Узкая пирога бесшумно скользила по маслянисточерной водной поверхности. Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь мох на ветвях столетних деревьев, сами приобретали изумрудный оттенок. Глубокую тишину нарушали только неясные птичьи выкрики да тихий плеск, издаваемый мокасиновой змеей, извивающейся на воде. Кьюп занес шест, метя змее в голову, но промахнулся. Аполлон осторожно переменил позу и с улыбкой сказал брату:

— Мы почти дома, Кьюп. Как это здорово — возвратиться домой!

— Было бы еще лучше остаться здесь навсегда. Охотились бы, рыбачили, ловили зверье в силки, меняли девок! Жили бы под материнским крылышком. Славное у нас здесь местечко, и еды хватает. Почему бы нам не остаться в Ле-Шен, Аполлон?

— Если все пойдет хорошо, а другого я и не мыслю, то я никогда больше тебя не продам, Кьюп. Мы будем вести роскошную жизнь. Когда окончится война, переберемся в Нью-Йорк, устанем от Нью-Йорка — подадимся в Лондон, Париж, Рим. Мы еще поглядим на мир, Кьюп! Причем, — он понизил голос, — как джентльмены.

— Это ты будешь джентльменом, Аполлон, а я навсегда останусь чернокожим.

— Лучше быть богатым чернокожим, Кьюп, чем белым оборванцем. К тому же ходят слухи, что француженки без ума от таких цветных парней, как ты.

— Но мне все равно суждено оставаться твоим слугой. — Кьюп хорошенько оттолкнулся шестом и присел. — А я устал называть тебя то «массой Аполлоном», то «массой Антуаном», то «массой Гиацинтом», то «массой Шарлем». У тебя такая уйма имен, что в них немудрено запутаться. Какое ты выберешь в следующий раз?

— В следующий раз я буду самим собой — Аполлоном Бошером с плантации Ле-Шен. В конце концов, Бошеры — звонкая фамилия, почтенное креольское семейство.

— А мне, значит, оставаться у тебя в услужении?

— Как же иначе, Кьюп? Тебе на роду написано быть слугой. В этом нет ни моей, ни твоей вины. Разве я виноват, что наш отец сделал меня белым, а тебя черным? И ты в этом не виноват. Выше голову, mon frere[8], разве так уж противно быть моим слугой? Бывают гораздо худшие хозяева. Разве я хоть раз ударил тебя плеткой? Ты живешь в свое удовольствие.

— Служить тебе еще куда ни шло, но спать с черномазыми, довольствоваться негритянками, объедками с господского стола, кланяться белым — вот что невмоготу!

— Возможно, кое-что удастся изменить. Там, куда я собираюсь отправиться, я предоставлю тебе отдельную комнату и обеспечу нормальную еду. Вот только белой женщины ты не дождешься. А вообще-то ты счастливчик: забавляешься с женщинами, когда тебе этого хочется. Не забывай, что для меня это — труд, почти лишенный радости. Это тяжкая работа — спать с женщиной, которая тебе не нравится, даже если она белая.

— Этого я никогда не пытался делать, да и не хочу. — Кьюп воткнул шест в дно и, проведя пирогу мимо песчаной отмели, свернул в узкую протоку. — Вода поднялась высоко, поэтому можно проплыть коротким путем.

Отсюда до обоих берегов было рукой подать, мох свисал с ветвей так низко, что братьям постоянно приходилось отводить его от лица. Пройдя за четверть часа узкую протоку, они оказались в широком русле, золотящемся в лучах предзакатного солнца. Здесь, на глубоком месте, Кьюпу пришлось отложить шест и взяться за весла: от его мощных гребков пирога стремительно заскользила поперек речного русла к пристани на противоположном берегу. Из-за дубов и раскидистых магнолий проглядывал кирпичный дом с поднимающейся в алеющее небо струйкой дыма из трубы. Кьюп стал грести с удвоенной энергией. Несколько минут — и пирога ткнулась в подгнившие опоры пристани. Выбрав местечко попрочнее, он взобрался на дощатый настил, подтянул пирогу и, не давая ей раскачиваться, помог Аполлону перейти на сушу, после чего перенес на настил саквояж, картонный ящик и несколько небольших узлов. Здесь Аполлону незачем было корчить из себя хозяина: он сам потащил на берег свои узлы.

Сейчас, без рубах, в одних штанах из грубой мешковины, братья были еще больше похожи друг на друга. Конечно, Купидон был крестьянином, а Аполлон аристократом, Купидон негром, а Аполлон белым человеком. Однако, торопясь по тропинке к дому, они перестали быть хозяином и слугой, а снова превратились в братьев, радующихся возвращению домой.

Поворот тропинки — и деревья расступились, открыв взорам дом. Постройка было скромной, не чета величественным усадьбам плантаторов-южан, однако архитектор, возводя ее, помнил о пропорциях. Дом имел высокий цоколь и полтора этажа; покатая крыша образовывала козырек над верандой, протянувшейся вдоль всего фасада. На веранду выходили высокие французские окна, под крышей располагались помещения мансарды. В период процветания к дому был пристроен ряд ионических колонн, давно нуждающихся в покраске. Вместо одной колонны у самого крыльца красовалось бревно с обвислой корой. Перила веранды напоминали теперь обломанные зубья на расческе. Некоторые стекла в окнах были заменены тканью или бумагой. Недавний ураган выворотил с корнем дерево, которое по счастливой случайности не проломило крышу, а уцепилось ветвями за одно из мансардных окошек и так и осталось в подвешенном положении. У прогнившего крыльца расхаживали куры, разбежавшиеся, стоило братьям приблизиться, в разные стороны.

— Здравствуй, мама! — еще издали крикнул Аполлон. — Вот и мы!

— Мы здесь, мама! — подхватил Купидон.

Опустив ношу на пол веранды, братья замерли у распахнутой двери. Первой появилась женщина благородной наружности, с высоко уложенными седыми волосами, поддерживаемыми черепаховым гребнем. На ней было опрятное, но ношеное платье из тонкой белой материи, подпоясанное синей лентой. Ее лицо цвета чайной розы вспыхнуло, темные глаза впились в Аполлона.

— Сынок, сынок! — крикнула она и заключила сына в объятия, преградив путь темнокожей женщине, появившейся в двери следом за ней.

Негритянка, тоже красивая женщина, к тому же на несколько лет моложе первой, протиснулась в дверь и обняла Купидона, прижав его к своей могучей груди.

— Они вернулись, Жанна-Мари! Какая неожиданность, какое счастье! — причитала седовласая на прекрасном французском, разве что с едва заметным акцентом.

— Да, мадам Беатрис, но им давно пора было возвращаться. — Негритянка отвечала ей по-английски, но они, судя по всему, отлично понимали друг друга. — Где вы были, мальчики? Чем занимались? Почему не предупредили о своем приезде? Мне нечем вас угостить. Ну, ничего, сейчас что-нибудь соображу. У нас есть креветки, курятина, стручковый суп на ужин. Как-нибудь перебьемся. — Она все не отпускала Купидона, гладя его по взмокшей спине.

— Как тебе не стыдно, Аполлон! — Мадам Беатрис сделала шаг назад, чтобы полюбоваться сыном. — Явился домой полуголым! Где все твои наряды? Сейчас велю Жанне-Мари согреть воды и подать тебе в комнату, чтобы ты спустился к ужину как следует вымытым и одетым.

— Всему свое время, maman, — с улыбкой ответил Аполлон. — Зачем наряжаться, когда предстоит заниматься греблей? Хорошую одежду надо беречь. Мы пробудем тут с месяц, так что тебе придется привыкнуть к нашему с Кьюпом простецкому виду. Мы будем охотиться, плавать, рыбачить, стрелять, вообще отдыхать. А потом снова уедем. Ты не забыла мое обещание, мама? Настанет день, когда я одену тебя в шелка и атлас; на шее у тебя будет тесно от бриллиантов; вы с Жанной-Мари еще заживете в Новом Орлеане, в Понталба-Билдинг.

— Нам и здесь хорошо. — Она дотронулась пальцем до его губ. — Мы бы предпочли, чтобы вы с Кьюпом жили здесь, с нами. К чему нам королевская жизнь в Новом Орлеане? Останься, Аполлон, не пропадай больше!

Он тоже прикоснулся пальцем к ее губам, а потом махнул рукой, напоминая Кьюпу, чтобы тот подал ему один из узлов, который он вручил матери. Пока та развязывала веревку, он подтолкнул Кьюпа босой ногой, и тот, спохватившись, подал своей матери второй такой же узел. Некоторое время женщины были заняты веревками, потом они дружно всплеснули руками. Мадам Беатрис досталась черная расшитая шаль с бахромой, Жанне-Мари — фуксиновый головной платок с блестками.

— Кьюп сам выбрал подарок для тебя, — сказал Аполлон, чтобы сделать Жанне-Мари приятное. — А теперь мы достанем свою одежду.

Женщины понесли обновки в дом, сыновья последовали за ними. Жанна-Мари зажгла свечные огарки в гостиной. Здесь тоже хватало признаков былого благополучия. Аполлон осторожно опустился на позолоченный шезлонг, памятуя о сломанной ножке, Купидон развалился в кресле, тут же прилипнув потным телом к темному атласу спинки. Присели и женщины. Какое-то время все молча разглядывали друг друга, блаженно улыбаясь. Первым нарушил молчание Аполлон:

— Я собираюсь жениться. — Он произнес это небрежно, желая увидеть, как подействует сообщение на мать. Та не стала скрывать удивления, но ее улыбка не пропала.

— Давно пора, Аполлон. Кто же та счастливица, которой достанется мой красавчик сын?

— Я еще не просил ее руки, maman. Вдруг она не согласится? К тому же она далеко не девица. По-моему, она старше меня лет на пять, а то и больше. Полновата, — он раскинул руки и повел плечами, — и косовата в придачу.

— Аполлон, mon fils, перестань дразнить свою бедную мать! Если ты в нее влюблен, то она должна быть красавицей из красавиц, потому что только такая достойна красивейшего из мужчин.

— Кто говорит о любви, матушка? Любовь здесь ни при чем. Зато, по слухам, она — богатейшая женщина Юга. Пока она даже не знает о моем намерении на ней жениться. Она ни разу меня не видела, но это не важно: я собираюсь жениться, а знает ли она об этом — дело десятое.

— Ты привезешь ее сюда? — в нетерпении спросила Жанна-Мари.

Аполлон покачал головой.

— Нет, жить мы будем у нее. Слыхали когда-нибудь о Фалконхерсте? Это в Алабаме.

Мать неторопливо кивнула, пытаясь вспомнить, с чем у нее ассоциируется это знакомое название.

— Фалконхерст, Фалконхерст… Кажется, знаю. — Она повернулась к негритянке. — Помнишь, Жанна-Мари, как месье Бошер привез из Нового Орлеана негра Вермийона?

— Как же мне не помнить! Вермийон был таким красавчиком! Масса Бошер дал ему Моргану, и у них родился Кловис. Хозяин продал их всех одному приезжему из Арканзаса.

Мадам Беатрис кивнула и опять перевела взгляд на Аполлона.

— Твой отец всегда хотел купить негра из Фалконхерста, а купив, вечно хвастался приобретением, называя эту породу лучшей на всем Юге. Обладание негром из Фалконхерста воодушевляло его. А как он баловал этого парня: особая еда, лучшая одежда, все что угодно! И повсюду таскал его с собой, хвалился им. Я всегда твердила, что бедняге Вермийону больше приходится щеголять без своих нарядов, чем в них. Да, Фалконхерст мне знаком: он не сходил у твоего отца с языка, когда он купил этого негра и даже когда продал. Уж как он гордился, что у него был раб из Фалконхерста!

— Так вот, женщина, на которой я собираюсь жениться, — владелица Фалконхерста.

— В таком случае она сказочно богата!

— Знающие люди говорят, что так оно и есть.

— Но ведь ты ее не любишь, Аполлон! — Мадам Беатрис встала, подошла к сыну, положила руку на его голое плечо. — Во что превратится твоя жизнь с нелюбимой женщиной? О, как я любила твоего отца!

— А он тебя, maman?

— И он меня сильно любил, — твердо ответила она. — И взять Жанну-Мари предложила ему я. В ту зиму я сильно хворала, ты был совсем мал, и я была ему ни к чему. Он не мог жениться на мне и сделать тебя законным сыном, зато отправил тебя учиться на Север, где цвет кожи не имеет такого значения. Он освободил меня и тебя, чтобы ни я, ни ты не оказались на аукционном помосте. Да, твой отец меня любил. И я любила его.

— Он был добрым человеком, Аполлон, — вставила Жанна-Мари.

— А на меня он почти не обращал внимания, — проворчал Купидон.

— Зато он не стал тебя продавать! — сказала его мать с упреком. — Он всех продал, кроме меня, старого Джейсона и тебя. Он позволил мадам Беатрис растить тебя в господском доме. С тобой обращались не как со слугой, а как с родным сыном.

Купидон кротко кивнул, не желая спорить. Аполлон встал и направился в свою комнату, Купидон поспешил следом за ним.

Наверху, в спальне, было жарко. Наглухо закрытое окно заросло паутиной, на которой висели засохшие мухи и осы. Почти всю комнату занимала двуспальная кровать с пологом. На вбитых в стену гвоздях висела старая одежда, которую братья носили, когда навещали родной дом прежде.

— Мне спать здесь, с тобой, как всегда? — осведомился Купидон.

— Другого места все равно нет, разве что на полу, — усмехнулся Аполлон. — К тому же это огромное облегчение — спать рядом с человеком, который не станет донимать меня ночь напролет. Но если ты намерен спать здесь, тебе придется вымыться. Я не терплю, когда от тебя несет потом.