проявляя ни малейшей сентиментальности при подборе кандидатов на спаривание. Несмотря на преклонный возраст, она оставалась по-прежнему деятельной, вездесущей и властной. Возможно, тучность уменьшила ее подвижность, но не повлияла на физическую силу. Она отлично справлялась с тонкой материей воспроизводства, представлявшей собой ключевое звено процесса возделывания невольничьего урожая. Материя эта не вызывала у нее отвращения в отличие от ее белой госпожи — напротив, Лукреция Борджиа наслаждалась этим занятием.

Подмогой ей был Брут, на протяжении многих лет остававшийся правой рукой Хаммонда и не хуже его знавший все тонкости работы плантации. Брут был надежен, честен, умен, работящ, однако, как и Лукреция Борджиа, он был негром-невольником, а следовательно, не пользовался никакой властью, если не получал прямых указаний от хозяина. Оставался еще Драмжер — молодой и неопытный, ревностный слуга, но не опробованный в деле и вообще еще не достигший возраста, когда можно помыкать другими.

Как-то утром, всего за несколько дней до ухода фалконхерстских улан в Бирмингем, Хаммонд уселся у себя в кабинете за покрытый зеленым сукном стол и, вызвав Драмжера, приказал привести Августу и Софи, а потом кликнуть Лукрецию Борджиа с Брутом и сбегать за Аяксом. Вернувшись из конюшни, Драмжер застал Августу и Софи сидящими перед Хаммондом, а Лукрецию Борджиа и Брута — стоящими рядом; через секунду появился и Аякс. Хаммонд подождал, пока он и Драмжер встанут рядом со старыми слугами. Он сильно нервничал и теребил в руках нож для разрезания бумаги. Взгляд его был печальнее, чем когда-либо.

— Я решил собрать вас всех и кое-что объяснить, — начал он. — Через несколько дней мы выступаем. Почти все мужчины из округи Бенсона уходят воевать, так что все остается в руках женщин и слуг. — Он обвел глазами родню и рабов. — Хорошо, что у меня есть и те, и другие. Кажется, я могу на вас положиться.

— Да, сэр, масса Хаммонд, сэр, — закивала Лукреция Борджиа. — Еще как можете, масса Хаммонд, сэр!

Хаммонд нахмурился, недовольный тем, что его перебивают, но неудовольствие хозяина ничуть ее не испугало. Она собиралась сказать еще что-то — он заставил ее умолкнуть.

— Если ты не помолчишь, Лукреция Борджиа, и не дашь мне закончить, то пожалеешь! Или ты вообразила себя здесь хозяйкой? Тогда валяй, будешь майором, а я останусь здесь, при кухне.

Она затихла, и он продолжил:

— В Фалконхерсте не бывало надсмотрщиков с самого моего раннего детства. Мы не выращиваем хлопок, поэтому надсмотрщики нам ни к чему. Я всегда управлялся со всем сам. Но теперь настало время кое-что изменить, хотя надсмотрщики все равно не появятся. Об этом я и хочу со всеми вами поговорить. Наш бизнес — это ниггеры, и так будет впредь. За это мы и сражаемся. Эти сукины дети, северяне, говорят, что ниггеры должны быть свободными, а мы отвечаем: дудки! В Фалконхерсте никогда не болтали об освобождении негров, и теперь не будут. Вы — пожизненные слуги, здесь и разговору быть не может. Мы идем воевать, чтобы так все и осталось, но, прежде чем уйти, я хочу узнать, нет ли у вас жалоб на участь слуг в Фалконхерсте.

Как водится, первой ответила Лукреция Борджиа:

— Сами знаете, масса Хаммонд, сэр, чего же спрашивать? Однажды вы меня продали, а я все равно вернулась сюда. А ведь могла бы сбежать, если бы захотела. Я прожила здесь всю жизнь, здесь и умру.

Хаммонд поблагодарил ее признательным взглядом.

— А ты, Брут? Что скажешь?

— Я как Лукреция Борджиа, масса Хаммонд, сэр. Вы всегда были ко мне добры. Мне не на что жаловаться. И сбегать я не хочу. Скажете мне, что делать в ваше отсутствие, — и я буду честно стараться.

— Я знал, что на тебя можно положиться, Брут. Ты всегда был славным малым. Теперь ты, Аякс. Тебя я собираюсь взять с собой. Там у тебя будет много возможностей сбежать, если у тебя есть такая задумка, поэтому скажи, каково твое мнение.

Аяксу всегда было проще обращаться с лошадьми, чем с людьми, поэтому он не сразу подобрал слова. Наконец он пробормотал:

— Зачем мне от вас убегать, масса Хаммонд, сэр? Кто тогда позаботится о ваших лошадях? Да и обо мне самом? Нет, какое там бегство, масса Хаммонд, сэр! И в Новом Орлеане я никогда от вас не убегал, и теперь не убегу. Никогда!

Довольный этим ответом, Хаммонд повернулся к Драмжеру.

— Ты, Драмжер, еще мальчишка, пострел, тебе подавай одно… Впрочем, ты был послушным боем, и мне хочется знать, что у тебя на уме. Перед отъездом надо во всем разобраться. Ты привязан к Фалконхерсту или дашь деру, как только я выеду за ворота?

Драмжер ретиво помотал головой.

— Никуда я не удеру, масса Хаммонд, сэр, разве что вместе с вами. Мне бы очень хотелось поехать с вами вместо Аякса, но раз вы хотите, чтобы я остался, — я останусь, стану охранять миссис Августу, миссис Софи и весь Фалконхерст.

Хаммонд обвел взглядом слуг. Да, все они были всего лишь неграми — старуха, двое взрослых мужчин, один юноша. Однако он им полностью доверял. Он знал, что они говорят ему правду. Они были такой же неотделимой частью Фалконхерста, как и он сам, и он не сомневался, что при необходимости любой из них сложит за него голову, как поступил отец Драмжера. Они принадлежали ему, были его собственностью, однако между ними и им существовало что-то другое, куда большее. Их верность порождала в его душе отклик: он тоже был верен им и впервые в жизни осознал, что любит своих рабов.