— Возможно, то недолгое время, что я пробуду здесь, пользуясь вашим бесценным гостеприимством, я смогу оказаться вам полезным. Мужчине обычно легче привести слуг к повиновению, чем женщине. Я уже рад, что оказался здесь. Силы юнионистов заняли Новый Орлеан, и я решил, что лучше будет сесть на корабль в Мобиле — знаете, на один из тех, которые, прорывая блокаду, доплывают до Гаваны или Порт-о-Пренса. Оттуда я бы смог отплыть домой. Так чем бы я мог вам помочь, пока я здесь?

— К примеру, вы могли бы сбить спесь с Драмжера и напомнить ему, что в Фалконхерсте не он главный. Недавно я недосчиталась в отцовском кабинете стула. В доме его не оказалось: Драмжер утащил его в мамочкину хижину, чтобы ей было на чем сидеть.

— С Драмжером я, наверное, справлюсь, — заверил ее Аполлон. — Конечно, я больше привык расправляться с крестьянами в наших французских поместьях, чем со здешними черномазыми, но одно мало отличается от другого.

— Ваши крестьяне — белые люди? — поинтересовалась Софи.

Аполлон кивнул.

— В таком случае они не похожи на наших черномазых. Черномазые — не люди, даже если в них есть человеческая кровь, как хотя бы в Драмжере. Животные они, вот кто! Как бы мне хотелось никогда больше не видеть черных физиономий! Я прожила в их окружении всю жизнь, меня от них уже тошнит. Как бы мне хотелось очутиться во Франции!

Аполлон поежился. Значит, в нем тоже течет человеческая кровь, но при этом он остается животным? Что ж, рано или поздно Софи в этом убедится. Чувства не повлияли, впрочем, на его утонченную светскость, и он сумел поддержать разговор без дрожи в голосе.

— Ах, дорогая, Франция — чудеснейшая страна, совершенно не похожая на эту… А Париж… — И он, зажмурившись, принялся фантазировать. Он никогда не видел Парижа, однако надеялся на живость своего воображения. Он живописал огромный дворец Ноай, в котором живет, когда судьба заносит его в Париж, великолепие балов, сияние королевского двора, в который вхож и он. Наполеона III он называл своим близким другом, а императрицу Евгению — старой знакомой. Он как бы невзначай ронял громкие имена, заставляя Софи трепетать при описании интимных сторон жизни двора Тюильри. Из Парижа он перенес ее в несуществующий замок Ноай на юге Франции и повел рассказ о fetes champetres[15], на которые съезжается вся французская знать. Дальше речь зашла о великолепных драгоценностях его матушки, которые теперь дожидаются новой владелицы, о его престарелом отце и княжеском титуле, который перейдет к нему после смерти отца. Вдохновившись, он представил свое существование во Франции сплошной стеной бьющих в потолок пробок от шампанского, беспорядочной тратой денег и светскими раутами, в коих главную роль играет, разумеется, он сам.

Софи была покорена: она упивалась каждым словом, представляя себе Аполлона в центре стайки расфуфыренных дамочек, среди которых, захоти она этого, могла очутиться и она. Ей смерть как хотелось задать ему один вопрос, но от его ответа так много зависело, что она боялась открыть рот. Наконец она набралась отваги и проговорила:

— А ваша жена, Аполлон? Почему вы ничего не говорите о ней?

Он снова взял ее за руку.

— Виконтессы де Ноай не существует в природе, мадам. Я никогда не был женат.

Софи ответила на его пожатие.

— Отчего же?

— А оттого, наверное, что я пока не нашел женщину, которой бы по-настоящему увлекся. Oui, француженки красивы. Oui, они очаровательны. Oui, они непревзойденные спутницы мужчины. Но женитьба… — Он вздохнул. — Женитьба — это нечто иное. Для брака требуется женщина не только прекрасная, но и умная, даже мудрая; спутница не на время, а на всю жизнь. Такой я пока не нашел.

— Неужели?

— Нет, мадам. Но я по-прежнему в поиске. Я никогда не забываю, что женщина, на которой я женюсь, станет в один прекрасный день княгиней де Ноай, поэтому мой выбор не должен оказаться случайным. — Он выпустил ее руку и выпрямился в кресле-каталке. — Но я найду ее, моя дорогая, обязательно найду. — Он улыбнулся ей. В саду стемнело. — Я устал, позвольте мне удалиться. Жду не дождусь того дня, когда я смогу увидеть вашу плантацию. Как хорошо будет снова выйти на свежий воздух! Боюсь, впрочем, что пока я не в силах забраться в седло.

Софи снисходительно улыбнулась, вспоминая одно любопытное приспособление, уже несколько лет подряд зараставшее паутиной в конюшне.

— Завтра я преподнесу вам сюрприз, Аполлон.

— Ваша доброта день ото дня удивляет меня все больше… — Он выдержал паузу и ласково улыбнулся. — Могу я называть вас просто Софи?

Она опустила голову, как будто ее смутила его дерзость.

— Можете, — прошептала она. — Сейчас я позову вашего боя и Драмжера, чтобы они помогли вам.

Он самостоятельно поднялся и дождался, пока встанет она.

— В этом нет необходимости, Софи. Мне достаточно будет опереться на вас. Давайте обойдемся без слуг!

Он обхватил ее за плечо, прикасаясь к ее груди чуть повыше декольте. Она, осмелев, обняла его за талию, чувствуя через тонкую ткань отцовского халата, как могучи его мышцы. В холле они появились вместе. Там ровно горела всего одна свеча, защищенная стеклом фонаря. Свободной рукой Аполлон приподнял ее подбородок и припал губами к ее губам. Поцелуй был недолог. Он вздохнул.

— Как жаль, что недомогание вынуждает меня пожелать вам доброй ночи, дорогая Софи!

— Вы выздоравливаете, Аполлон. Скоро вы опять будете молодцом.

У Софи кружилась голова: все шло именно так, как она надеялась.

— Лучше позовите-ка слуг, Софи, дорогая. — Аполлон осторожно снял ее руку со своей талии. — Ваша близость — это соблазн, которому нельзя подвергать больного. Да, я выздоравливаю, однако есть действия, какие мне пока рановато предпринимать.

Он опустился в одно из кресел. Она дернула шнур звонка и поспешно наклонилась к нему. На этот раз она взяла инициативу в свои руки и не смогла оторваться от его губ, даже когда в холле появились Кьюп с Драмжером.

Оба замерли. Они по-разному относились к этой сцене, хотя ее важность была понятна обоим. Кьюп усмехнулся: Аполлон делал успехи! Драмжер нахмурился: чужак был опасен для его благополучия. Ему совершенно не хотелось заполучить такого на роль хозяина. В нем и в его слуге Кьюпе было нечто, что вызывало у него смутное недоверие.

29

На следующее утро Аполлон, прибегнув к помощи Кьюпа, оделся к завтраку. Черт возьми! Он чувствовал себя таким слабым, словно его болезнь не была выдумкой. Он испытывал срочную необходимость покинуть помещение; ему требовался солнечный свет. О, если бы он мог пройтись по мягкой земле, промчаться верхом! Он до смерти умаялся в бескрайней кровати, из которой его не выпускали две хлопотливые сиделки; он устал притворяться инвалидом, ему наскучила спальня, где нечего было почитать, кроме приторных дамских журнальчиков. Однако он признавал, что скука была не слишком серьезной расплатой за то, что он надеялся приобрести. С выздоровлением пока не следовало торопиться. Софи была готова исполнить отведенную ей роль, зато сам он находился еще в процессе подготовки. Прежде чем отрезать пути к отступлению, ему хотелось убедиться в надежности своих боевых порядков.

Он снова спустился по лестнице, на сей раз ограничившись помощью Кьюпа. Его ожидал сюрприз: Софи уже сидела в столовой, одетая в костюм для верховой езды из зеленого бархата, в шляпке с пером. В это утро она вся светилась и была совершенно не похожа на неряху в несвежей одежде, какой он впервые ее увидел.

— Я услышала, как вы встали, и решила, что вы, возможно, спуститесь к завтраку. — Она улыбнулась ему из-за величественного кофейника. — Помните, я говорила, что преподнесу вам сюрприз? После завтрака вас ждет прогулка. Только ни о чем меня не спрашивайте. — Она шутливо погрозила ему пальцем.

Он церемонно обошел стол, поцеловал ей руку и вернулся на свое место. Драмжер подал завтрак — нежные ломтики поджаренной свинины, вареные яйца с частично снятой скорлупой, пышные бисквиты, которые полагалось обмакивать в масло или в патоку, и кофе с большим количеством сливок. Аполлон набросился на еду, а когда насытился, попросил Драмжера вызвать Лукрецию Борджиа. Та вошла и с улыбкой встала позади Софи, вытирая о передник свои большие натруженные руки.

— Завтрак восхитителен, Лукреция Борджиа. — Аполлон слегка наклонил голову. — Ты выше всяких похвал. Я бы с радостью увез тебя с собой во Францию. Хотелось бы тебе пожить в Париже, Лукреция Борджиа?

Та решительно помотала головой.

— Благодарю вас, масса Аполлон, сэр, благодарю, только никуда я не поеду. Не могу я оставить миссис Софи и Фалконхерст. Я умру здесь. Отец миссис Софи однажды продал меня в Новом Орлеане, а я взяла и вернулась. Я отсюда ни ногой, сэр.

Отвечая Лукреции Борджиа, Аполлон поглядывал на Софи.

— А если бы миссис Софи отправилась в Париж, ты бы стала ее сопровождать?

Седая голова снова пришла в движение.

— Никуда я отсюда не уеду, масса Аполлон, сэр, если только меня не продаст миссис Софи, но я и тогда не сдвинусь с места. Да и не станет она меня продавать. И ни в какой Париж я не поеду. Что это еще за Париж?

— Это очень далеко отсюда, — с улыбкой ответил Аполлон. — Да ты не волнуйся, Лукреция Борджиа, миссис Софи и не думает продавать тебя мне. Хочешь остаться — оставайся.

— Мы выйдем через парадную дверь. — Софи встала из-за стола и подала Аполлону руку. — Сейчас вы увидите, что за сюрприз я вам приготовила.

Они медленно покинули столовую, миновали холл и вышли на веранду. Аполлон увидел Занзибара, державшего под уздцы кобылу госпожи. Дальше обнаружилось самое странное приспособление, какое когда-либо доводилось видеть Аполлону: гамак, подвешенный на длинном шесте, который держали на плечах двое крепких негров. Гамак был защищен от солнца зонтиком. Все это напоминало языческий Рим.

— Гордость старого Максвелла, моего деда! — провозгласила Софи. — Много лет им никто не пользовался. Вчера вечером слуги почистили гамак, натянули новые веревки. Теперь он опять как новенький. Наконец-то вы сможете подышать свежим воздухом. Эти негры, Большой Ренди и Сэмпсон, — сильные парни. Кьюп, помоги хозяину лечь в гамак. А куда подевался Драмжер? Вечно его нет, когда он нужен.

— Хватит одного Кьюпа, Софи. — Аполлон неуверенно спустился по ступенькам и лег в гамак, поддерживаемый под локоток Кьюпом. Наслаждаясь нежданным комфортом, он блаженно вытянулся, дожидаясь, пока Софи сядет в седло. Носильщики заторопились за хозяйкой. Аполлон плавно покачивался, вполне одобряя невиданное транспортное средство.

Судя по всему, Софи решила показать ему плантацию. Она пустила свою лошадь медленным шагом, за ней следовал Занзибар, тоже верхом. Всматриваясь в грубую африканскую физиономию конюха с плоским носом и толстыми губами, Аполлон недоумевал, почему выбор Софи пал именно на него. По сравнению с Кьюпом или Драмжером он выглядел дикарем и грубияном. Софи то и дело останавливалась, чтобы познакомить гостя с достопримечательностями: конюшней, беседкой, речкой. Речку они преодолели вброд, хотя рядом красовался резной горбатый мостик. Следующая остановка была сделана у семейного кладбища, где Софи указала Аполлону на могилу своей матери и на небольшой мраморный обелиск с надписью «Драмсон».

— Здесь похоронен негр, отец Драмжера. Но это был особенный негр: он спас жизнь моему отцу, поэтому Августа решила зарыть его здесь. Отец и Августа похоронены в другом месте, где-то в Северной Каролине. Я так и не видела отцовской могилы.

Чуть дальше она привлекла внимание гостя к заросшим развалинам.

— Здесь стоял старый дом, — объяснила она, водя из стороны в сторону хлыстом, как указкой. — В нем я родилась и жила.

Судя по всему, старый дом представлял собой центр плантации. Софи останавливалась почти у каждой постройки, которых было множество вокруг, отвечая на приветствия работников. Дальнейший путь лежал по улице невольничьего поселка, образованной крепкими бревенчатыми хижинами, когда-то выбеленными, но изрядно облинявшими. Многие жилища пустовали, о чем свидетельствовали запертые двери и закрытые ставнями окна, но кое-где еще теплилась жизнь. При каждой остановке их брали в кольцо ребятишки; Софи здоровалась с женщинами, выходившими на порог. Отсутствие мужчин Софи объясняла тем, что они работают в поле.

Следы запустения бросались в глаза повсюду. Улица заросла травой, крыши хижин обветшали, а местами провалились. Печные трубы грозили рухнуть, придавив обитателей. Негритянки были одеты из рук вон плохо — в балахоны из мешковины, латаные и совершенно выгоревшие. Дети и даже подростки не стыдились своей наготы. Двери некоторых брошенных хижин были распахнуты настежь, из них тянуло тошнотворным запахом, а дворики были завалены нечистотами.