– Он еще будет умней вас всех!

Ее и дитя жалели, качали головами, смотрели с сочувствием, но недолго. Роксолана не желала признавать ребенка калекой, а себя несчастной, потому и жалость быстро сошла на нет. Внутри больших темных глаз мальчика всегда таились боль и грусть, он словно даже в младенчестве понимал свою злую судьбу, знал, что не такой, как остальные, что никогда не будет ни ловким, ни сильным, ни таким удачливым.

Но страшная беда Джихангира обернулась для него удачей, Сулейман предпочитал этого калечного сына остальным. Любил и оберегал Мехмеда, считая его самым достойным из сыновей стать наследником престола, любил старшего Мустафу, обожал беспокойную Михримах, много возился с Селимом и Баязидом, но больше всего времени и душевных сил уделял калеке Джихангиру. Сначала просто потому, что болен, потом привык, воспитал его ум так, как считал нужным сам, отцу и сыну было интересно беседовать, они стали единомышленниками. Но все прекрасно понимали, что даже огромной отцовской любовью Сулейман не сможет восполнить недостаток нормальной жизни сыну, не может выпрямить его спину и заставить окружающих забыть о кривой спине принца.


Для Роксоланы это был сильный удар, она проклинала день, когда поверила прорицателю и решила родить еще одного ребенка. Но как бы ни болело материнское сердце, не любить своего калечного сына Роксолана не могла, хотя возилась с ним не столько, сколько возился отец.

Хотелось закрыться ото всех, пересидеть, перестрадать свое горе, но вокруг шумел гарем, который так и ждал, чтобы всласть полюбоваться на ее беду, ее отчаянье, и Роксолана не показала слез, ходила с гордо поднятой головой, словно родила самого красивого принца во всей империи. Так и было, мальчик красив, только вот кривобок. Гарем жестокое место, где страдания невозможны, потому что признак слабости, которую допускать нельзя, тем более ей.

Время лечит все, конечно, никакое время спинку Джихангира не выпрямило, но приглушило горе матери, притупило его, заставило свернуться клубочком внутри. Беда одного человека – это все же беда его и близких к нему людей, остальные продолжали жить своей жизнью.

Роксолана дала себе слово больше не рожать. Шестеро детей, четверо из них живы и здоровы, Абдулла умер от чумы, Джихангир изуродован. Достаточно. Сулейман не возражал.

Но жизнь не остановилась, она текла, бурлила, спешила, требовали внимания остальные дети, капризничала Михримах, старательно осваивал нелегкую науку быть царевичем Мехмед, пока только играли младшие – Селим и Баязид…


В Стамбуле много воды, не только из-за моря вокруг, которое подступает с юга, окружает бухтой Золотой Рог с востока, шумит в Босфоре… Воды много и в самом городе, хотя больших рек нет. Султан Сулейман в первые же годы своего правления распорядился сделать все, чтобы город стал зеленым. Для этого пришлось подвести воду многими и многими небольшими каналами, создать множество больших и малых фонтанов, восстановить старые, которые существовали еще в Константинополе, но за прошлые годы обветшали. Константинополь еще во времена византийского владычества подвергался разорению, потому от прежнего блеска имперского города осталось далеко не все. Конечно, христиане проклинали турок, захвативших столицу Восточной Римской империи в 1453 году, но гораздо сильнее Константинополь разорили крестоносцы во время Четвертого крестового похода.


Синьор Жан Франжипани, как опытный человек, уже познавший прелести быта османской столицы в предыдущий визит, объяснял посланнику Франции шевалье Антуану де Ринкону положительные стороны османской организации торговли и государства вообще:

– Мне кажется, что главная черта турок – любовь к порядку.

Шевалье, только что сунувший нос в Бедестан и просто оглохший от шума самого Стамбула, недоверчиво покачал головой:

– Полноте вам, какой порядок? Как он возможен в таком многолюдье, многоголосье и постоянном движении. Мне кажется, что описание вавилонского столпотворения вполне подошло бы для Стамбула.

– Э, нет, мсье. В том и прелесть этого вавилонского, как вы говорите, столпотворения, что оно при всем немыслимом шуме и многолюдье четко организовано. Здесь ни один торговец не рискнет продавать товар дороже официально установленной цены, которая неизменна и сегодня, и завтра, и послезавтра. Нет, конечно, цены могут падать в случае удачного похода султанского войска или подниматься в случае фатального неурожая, но их всегда устанавливают официальные чиновники. И горе тому, кто посмеет завысить свою!

Франжипани заметил ироническую ухмылку посла и сокрушенно покачал головой:

– Зря сомневаетесь, шевалье. Вот почему турки торговлю внутри страны доверяют только собственным купцам, их всегда можно контролировать, а вот внешнюю ведут в основном венецианцы. Именно это нам, вернее, вам и предстоит переломить – убедить султана, что французы торгуют куда честней, могут поставить больше разнообразных и качественных товаров, а сама Блистательная Синьора Венеция близка к упадку. Он должен отдать приоритет в торговле французам.

Шевалье Ринкон вздохнул и недоверчиво поинтересовался:

– Вы полагаете, это возможно? Венецианцы столь плотно оккупировали рынки Стамбула, что едва ли на них можно просочиться кому-то еще.

– Я полагаю, что возможно, сумел же я просочиться во дворец султана, причем привел меня не кто иной, как синьор Луиджи Гритти, главный наш соперник.

– Полагаю, тогда Аловизо Гритти просто не подозревал, что вы можете предложить султану что-то, кроме запахов во флаконах. Теперь венецианцы этого не допустят.

– Два замечания, шевалье, два замечания… Первое: Аловизо Гритти отбыл из Стамбула и ныне в Венгрии, второе: я тоже времени не терял, у меня свои связи в Стамбуле.

Он протянул Антуану де Ринкону полный бокал темно-красного вина:

– Попробуйте вино из местного винограда.

– Разве турки пьют вина и делают их?

– Их вера запрещает питие, и виноград выращивают вовсе не ради вина, но, поверьте, и пьют, и делают. В Османской империи и особенно в Стамбуле так много иноземцев, что возможно все. Султаны империи всегда отличались веротерпимостью, здесь спокойно уживаются мусульмане, христиане, иудеи и еще много кто.

От Франжипани не укрылось то, как поморщился при слове «иудеи» посланник.

– Да, иудеи, их много и в империи, и при дворе. Это нужно использовать, шевалье. Пейте, вино вкусное…

Проследив, как посланник отпил глоток, подержал во рту, чуть приподнял в знак изумления бровь и отпил уже больший глоток, Франжипани улыбнулся:

– Стамбул обманчив, то, что кажется бедламом на первый взгляд, оказывается прекрасно организованным, а бессмысленное может вдруг поразить своей продуманностью. Так во всем, и в приветствии иудеев тоже. Еще дед нынешнего султана Баязид смеялся над королем Фердинандом, когда тот гнал иудеев из Испании, что король разоряет собственную страну и обогащает Османскую империю. Это так, иудеи много привнесли в Стамбул и немало обогатили его казну.

Он рассказывал и рассказывал Антуану де Ринкону об особенностях османского правления, жизни в Стамбуле, о том, в чем нужно быть осторожным, а где можно себе позволить отступление…

– Бог мой, синьор Франжипани, у меня такое чувство, что вы прожили в Стамбуле не несколько месяцев, а много лет!

– Здесь нельзя прожить много лет и при этом остаться французом. Если бы я жил в Стамбуле так долго, непременно превратился бы в турка.

– Приняли ислам?

– Вовсе не обязательно, у султана Сулеймана служат многие иноверцы, правда, на карьеру рассчитывать не могут. Кстати, учтите это, потому что драгоманы-переводчики обычно много знают и любят деньги. Луиджи Гритти тоже был переводчиком.

– Вы не можете объяснить, зачем ему понадобилось покидать столь гостеприимную страну?

Франжипани только усмехнулся:

– Еще вина, шевалье? Все имеет свои пределы, кроме милости Аллаха, так говорят турки. Нельзя вечно набивать карманы и дергать тигра за усы, золото в карманах станет слишком заметно, а тигр может разозлиться и съесть.

– Хотите сказать, что Гритти превысил свои возможности?

Франжипани явно не желал обсуждать с французским посланником личность Аловизо Гритти. Даже то, что венецианец был главным соперником за внимание султана, не давало повода о нем злословить.

Жан мог бы сказать, что Луиджи и впрямь перестарался, набивая карманы. Золото из них стало вываливаться, и хитрый венецианец предпочел сменить место службы и жизни. Он вызвался помочь Яношу Запольяи в наведении порядка в землях, где правил этот ставленник Османской империи.

Отъезд Гритти в Венгрию был больше похож на бегство из Стамбула, он слишком резво принял необычное предложение султана, вернее, его главного визиря. Однако отъезд в Венгрию мало помог Аловизо Гритти, потому что следом полетело уведомление чиновников о его огромном долге казне. Удирать нужно было к императору Карлу, ведь в Венгрии взыскать долги могли запросто. Что и произошло.

Раздобыть деньги Луиджи Гритти решил в венгерских землях, что не могло закончиться добром.

Оно им и не кончилось. Зарвавшийся венецианец попытался стать новым правителем Венгрии, но неудачно, оказался вынужден бежать к молдавскому господарю, который выдал его разгневанным недругам с потрохами. Луиджи Гритти был казнен вместе со своими сыновьями, а его средства попросту растащены.

Но это произошло еще не так скоро, почти десять лет Гритти пытался освоиться в Венгрии…

Если место доходно, оно не бывает не занято, во всяком случае, долго не бывает.

Синьора Венеция стремительно теряла свой вес в Османской империи. Дело не в поведении Аловизо Гритти, а в том, что, крутясь между двух огней, трудно не обжечься. Как бы ни пытался дож Андреа Гритти быть хорошим со всеми, приходилось нарушать договоренности и собственные обещания.

В ответ в Стамбуле все сильней прижимали венецианских купцов, на их место постепенно приходили другие.

Но главная потеря Венеции в Стамбуле была даже не в купеческих лавках, вернее, в них тоже, но прежде всего в доставке товаров. Долгое время сначала генуэзцы, а потом венецианцы довлели в восточной части Средиземного моря. Корабли венецианских купцов чувствовали себя в Мраморном море и в бухте Золотой Рог хозяевами.

При новом султане такое положение не могло оставаться незамеченным. И Сулейман, и Ибрагим прекрасно понимали важность наличия оснащенного флота. Воевать на суше для турок затруднительно, часто военные кампании заканчивались из-за наступления холодов. Ограничения по времени не позволяли эффективно осаждать европейские крепости, непогода могла сорвать любые грандиозные планы, как было под стенами Вены.

К тому же захваченные земли нужно было как-то удерживать. Куда эффективней просто грабить побережье или хотя бы брать с него дань. Побережья у Средиземного моря всегда были богатыми, что северное, что южное, что западное. Но чтобы нападать так далеко от собственных берегов, нужно иметь сильный флот. Даже чтобы просто плавать, не боясь пиратов, которыми море просто кишело.

Османская империя принялась строить новый флот, а пока… Пока решили использовать тех же пиратов.

Так началась служба султану знаменитого Хайраддина Барбароссы. Несколько уставший от неприкаянности пират с удовольствием принял предложение султана стать хозяином большей части африканского побережья (особенно его манил Тунис) при условии признания себя вассалом империи и борьбы с остальными пиратами и, главное, с чужим флотом.

Постепенно Османская империя получила мощный флот, способный хозяйничать на море, а Барбаросса поставил на новый флот обученных моряков из числа бывших корсаров. В бухте Золотой Рог один за другим греками строились прекрасно оснащенные корабли, и довольно скоро вся восточная часть Средиземного моря стала зваться турецким озером.

Очень пригодилась вывезенная Ибрагимом из Египта карта с розой ветров африканского побережья. Турция стремительно становилась мощной морской державой.

Но планы Сулеймана были куда грандиозней. Не только Средиземное, но и Красное море, и Персидский залив должны стать турецкими! Вот тогда можно будет потягаться с императором Карлом не только в Альпах, но и по всей Европе, прежде всего нападая с моря.

Сулейману было не до ссор или споров с Ибрагимом, грандиозные планы требовали не просто единства действий и помыслов, но и отречения от мелких дел вроде ссор в гареме. Султану не до того, хотя гарем с каждым днем доставлял все больше проблем. Давно и серьезно болела валиде, конечно, Сулейман не занимался делами внутри Врат Блаженства, даже болея, Хафса старалась выполнять свои обязанности, помогая сыну, но не думать о слабеющей с каждым днем матери он не мог. Сердце Хафсы Айше давно доставляло ей неприятные минуты, а теперь и вовсе заставляло подолгу лежать в постели. У всех если не на устах, то в мыслях один вопрос: что будет, когда…

Додумывать этот вопрос никто не решался.