Кэтрин Коултер - Хозяин Вороньего мыса

Рынок рабов в Каган-Русе, Киев, 916 г.

"На рынке, где продают рабов, всегда так мерзко пахнет”, – подумал Меррик. Хорошо, что день только начался, еще прохладно, и легкий ветерок, поднимающийся от Днепра, обвевает десятки давно немытых тел. Стоял июль: Вода вдоль берега текла ровно и спокойно, вернувшись в широкие берега Днепра, ледяные поля окончательно растаяли и сошли еще месяц назад. Весенний разлив утих, и река очистилась.

Солнце только вставало над Киевом, яркий золотой отблеск ложился на бесконечную череду бесплодных холмов к востоку от города. Вонь от заношенной за зиму одежды и неухоженных тел не коснется чуткого нюха вплоть до полудня даже здесь, на рабовладельческом базаре. Если что и может сейчас оскорбить, человеческие чувства, так это зрелище людского несчастья, но в подобном месте ничего другого и не ожидаешь увидеть, все вроде бы к этому привыкли.

Меррик Харальдссон расстегнул тяжелую серебряную пряжку и высвободил ее острое жало из мягкого бобрового меха шубы. Перебросив шубу через руку, он направился к кругу, где расставили рабов. Меррик только что сошел со своего судна “Серебряный ворон”, оставив ладью у длинного деревянного причала перед самыми воротами Киева. Теперь Меррик уже не обливался потом, хотя ему и пришлось взобраться на крутую горку, к тому же он спешил, чтобы прийти на рынок как можно раньше и выбрать для матери подходящую рабыню, иначе, того гляди, лучших раскупят и останутся лишь больные да неказистые.

Рынок вынесли за пределы Киева. Ему дали имя “Каган-Рус” – так звали правителя города, – поскольку налоги с каждой покупки шли прямиком в объемистые карманы этого князя. Меррик обернулся к Олегу. Они росли вместе, дерзкие, отчаянные мальчишки, рвавшиеся во всем обогнать старших братьев, построить ладью для торговых и боевых походов, накопить серебра, разбогатеть настолько, чтобы обзавестись собственной усадьбой и когда-нибудь, в далеком туманном будущем, о котором они не слишком-то и задумывались, стать еще более могущественными и именитыми хозяевами, чем их отцы и старшие братья-наследники.

– Я выберу рабыню, и мы сразу вернемся на корабль. Приглядывайся к ним внимательно, Олег, я не хочу привезти матери какую-нибудь неряху, но мне ни к чему и этакая быстроглазая девица, которая вздумает подвергнуть испытанию супружескую верность моего отца. Он уже тридцать лет не заводил наложниц, не надо менять добрые привычки.

– Стоит ему только глянуть с интересом на другую женщину, и твоя мать размозжит ему голову, сам понимаешь.

Меррик ухмыльнулся:

– Моя мать – женщина сильная и решительная, но надо ведь подумать и о жене брата. Сарла – девушка тихая, застенчивая, и любая умная женщина сможет взять верх над ней, даже рабыня.

– Твой брат ненасытен, ему даже необязательно, чтобы женщина была красива. Вот Кейлис, бесспорно, хороша собой, хотя ее сыну уже около десяти, а Мегот, которую он тоже частенько затаскивает к себе в постель, просто пухленький цыпленок, у нее все три подбородка трясутся, когда она хохочет.

– Верно, верно. Не забыть бы ничего перед покупкой. Матери нужна преданная рабыня, которая слушалась бы только ее. Мама хочет научить ее прясть – у нее-то самой уже болят суставы, и эта работа ей в тягость. Роран говорил мне, что сегодня с утра на рынке будет из чего выбрать, вчера привезли новых рабов из Византии.

– Да-да, из огромного золотого Миклагарда. Как бы я хотел сплавать туда, Меррик. Говорят, это самый большой город, какой только есть на земле.

– Трудно поверить, что там и вправду живет полмиллиона человек. Надо нам в будущем году построить ладью покрепче, ведь ниже Киева течение и прибой ужасно свирепые. Там семь быстрин, одна другой хуже, волоком идти тоже опасно: по всему течению Днепра расселились дикие племена – только и ждут, когда гребцы выйдут на сушу протащить ладью мимо порогов. А мы лучше присоединимся к какой-нибудь торговой флотилии, и тогда нам сам черт не страшен. Я не собираюсь рисковать жизнью лишь ради того, чтобы выйти к Черному морю и поглазеть на Миклагард.

– Неужели? – Олег теперь откровенно смеялся. – Ты переговорил с другими купцами, ты все продумал, верно, Меррик?

– Ну да, я готовлюсь к такому путешествию. Но пока что мы с тобой, Олег, разбогатели, торгуя в Бирке и Хедебн, поскольку там нас знают и готовы иметь с нами дело. За ирландских рабов мы выручили намного больше серебра, чем я рассчитывал. А в нынешнем году мы нажились, продавая лапландские шкуры в Старой Ладоге. Помнишь того человека, который забрал у нас все гребни из оленьего рога? Он сказал мне, что у него в доме очень много женщин, и все они требуют такие гребни, он говорил, что разорится из-за их волос. Так что поездку в Миклагард мы отложим до следующего года. Наберись терпения, Олег.

– Что я слышу? Да ведь ты сам туда рвешься, Меррик!

– Ничего, переживу. Когда вернемся домой, будем богаче, чем наши отцы и братья. Мы сколотили целое состояние, друг, и нам теперь никто не указ.

– Не забудь и про тот изумительный голубой шелк из Халифата – во всяком случае, старый Фиррен говорил, что его привезли прямиком из Халифата.

– Старый Фиррен и соврет – недорого возьмет, но ткань и вправду прекрасная.

– Тебе по душе даже его ложь. Шелк – твоей невесте, так? Теперь заведешь собственное хозяйство, а, Меррик? Или думаешь поселиться вместе с женой у ее родителей?

Меррик нахмурился в раздумье. Зимой отец затеял переговоры с Торагассонами, не удосужившись даже поинтересоваться мнением сына до того дня, как родители договорились между собой. Меррик был едва знаком с семнадцатилетней Леттой, он сердился на отца за то, что тот так своенравно распорядился его судьбой, – ведь Меррику, как никак, уже стукнуло двадцать четыре года. Но спорить с отцом он не стал. Девушка казалась милой, тихой, приданое за ней значилось изрядное. Надо будет повнимательней приглядеться к ней и решить. Вот только если Меррик возьмет в жены Летту, то придется оставить усадьбу отца, где поселился старший из его братьев, Эрик, со своей женой, тихоней Сарлой. Они уже два года как женаты, усадьба после смерти стариков останется им. У них, разумеется, будет много детей, и вскоре не хватит места для всех людей, принадлежащих отцу и Эрику. А если там в придачу начнут толпиться дружинники и рабы Меррика?!

Меррик печально покачал головой. Ему не хотелось покидать родной дом, но, женившись, он обязан будет куда-то уехать со своей женой, в Вестфольде уже не осталось земли, пригодной для вспашки. Средний брат, Рорик, нашел себе Соколиный остров у самого побережья Британии и живет там припеваючи. Все так, но вот бы еще хоть ненадолго задержаться дома… Меррика даже не радовала Мысль о том, что он накопил вполне достаточно серебра, чтобы обзавестись собственным домом.

– Усадьбу и жену надо выбирать осмотрительно, – сказал он Олегу.

– Мой отец вечно твердит эти слова, но почему-то, когда их произносит, подмигивает мне. Может, он намекает, что пора уже освободить его дом?

* * *

В яме – так это называлось – собралось не менее восьмидесяти рабов, обоего пола и самого разного возраста. Одни держались гордо, расправив плечи, но многие словно оцепенели, повесив головы, понимая, что сейчас должно произойти, и, верно, каждый взывал к своим богам в слабой надежде попасть к доброму хозяину.

Меррик медленно прошел вдоль рядов. Молодых женщин отогнали на одну сторону, старух выстроили позади них, мужчины и мальчики оказались на другом краю ямы. Их караулили стражи с бичами в руках – бдительные, неусыпные, молчаливые и грозные, хотя никакой нужды в них не было. Рабы не могли сопротивляться. Их успели сломить раньше, когда они попали в плен во время грабительского набега, иные потеряли свободу еще несколько десятков лет назад или даже родились рабами.

Меррик давно привык к этому зрелищу – еще мальчиком он ездил вместе с отцом в Йорк покупать людей. Ничего нового не увидел он и в Киеве, правда, здешний базар производил не столь омерзительное впечатление и меньше вонял, поскольку день только начинался, от реки доносился прохладный свежий ветерок. Не то что в Йорке, где саксы пахли не лучше своих рабов и нельзя было продохнуть от смрада. А тут можно дышать свободно и выбирать не торопясь.

Среди девушек было много хорошеньких, некоторые даже успели умыться. Родились они в разных краях: одни привлекали внимание желтоватым цветом кожи, косым разрезом глаз и невероятно густыми черными волосами, очень длинными и совершенно прямыми, эти девушки казались хрупкими, они стояли понурившись. Из Самарканда привезли рыжеволосых и блондинок, еще откуда-то – крепко сбитых и очень высоких девиц, а Булгар поставлял коротышек с квадратным туловищем и словно обрубленными ногами.

Одна девушка приглянулась Меррику, но он тут же понял, что она чересчур хороша: по ее плечам струились волосы цвета бледного золота, как и у соплеменников Меррика, у нее была чистая бледноватая кожа, изящное гибкое тело. Меррик почувствовал на миг укол желания и туг же покачал головой. Нет, для его матери такая рабыня не годится. Если он сам не овладеет ею, то старший брат сумеет прибрать к рукам красавицу. Меррик не хотел поставлять еще одну наложницу своему брату Эрику. В отличие от Эрика он замечал, как огорчается Сарла, когда ее супруг очередной раз покидает брачное ложе, чтобы забраться в постель к какой-нибудь из своих женщин. Надо подыскать девушку с милым личиком, но не слишком хорошеньким, лучше даже просто приятным и простым. Меррик вспомнил, что брату не нравятся худышки, и начал выискивать женщин покостлявее, с запавшими щеками. Наконец он отобрал трех более-менее подходящих рабынь и обернулся к распорядителю аукциона, Валаи, чтобы заключить с ним сделку. Ему пришлось дожидаться, пока Валаи не закончил переговоры со шведским купцом, от которого несло гнилой рыбой и застоявшейся похотью. Даже называя цену, этот человек как-то непристойно подвизгивал, и Меррик припомнил, что уже видел его накануне, когда дюжина приезжих собралась в доме торговца, промышлявшего женским мясом. Он предоставил девушек каждому гостю, и все они по очереди на глазах присутствующих раздевали рабынь и овладевали ими на длинной деревянной скамье, тянувшейся вдоль внутренней стены большой залы. Меррик тогда тоже ощутил прилив желания и рассчитывал, что из оставшегося десятка девиц какая-нибудь в свою очередь достанется ему. Но тут шведский купец навалился на одну из девушек, она не шевелилась под ним, закрыла глаза, словно умирая, а жирный швед пыхтя, колыхая огромным брюхом, протискивался в нее, пока не изверг семя в покорное тело рабыни. Девушка так и не открыла глаза, однако Меррик видел, как у нее из-под ресниц по лицу ползут слезы. Он сразу же поднялся и вышел.

Отвернувшись от толстого купца, Меррик бросил равнодушный взгляд в сторону тесно сгрудившейся группы мальчиков и замер. Он сам не понимал, почему из всей массы рабов вдруг выбрал именно этого, но, раз увидев его, уже не мог отвести глаз. Мальчику, вероятно, было лет двенадцать, во всяком случае, не больше тринадцати. Такой тощий, просто больно смотреть на ободранные локти; оба тонких запястья Меррик мог бы без труда обхватить двумя пальцами; узкие изящные ладони. Ноги, обнаженные ниже коленей, тоже были очень худыми, но среди пятен грязи и старых шрамов проступала ослепительно белая кожа с узором голубоватых вен. Мальчик выглядел плохо, скорее всего, он умрет, если только новый хозяин не подкормит его. Наверняка с ним обращались на редкость безжалостно. Одет он был в лохмотья и укрыт рваной вонючей шкурой.

Впрочем, какое до этого дело Меррику? Этот мальчик – раб, сейчас его продадут, быть может, жестокому человеку, а возможно, такому, который позволит ему однажды откупиться и обрести волю. Такое тоже случается, если повезет. Меррика это вовсе не должно касаться. И все же в мальчике таилось нечто, что никак не отпускало Меррика, не позволяло ему отвести взгляд. Наконец он заставил себя отвернуться. Нынче же утром он собирался покинуть Киев, а дел еще оставалось немало. Меррик уже хотел уйти, но тут мальчик внезапно поднял глаза – и их взгляды встретились.

Глаза были серо-голубые. Сам по себе такой цвет глаз вполне обычен, тем более для норвежцев, но похожего оттенка Меррик не встречал никогда. Серый цвет мог поспорить с окраской дорогого оловянного сосуда, который мать Меррика получила в свадебный дар от его отца, а темная голубизна этих глаз затмевала зимнее море. Несмотря на грязь, покрывавшую мальчика с ног до головы, Меррик снова залюбовался ослепительной белизной его кожи. Темные брови выгибались изысканной дугой, но засаленные, перепачканные волосы слиплись, спутались так сильно, что Меррик не сумел определить их истинный цвет. В общем, в мальчике не было ничего особенного, кроме глаз, но взгляд его удерживал Меррика на месте. Глаза невозможно запачкать, как волосы. Глаза свободного человека отражают его мысли, а взгляд мальчика казался пустым, равнодушным, покорным, какой и бывает у рабов. Но вдруг в его взгляде произошла внезапная перемена, эти глаза уже не казались пустыми, они стали холодными, дерзкими, в них промелькнула искра вызова – за такой взгляд мальчика однажды могут забить насмерть, если он не научится скрывать свои чувства. Искра не гасла, глаза разгорались гневом, необузданным гневом, яростью, ненавистью – Меррик, потрясенный, так и не смог отвести свой взгляд. Но через секунду взор мальчика угас, ярость и страсть вновь спрятались под пелену безнадежности, мальчик, видимо, вспомнил, что его удел – жизнь раба, и ему, наверное, не уйти от этой доли до самой смерти. Меррик видел, как юный раб принуждает себя к покорности, ему показалось, что мальчик гибнет у него на глазах и примиряется со своей участью.