— Ступай к матери! — распорядился он.

— Но, папа…

— Ты уже достаточно опозорила себя и меня. Только представь себе: вдруг твой партнер по танцу — черномазый? Нет, в этом необходимо разобраться.

— Аполлон не черномазый, — всхлипнула она. — А пусть бы и черномазый, все равно…

— Что?! — Ее отец замер.

— Я люблю его.

Он вытолкал ее из библиотеки, запер дверь и обернулся к мужчинам, сурово разглядывающим Аполлона.

— Придется вам пойти нам навстречу, сударь. В данном случае сомнение толкуется не в пользу обвиняемого, который вынужден сам предоставить доказательства своей невиновности.

— А я отказываюсь раздеваться в присутствии чужих людей! Это худшее унижение, которому только могут подвергнуть человека. Я предложил вам исчерпывающие доказательства, что оказались бы у вас в руках уже завтра. Почему вы не можете потерпеть несколько часов?

— У нас на Юге не принято ждать, когда задета честь наших женщин, — ответил кто-то.

— Да чего ты боишься, французик? — подхватил другой голос. — В армии голый мужской зад — привычное зрелище. Уж мы на это добро насмотрелись!

Аполлон испугался не на шутку. Самообладание покинуло его. Он знал, что в одиночку ему не одолеть двух десятков враждебно настроенных людей. Слова были уже бесполезны, но он не владел собой.

— Прошу вас, господа! — Он уже умолял своих мучителей о снисхождении. — Позвольте мне мирно уйти.

Произнося эти слова, он понимал, что его ничто не спасет. Сильные люди схватили его за руки. Сен-Дени собственноручно сорвал с него галстук, другие сняли с него пиджак, расстегнули рубашку. Он почувствовал, что ремень больше не удерживает на нем брюки; в следующее мгновение они сползли на пол. Аполлона принудили нагнуться, и его оглушил торжествующий вопль Фарнхэма, за которым последовал звучный хлопок по ягодице.

— Полюбуйтесь! Я же говорил, что это черномазый! Ну, теперь вы мне верите?

Аполлон знал, что все взгляды прикованы сейчас к черному родимому пятну, расплывшемуся, как чернильная клякса, по его коже. Как он всегда проклинал эту отметину! Ложась в постель с женщиной, он всегда настаивал, чтобы сперва были задуты свечи; по утрам он всегда покидал ложе раньше, чем партнерша по ночным утехам, чтобы она не увидела, чего доброго, пресловутое родимое пятно. На Севере оно вызывало всего лишь незлобивые шутки, но здесь, на Юге, оно было печатью, подтверждавшей его незавидное происхождение.

— Проклятый ниггер!

— Наглый сукин сын! Как он смел затесаться в наше общество?

— И расфуфырился, как негр! Белые одеваются гораздо скромнее.

— Черномазое отродье!

— Давайте проучим его, чтобы он впредь не посягал на белых женщин.

— Повесить его!

— Вздернуть!

— Нет, господа! — раздался голос Сен-Дени. — Убийства я здесь не допущу.

— С каких пор вы стали покровителем негров, Сен-Дени? Он едва не изнасиловал вашу дочь! Мулаты очень шустры по этой части.

— Уверяю вас, моей дочери ничего не угрожает. Она была введена в заблуждение, как и все мы. Однако я не позволю совершить убийство.

Аполлона по-прежнему сжимали, как в тисках, он не мог даже выпрямиться. Перед его глазами мелькнули начищенные башмаки Сен-Дени; в следующее мгновение раздался свист хлыста, и его пронзила нечеловеческая боль. Он взвыл, отдавая себе отчет, что точно так же завывает любой чернокожий раб, подвергаемый бичеванию. Впрочем, боль была настолько нестерпима, что все его притворство сняло как рукой. Он извивался, визжал и молил о пощаде, как его африканские предки, пока его плоть терзал хлыст. По его ногам уже бежали теплые струйки крови, а ударам все не было конца. Наконец он погрузился в спасительное беспамятство и перестал чувствовать что-либо вообще.

Тряска в фаэтоне привела его в чувство. Сперва он не мог сообразить, где находится и почему, но скоро жгучая боль заставила его вспомнить случившееся в мельчайших подробностях. Он стоял на коленях на полу фаэтона, опираясь локтями о сиденье. Собравшись с силами, он поднял голову и увидел на козлах Кьюпа. Тот, услышав стоны, оглянулся.

— Тебе лучше, Аполлон? — осведомился Кьюп с неподдельным участием.

— Нет, нет, нет! Мне отвратительно! Будь они все прокляты! Где мы, Кьюп? Нас преследуют?

— Мы уже милях в пяти к северу от Лендинга. Никто из этих сорвиголов не посмел за нами увязаться. Им очень хотелось за нами погнаться, но мистер Сен-Дени сказал, что лично разделается со всяким, кто ослушается его и помешает нам убраться подобру-поздорову. Он был сам не свой от злости, но твердил, что никогда не убивал ни негров, ни белых, и не желает, чтобы у него на совести повисло убийство. Скоро мы будем дома, Аполлон. Хочешь, я остановлюсь, чтобы ты натянул штаны? Они валяются тут, в фаэтоне.

— Только не это! Лучше поезжай быстрее. Кровь еще идет?

— Кажется, уже нет. Но из тебя хлестало вовсю, когда они бросили тебя в фаэтон. Мне они тоже всыпали, прежде чем позволили уехать. Знаешь, как больно заехали хлыстом по руке!

— Белые сволочи думают, что они боги…

— Им уже недолго осталось своевольничать, Аполлон. Скоро наступит наше время. Слуги в кухне наперебой твердят, что корабли янки уже поднимаются вверх по реке. Скоро они возьмут Новый Орлеан. Нам, ниггерам, вот-вот подарят свободу.

Аполлон попробовал переменить позу и громко застонал.

— «Нам, ниггерам!» Вот я и побывал в твоей шкуре, Кьюп! Теперь я знаю, каково это, когда тебя раздевают и ощупывают с ног до головы. — Он уронил голову брату на колени и разрыдался.

Кьюп погладил Аполлона по волосам.

— Ты никогда меня не обижал, Аполлон. Я тебя жалею. Знаешь, как жалею? Ты гордый, ты никогда не хотел быть в роли черномазого. Что тут поделаешь? Я как был чернокожим, так чернокожим и останусь. Но ты — мой брат, Аполлон. Когда тебе больно, я тоже испытываю боль.

— Все бы прошло без сучка без задоринки, не появись этот чертов Джефф Фарнхэм. Я думал, что он в армии. Кто же знал, что этот сукин сын приехал в отпуск?

— Он — дрянь, ничтожество. Он тебе в подметки не годится, Аполлон.

Аполлон дотянулся до руки Кьюпа. Они скакали в темноте, напрягая слух в ожидании стука копыт за спиной. К счастью, никто не пустился за ними вдогонку. Неожиданно Кьюп натянул поводья. Аполлон приготовился к худшему, но Кьюп вытащил из-за пазухи какой-то предмет, который сунул Аполлону в руку. Ночной воздух пропитался запахом знакомых духов. При свете трутника Аполлон развернул шелковый платок, вынул из него клочок бумаги и, напрягая зрение, прочитал:

«Прощайте, Аполлон. — Буквы расплывались у него перед глазами. — Я думала, что влюбилась в вас. Я вас никогда не забуду. Но теперь это невозможно».

— Напрасно она так думает. Нет ничего невозможного. — Аполлон выбросил записку, но оставил себе платок: несмотря на страдания, запах ее духов пьянил его. — Настанет день, Кьюп, когда она получит от меня то, чего так хочет.

— Собираешься взять ее насильно? — усмехнулся Кьюп.

— Зачем насиловать, когда тебе отдаются по доброй воле? Так ты говоришь, что янки вот-вот возьмут Новый Орлеан?

— Ходят такие разговоры.

— В таком случае, нам остается только ждать, Кьюп. Скоро придет наш день. А пока поспешим домой. Твоя мать знает, как быстро поставить меня на ноги. А потом мы поедем в Алабаму, чтобы заставить белых негодяев сполна расплатиться за причиненное нам зло.

26

Мадам Беатрис владела секретами красоты, как и подобает от природы прелестным женщинам с небольшой примесью негритянской крови, а Жанна-Мари обладала более насущными знаниями: как при помощи кореньев и трав излечить страдающую плоть. Из пахучих сухих пучков, подвешенных под крышей чердака, она изготовила зловонную припарку, быстро поставившую Аполлона на ноги. Он больше не испытывал боли, но в его памяти навсегда остался глубокий рубец. Прежде его самолюбие страдало от мелких посягательств: то от него, как от прокаженного, шарахался сосед по бару, то торговец не мог заставить себя вымолвить слово «мистер» перед его фамилией, то первый встречный начинал бесстыдно изучать его внешность. Белые жители Лендинга знали его с детства и относились к нему с пренебрежением. На все это он научился не обращать внимания, хотя не мог не чувствовать себя оскорбленным. Теперь же было подвергнуто публичному надругательству его тело, над которым он так трясся; оскорбительное словечко «черномазый» все еще звенело у него в ушах.

Он отлично знал, что родился рабом, поскольку в его жилах бежала то ли одна шестнадцатая, то ли одна тридцать вторая негритянской крови (сама мадам Беатрис была негритянкой меньше чем на одну восьмую). Отец проявлял к нему внимание и снисходительность; затем, подростком, он был отправлен на Север, в частную школу в Коннектикуте, где к нему относились точно так же, как ко всем остальным. Его темные волосы и некоторую смуглость объясняли французским происхождением; никому в школе было невдомек, что в нем течет некая доля негритянской крови. Для преподавателей и учеников он был законным сыном состоятельного плантатора-южанина, представителем луизианской аристократии. Он пользовался популярностью среди одноклассников — отпрысков зажиточных старожилов Новой Англии, приглашался к ним на Рождество и весенние каникулы и видел только радушие по отношению к себе со стороны их родителей. Манеры его были безупречны, культуру он впитал с младенчества, она вошла в его плоть и кровь; он стремился произвести хорошее впечатление и всегда был желанным гостем.

После школы он провел один год дома, коротая время с Кьюпом за охотой и рыбалкой. Ввиду недомогания отца братья могли пренебрегать общением с соседями и наслаждаться неприхотливой жизнью на приходящей в упадок плантации. Потом, уступив настоянию отца, Аполлон вновь уехал на Север, теперь в аболиционистский Бостон, где поступил в Гарвардский колледж, восстановил прежние связи и завел новые, Особым прилежанием он не отличался, но обладал цепкой памятью и обаянием, что позволяло ему сносно успевать. Еще на первом курсе он получил весть о кончине отца и уведомление из новоорлеанской адвокатской конторы, что расходы по его образованию будут возмещаться до завершения учебы, однако на это уйдет все отцовское состояние. Вместе с этим уведомлением пришел другой документ — освобождение от рабской зависимости. Последнюю бумагу он хорошенько припрятал, чтобы сохранить прежнюю популярность среди однокашников, бывать у них в гостях и соблазнять сестер. Впрочем, вряд ли кто-то из них поверил бы, что несравненный Аполлон Бошер совсем недавно был рабом. К тому же в Бостоне, этом оплоте аболиционизма, недавнее рабское состояние вряд ли кого-либо отпугнуло бы.

Он рано понял, что неотразим для женщин и сам не может перед ними устоять. Он нисколько не сомневался, что любая женщина готова пасть к его ногам. Победы над женским полом давались ему с такой легкостью, что он самоуверенно вообразил, что нет такой женщины, которая могла бы ему отказать. Особенно пылко реагировали на него женщины более зрелого возраста, и последние два года, проведенные в пуританском Бостоне, познакомили его со многими супружескими спальнями на неприступной Бекон-стрит и на Луисбург-сквер. Благодаря этим знакомствам он приоделся, не испытывал недостатка в средствах на расходы и еще более уверился в своей неотразимости. Неудивительно, что соблазнение женщин стало его ремеслом.

Однажды ему все же пришлось поблагодарить судьбу за смуглость своей кожи: благодаря этой едва заметной особенности он был освобожден от службы в армии южан. Он не питал симпатии к целям Юга и поддерживал северян. Останься он рабом, он бы, возможно, добровольно вступил в армию северян, чтобы добиться таким образом свободы. Однако он не был больше пожизненным слугой, то есть рабом, а то обстоятельство, что Кьюп, его единокровный брат, был теперь его собственностью, даже оправдывало рабство в его глазах.

Собственно, Аполлона никогда не интересовал кто-либо или что-либо, кроме него самого. Он привык удовлетворять свои прихоти; до поры до времени он ни в чем не знал отказа. Ему нравилось выбирать жертвы среди белых: это давало ему чувство власти и превосходства. До встречи с Денизой Сен-Дени он не знал провалов, и невозможность добиться своего и на этот раз глубоко его уязвила. Впервые в жизни ему встретилась женщина, тем более белая, которую он действительно возжелал, а может, даже полюбил, — и надо же было так случиться, чтобы как раз в ее доме он подвергся страшнейшему унижению! Мысль об этом разъедала ему душу: ведь он не только лишился любимой, но впервые, и самым жесточайшим образом, был поставлен на принадлежащее ему незавидное место.

Первые дни, проведенные им ничком на кровати в маленькой мансардной комнате в Ле-Шен, он так мучился от телесной боли, что почти не мог шевелиться, поэтому ему оставалось только бредить и горько рыдать от невозможности что-либо изменить. Однако впоследствии, когда к нему вернулась способность сидеть, унижение сменилось стальной решимостью отомстить. Владелица Фалконхерста снабдит его деньгами, которых ему не хватало, чтобы занять желаемое положение. Тогда он и возместит свой долг в Сен-Дени.