Светлана Полякова - Храни меня, любовь

Он начал работать, пытаясь придать словам нужную эмоциональную окраску, и быстро споткнулся — текст получался еще хуже, чем был, слова лениво выползали, оставаясь такими же мертвыми, а герои точно сошли с обложки глянцевого журнала.

Что с ним творится последнее время? Исписался, что ли? Или — забыл, как оно выглядит, это самое простое, сильное чувство?

Почему-то вспомнил девушку из магазина, с ясными глазами, и подумал, что она наверняка знает, как это — любить, верить, надеяться по-настоящему, не как в дешевых сериалах… А его жизнь уже давно напоминает этот сериал — высосанный из пальца и навязанный кем-то свыше сюжет, только Анька, одна Анька — живое существо в паноптикуме безмозглых и бесчувственных кукол…

Но это — пока… А потом она станет такой же, как мать — вбирая в себя все ее черты, и точно так же повиснет на остове жизни бездыханной куклой, наблюдая за происходящим с собой стеклянными глазами, подчинившись глупым общественным законам…

Сердце сжалось при этой мысли, он поспешно прогнал ее, как наваждение, — Анька не станет, нет… У нее достаточно сильный характер, и она все-таки его дочь тоже и…

«А ты сам? Старый паяц с поломанной шеей… Ты пишешь сценарии, пытаясь убедить себя в том, что тебе это интересно…

С Полякова «Храни меня, любовь»

Интересен же только материальный результат, вовсе не процесс… Ты врешь сам себе и продолжаешь, стиснув зубы, улыбаться окружающим… Которых — ненавидишь…»

Он на одну минуту представил себе, как входит в кабинет продюсера и говорит ему спокойно, чеканя каждое слово: «Поздравляю вас. Вы добились своего — я стал бездарен…»

И тут же зло рассмеялся — при чем тут он, толстый, круглолицый мальчик в очках, с вечной ласковой улыбкой на пухлых губах? Знающий, что можно впарить публике, что продается и покупается хорошо, а что нет?

И чем лучше режиссер, который, в отличие от продюсера, прекрасно сознает, что то, что они делают, пошло, безвкусно, убого, и тем не менее продолжает делать вид, что созидает высокое искусство?

И — чем он сам их лучше?

Все дело в нем самом. Это он позволил себе играть в чужую игру. Это он начал сдаваться раньше, чем произошла главная битва за право оставаться самим собой.

Дверь рядом открылась, он услышал легкие и быстрые шаги.

«Нет, я должен с ней поговорить», — решил он, поднимаясь так быстро, точно боялся передумать.

Лора стояла у окна, курила и улыбалась. Он хотел уже ей сказать, что так невозможно, что надо непременно изменить их жизнь, но слова не смогли вырваться наружу.

Она его не видела и не замечала. Она была погружена в собственные мысли и ощущения, даже тогда, когда обернулась и он увидел — она улыбается…

Как она улыбается…

Он что-то пробормотал, налил себе чай — плевать, что чай оказался холодным, — и быстро вернулся, спасаясь бегством от ее странной, непонятной, загадочной улыбки.

Дима потянулся — от долгого сидения за компьютером затекли мышцы, но работа еще не была доделана, и он был сам в этом виноват…

Давно бы закончил, если бы не долгие разговоры с другом, который теперь жил в Питере и настойчиво звал туда и Диму, вот только Дима никак не мог собраться…

Он уже собрался отключаться, но увидел, что кто-то прислал ему послание — кто-то неизвестный, попросивший разрешения на авторизацию, и Дима, не задумываясь, разрешил…

Текста было много, он даже подумал, не сохранить ли его и не прочитать ли завтра — очень устали глаза и хотелось спать, но все-таки начал читать.

— Черт, — не удержался он, когда до него начал доходить смысл полученного послания. Он посмотрел на имя — имя ничего ему не говорило, да и кто угодно мог выйти с. таким вот ником…

Дело было не в том, что это было мерзко, мало ли на какую гадость нарвешься в Интернете. Даже не в том, что адресовалось именно ему — мало ли спама приходит, может и такое прийти… Да и не в том даже было дело, что ему все время казалось, что автора этих отвратительных, липких гнусностей он знает, но никак не может угадать, кто это. Просто он не мог понять — почему это читает? Почему? Как будто некто сознательно пытался разбудить в нем что-то, глубоко спрятанное от самого себя. Животное. Оборотня. Глубоко загнанного внутрь оборотня, который теперь, подвластный этим словам, просыпался, приоткрыв маленькие, бесцветные глаза, и постепенно эти глаза наполнялись кровью…

Он читал и читал, чувствуя себя измазанным в грязи и все еще надеясь, что это чья-то идиотская шутка, какого-то прыщавого подростка, любителя острых сексуальных ощущений, если бы не обращение к нему по имени, свидетельствующее о том, что человек, пославший ему это, принадлежал к числу Диминых близких знакомых.

Кто же это, думал Дима, пытаясь представить себе хоть кого-то, кто подходил бы к авторству этого «шедевра», и — не мог…

Слишком грязны были откровения. Слишком пошлы образы. Слишком гадки ассоциации…

Он выключил «аську» и попытался рассмеяться — но отчего-то посмеяться над этим не удавалось.

«Грешно смеяться над чужим горем», — невесело подумал он.

Почему — над чужим? Оборотень-го в тебе, и горе это — твое… Он услышал этот шепот почти рядом, зная, что этот шепот — его, и все же…

Ах, как ему хотелось, чтобы он вернулся к себе, стал собой!

Недоделанный рисунок продолжал висеть перед ним, но Дима думал сейчас о другом. Он невольно возвращался мысленно к посланию и не мог понять, почему ему кажется, что он очень хорошо знает автора, так хорошо, что почти услышал вкрадчивый голос, почти увидел змеиную улыбку, но вот только не мог дать себе ответ — кому все это принадлежит?

Кто из его прошлого или настоящего так бесцеремонно ворвался к нему, обволакивая собственной липкой грязью и приглашая стать таким же?

Настроение было безнадежно испорчено.

Дима поднялся, оделся и вышел из дома в ночь.

Ему казалось, что дома все еще присутствует это непонятное, неведомое существо, распространяя по всему помещению гнилостный запах болота и греха, и на минуту ему даже стало страшно…

Лучше он прогуляется немного, решил Дима. Лучше так, может быть, за это время «призраки» исчезнут, оставят его в покое.

Он шел по улице, пытаясь убедить себя в том, что вот еще квартал, и он успокоится и сможет вернуться назад, в теплый дом, в ЕГО дом…

Но каждый раз, когда он останавливался, намереваясь вернуться, его переполняло ощущение, что кто-то следит за ним, смеется над ним, не пускает его назад…

И он шел, не ведая куда, уходя от своего дома все дальше и дальше…

Точно пытался сбежать. От этого темного — в себе…

Шерри извела тонну косметики, пытаясь «закрасить» синяк. Но он не желал сдаваться. Даже под напором тонального крема…

— Тонального, — усмехнулась Шерри.

Вон он, виден все равно… И ничего не «тонирует». Так, замазывает слегка. И глаз болел, зараза. Как будто у Шерри был ячмень.

Но делать было нечего.

С утра она уже пообещала Тоне, что пойдет на работу. Тем более, что у Пашки поднялась температура, и теперь уж совсем неприлично отказываться от своих слов… Получится, что она, Шерри, человек ненадежный…

С любым другим человеком Шерри бы и не задумывалась, поставила свои интересы выше, а с Тоней — нельзя.

Она особенная.

И ругаться с Тоней нельзя — нет у Шерри подруги лучше…

По радио тихо напевал Стинг.

Пахло кофе.

— Ну и фиг с тобой, — хмуро сказала Шерри своему зеркальному отражению. Лицо «зеркального отражения», после неумеренного употребления косметики, напоминало маску театра кабуки.

Она причесалась и вышла на кухню, уже готовая, благоухающая новыми духами — отказавшись от выбора, Шерри подушилась из всех пяти флакончиков. Получилась, конечно, странная смесь, но Шерри понравилось.

— Доброе утро, — сказала она Тоне. — Могла бы еще поспать — я же иду…

— А Пашка?

Шерри ничего не ответила, налила себе кофе и села напротив.

— Слушай, фингал здорово виден?

Тоня прищурилась и неуверенно покачала головой:

— Нет. Почти и не видно…

— Видно, — вздохнула Шерри, — иначе ты бы сразу сказала. И уверенно…

— Нет, правда, не видно, — принялась убеждать Тоня. И добавила: — Я бы сказала, если б видно было… — И тут же покраснела.

Шерри почему-то от этой Тониной способности легко и быстро краснеть всегда чувствовала нежность к подруге. Но всегда справлялась с желанием поцеловать ее — а теперь не выдержала. Подошла к ней и чмокнула в щеку.

— Что это с тобой? — удивленно спросила Тоня.

— Так, захотелось…

Теперь и Шерри невольно зарделась — так странно выглядел ее поступок, и ей самой стало немного смешно.

Она ведь грубоватая. Все удивляются, что Тоня с ней дружит. Тоня — она как нежный цветок. И Шерри рядом с ней… Она не стала думать об этом, слишком больно было, слишком она сама себе показалась грубой и громоздкой.

Быстро прошла в коридор, чтобы скрыться от Тониного взгляда, схватила сумочку, крикнула с порога «пока!» и захлопнула за собой дверь.

И только в подъезде обнаружила, что из глаз текут слезы.

— Вот еще! — фыркнула она, аккуратно вытирая их. — Не хватало, чтоб у меня косметика вся потекла… Столько стараний пойдет прахом!

Она достала зеркальце, долго и придирчиво рассматривала себя.

Тушь не потекла, слава богу… Но фингал бросался в глаза, бесцеремонно и навязчиво напоминая Шерри о ее незадавшейся жизни и действуя на нее удручающе.

— Ну точно, — пробормотала Шерри, — женщина без косметики раздетая… А я и с косметикой какая-то раздетая… И никакие ухищрения мне не помогут выглядеть нормально.

Настроение у нее совсем испортилось, и к автобусной остановке она подошла хмурая, погруженная в собственные несчастья, в темных очках, как в забрале, потому что никакого солнца в помине не было, а собирался пойти дождь…

Какая-то бомжиха с радостным и бессмысленным лицом, пьяная уже с утра, распевала во всю глотку песню Шевчука «Что такое осень», и Шерри невольно посмотрела на нее — детский плащик, детские движения, детский бессмысленный взгляд… Она уже собиралась пожалеть эту неуклюжую пьяненькую певицу без слуха и голоса, но бомжиха остановилась, уставилась на Шерри и радостно завопила:

— Вот дура! Солнышка нету — а она в очках!

И засмеялась пронзительным, неприятным смехом.

Настроение у Шерри теперь испортилось окончательно, она отвернулась поспешно, как будто для нее было в самом деле важно мнение этой забулдыжки.

Так и стояла, пряча лицо, стараясь не обращать внимания на идиотский смех, пока не подошел автобус…

«Томительное ожиданье закончится, и что увидишь ты?»

«Я увижу пустую реальность», — усмехнулся он. Захлопнув книгу, отбросил ее подальше. Вытянулся в кресле, закрыл глаза, пытаясь сфокусировать внимание на образе.

Белль дама…

Рядом валялись журналы — целой кучей, и там было очень много «белль дам», одна другой краше и — одна другой наполненнее пустотой…

Эта наполненность пустотой раздражала Диму тем больше, чем безнадежнее становилось окружающее его пространство. Оно теперь было заполнено гламурными красотками, их глаза были пусты, как и содержание журналов… Из чего сделаны эти девочки? Из глупеньких мыслей и представлений мужчин о любви и сексе…

Они так стараются быть глупыми и сексуальными, они так напряженно морщат узкие лобики, чтобы придумать новую позу, привлекающую внимание…

Они — позволяющие сделать из себя новую породу, Белль самочка, вместо Белль дама…

А он, Дмитрий Воронов, хочет увидеть в них тайну. Загадку. И в то же время — логическую завершенность образа, ту самую, нежную и ясную, простоту…

Он душу хочет увидеть!

Какая глупость, право…

Он невольно усмехнулся.

И вспомнил ту девушку, из автобуса…

«Если бы я был вправе, я нарисовал бы ее… Одетую в шубку, без головного убора, выбежавшую на улицу, задохнувшуюся от мороза…»

Вслед за…

Он невольно рассмеялся и покраснел невольно — вслед за ним. Ну, не за кучерявеньким же бонвиваном с пухлыми щеками?

Впрочем, они ведь больше никогда не встретятся. А мечтать можно о чем угодно. Мечты имеют право быть смелыми и решительными, в отличие от самого мечтателя…

И он волен придумывать ее, наделяя качествами души, которых может и не быть, но… Как Пигмалион создавать Галатею в воображении. Только в воображении.

Он вытянулся в кресле, закинув руки за голову, прикрыл глаза. Она явилась тут же — плоды воображения, даже наделяемые человеческими, реальными чертами, отличаются готовностью к ответной вежливости. Они появляются тут же, стоит только тихонько позвать. Они становятся в ту позу, которую ты им предназначаешь, и улыбаются тебе именно той улыбкой, которую ты хочешь увидеть.

Так и эта девушка — выбежав, застыла, пытаясь отыскать его встревоженным, испуганным, как у птицы, взглядом. На ее волосы падали хлопья снега, отчего они почти утратили темный цвет, снег был и на ресницах, и она часто моргала сначала, а потом, подняв руку, легким прикосновением пальчиков смахнула снежинки… Она, несомненно, искала его. Ее губы были приоткрыты слегка и шевелились беззвучно — и он знал, что с них готово сорваться его имя. Да, она зовет его душой своей, еще не выпуская его имя, но уже поняв, что ей нужен именно он.