Мэри Бэлоу - Хранимые ангелами

• устаревшее название пещеры, сохранившееся в церковнославянском. Согласно Евангелию (Лк.2:4-7) в Вифлеемском Вертепе произошло Рождество Иисуса Христа.

• своеобразный кукольный театр, изображающий сцену Рождества.

• в переносном смысле (от вертепов разбойников) притон; место разврата и (или) преступлений;

Относительно последнего, переносного, значения слова «вертеп» (не имеет никакого отношения к данной новелле Бэлоу, но, тем не менее, интересно)

Слово вертеп получило дурной смысл, равносильный притону, месту, далекому от праведности. Такому положению мы обязаны первым на Руси кукольным театрам. Наиболее доходным промысел кукольников был на праздничных Рождественских ярмарках, когда народ гулял и легко тратил деньги на развлечения. Поэтому самым распространенным спектаклем была Рождественская история. Кукольные вертепы были небольшие, их легко было переносить с места на место. Когда ярмарки закрывались, кукольники (ради наживы) перемещались в кабаки и пивные. В этих заведениях, в вертепах они показывали уже совсем другие сюжеты, более подходящие пьяной публике.

На ней была белая льняная ночная рубашка с длинными рукавами, укутывающая ее от шеи до пят. Она распустила и тщательно расчесала волосы. Ровные и блестящие, они ниспадали почти до талии. Она сидела на самом краешке дальней стороны кровати. Очень прямо и спиной к нему. Он уже потушил огонь в очаге и помог Джосу установить на ночь решетку.

Он чуть задержался в дверях, а затем прошел и поставил свечу. Ее плечи слегка опустились.

– Я буду спать на полу, – спокойно сказал он. – Пойду, принесу свое пальто. Мне будет вполне тепло и удобно.

На какое-то мгновение, пока он поворачивался, намереваясь выйти в главную комнату, она задержалась с ответом.

– Нет, – остановил его ее голос. – Пол твердый и к утру будет очень холодным. Это глупо.

Он увидел, что она встала, откинула одеяло со своей стороны, забралась на кровать и натянула одеяло до самых ушей. Она так и не посмотрела на него и проделала все это, ни разу не обернувшись. Она лежала на самом краешке, рискуя свалиться.

На протяжении месяца он познавал ее, в том смысле, в котором мужчина познает свою жену. Часто. Непрестанно. Ночью и днем. Пока, наконец, не осознал, что ее слезы украдкой и ее невольная угодливость со временем не пройдут. Но он не желал пользоваться своими правами господина и повелителя.

Он так тогда устал, так утомился от пережитого. От самой жизни. Он любил ее так глубоко. И так же неистово ненавидел. Пока не обратил ненависть на себя.

Интересно, что бы она сейчас сделала или сказала, если бы он вдруг проболтался о том, что случилось на следующий день после того, как она бросила его. О том, что он четверть часа стоял в своем кабинете, сначала приставив пистолет к виску, а затем – для большей надежности – засунув дуло в рот и пытаясь набраться мужества, чтобы нажать на курок. И как позже, уже отшвырнув пистолет, рыдал куда дольше этих четверти часа.

Шевельнулась бы она? Сказала бы что-нибудь? Поняла бы что-то? Волновало бы это ее?

Он медленно разделся, а затем присел на край постели, чтобы снять ботинки. Оставшись в одном исподнем, он задул свечу и лег на свою половину кровати. Но постель не была по-зимнему холодной и сырой. В ней было тепло и на удивление уютно. Возможно, Джун уже согрела ее своим телом? Он лежал на спине, прикрыв глаза рукой и пытаясь уловить ее дыхание.

Она была его женой. Эта прекрасная незнакомка более пяти лет была его женой. Когда, по возвращении с Ватерлоо, его бабушка и дедушка предложили ее в жены, он вспомнил прелестную жизнерадостную девчушку, которая много смеялась, любила его и неотступно следовала за ним, пытаясь понравиться. И когда он снова увидел ее, то страстно возжелал. Она была семнадцатилетней красавицей, очаровательной и невинной. Ему была нужна она и все, что она могла ему дать. Все, что он потерял за годы войны, хотя ему было всего двадцать два, когда война закончилась.

Она ничего не смогла ему дать. А он делал ее несчастной – все те три месяца. Возможно, позднее, после того, как Джун оставила его, ей удалось вновь обрести себя.

Он тихо лежал, ожидая, когда нахлынет и былая горечь, и былая ненависть, и прежнее чувство вины. Но постель была такой теплой и такой удобной. В спальне, несмотря на то что она была отделена от главной комнаты, и в ней не было камина, тоже было на удивление тепло. Где-то тикали часы, ритмично и успокаивающе.

Он должен был бы испытывать неловкость от того, что лежал в одной постели с Джун. Ему следовало бы беспокоиться о том, как сложится завтрашний день, сможет ли он добраться до Хэммонд-Парка. Он должен был бы тревожиться о своей семье, волнующейся за него и за Джун.

Вместо этого он чувствовал себя согревшимся, расслабленным и сонным. И странно спокойным. Он почти не знал, что такое спокойствие. Но сейчас, хотя это было необъяснимо, он явно испытывал самое настоящее спокойствие.

Медленно погружаясь в сон, он подумал, что если бы мог навсегда остаться с нею здесь, то они могли бы быть вместе и счастливы. Они могли бы снова стать мужем и женой. Они могли…

Виконт Гаррет, в течение многих лет мучительно страдавший от бессонницы, крепко спал.

Перевод Nataly, редактура Фэйт

Она вдруг проснулась и попыталась понять, что же ее разбудило. Зимой это обычно случалось из-за того, что постель или комната выстывали. Или же холодным становилось и то, и другое. Проснуться можно из-за того, что лежишь в неудобной позе, или из-за того, что приснился дурной сон. Но этой ночью ее разбудило что-то другое. Она сразу поняла, что лежит в необычной постели в необычном доме, но ни на миг не ощутила растерянности. Трудно поверить, но никогда в жизни она не чувствовала себя более уютно и спокойно.

Она лежала спиной к двери на той же стороне кровати, на которой и заснула. Только теперь она оказалась почти на середине. Ее голова лишь слегка касалась подушки, а шея удобно устроилась на теплой, мускулистой руке. В эту же руку, согнутую в локте, упирался ее подбородок. Она ощутила, как пальцы этой руки слегка сжимают ее плечо. Ее ноги были согнуты в коленях. Позади них она чувствовала другие колени. К задней поверхности бедер прикасались чужие ноги. Задом и спиной она прижималась к теплому, расслабленному телу. Его щека покоилась на ее затылке. Ее висок согревало его дыхание.

Эллиот!

Она ожидала, что почувствует возмущение, гнев, негодование, панику.

Все детство она поклонялась ему, своему взрослому, красивому, совершенному кузену, который на самом деле не являлся ее кровным родственником. Все годы, пока он был вдали, на войне, она очень переживала, опасаясь за его жизнь. Когда он вернулся, она безумно в него влюбилась. И вышла за него замуж, уверенная, что в будущем ее ожидает одно безоблачное счастье.

А столкнулась с суровым, капризным, необщительным незнакомцем в роли мужа. С человеком, который игнорировал ее и желал видеть только в одной роли. С человеком, который, казалось, почти ненавидел ее и сопротивлялся всем ее попыткам проявить нежность и вызвать на разговор. Он хотел делать с ней только это, снова и снова, ночью и днем. Он был ненасытен и внушал ей, невинной, неконтролируемый ужас. Всегда резкое, глубокое, безжалостное проникновение в ее тело, затем свирепые болезненные удары, а затем кульминация, когда он рыдал от облегчения. Она чувствовала себя бездушным телом.

И все же теперь она вовсе не была испугана. Или возмущена. Или даже смущена. И ей не хотелось отстраняться от него, хотя он, проснувшись, мог обнаружить их в таком недвусмысленном положении.

Как это странно, подумала она. Очень, очень странно. Всего лишь несколько часов назад она направлялась в Хэммонд-Парк на празднование Рождества. Она воображала, как поедет на Сезон в Лондон и, наконец, выберет себе любовника. Она пришла бы в ужас, если бы знала, что в это же время Эллиот тоже направляется к своим деду и бабке. А затем случилась эта неожиданная и странная метель, и их обоих спасли и привели сюда. Только теперь ее осенило, что она не видела Джоса до того, как он вошел в дом с Эллиотом. Где он был целых полчаса до этого? И почему здесь не было других членов семьи?

Но здесь были они, она и Эллиот, странным образом оказавшиеся вместе в этом домике. Вынужденные делить постель. В тесном объятии в центре кровати.

И все же она не испытывала страха. Только глубокий покой.

А затем она вдруг кое-что осознала. Несмотря на то, что он был так расслаблен, его дыхание было слишком поверхностным для спящего. И нечто еще, настолько красивое и настолько навевающее сон, что поначалу она вообще это не заметила: на чердаке пела миссис Паркс, пела нежно и с любовью. С беспредельной любовью. Должно быть, мальчик спал беспокойно и она пела ему Рождественскую колыбельную.

– Люли, люла, ты малютка моя… (1)

Но нет, были слышны два голоса – нежное контральто миссис Паркс и высокое чистое сопрано мальчика.

Джун не думала, что могла не услышать пения сразу как только проснулась, однако допускала, что оно слышалось ей во сне. Она почувствовала, как подступают слезы. Слезы радости? Что такое было в этих звуках, чтобы испытывать радость?

– Джун? – тихо и нежно прошептал он ей на ухо. – Я не хочу умирать. Я хочу жить.

Она услышала, как он сглотнул.

– Я хочу, чтобы ты жила.

Она не совсем понимала, что он имел в виду. Возможно, он тоже очнулся ото сна и эти слова были просто отголосками сновидений. А возможно, он вспомнил вчерашний день. И все же она почувствовала более глубокое значение того, что он только что произнес. Она осознала, хотя до конца не понимала этого даже теперь, что эти слова выражали сущность его личности с тех пор, как он вернулся с войны. Он хотел жить. Тот первый чудовищный месяц их брака показал его отчаянное стремление найти опору в жизни – и обнаружил ее замешательство и испуг, ее стремление сбежать от всего этого.

Что она сделала с ним в своей наивности? Что он сделал с ней из-за своей боли? Что они сделали друг с другом?

И тут она совершила то, что рассудок не велел ей делать. Она повернулась в его руках и легла к нему лицом. В памяти всплыли ощущения, связанные с этим телом, крепким и воистину мужским, хотя прежде она знала только его тяжесть на себе, когда он пользовался правом супруга. И пахло от него точно так же, как и тогда – мылом, выделанной кожей, потом, мужчиной. Запахами, которые всегда вызвали в ней почти панический ужас.

Теперь же к нему было так приятно прикасаться и пах он просто замечательно.

– Они спасли нас, Эллиот, – прошептала она. – Наверное, есть причина, почему это должно было случиться, не так ли? Мы будем жить.

Она чувствовала, что ее слова значили больше того, что она произнесла вслух.

– Эллиот, – снова прошептала она. – Но как они узнали, что мы там были? И почему они поют?

Не ответив на ее первый вопрос, он притянул ее голову к себе, поудобнее устроил на своем плече и прижался щекой к ее макушке.

– Они поют колыбельную для нас, – тихо сказал он.

Колыбельная пелась для младенца Иисуса. Или для Джоса. И все же, его слова не показались нелепыми. Ничего из случившегося не казалось нелепым.

Она умиротворенно вздохнула и опять скользнула в сон.

Примечание:

(1) – Люли, люла, ты малютка моя… – начало Coventry Carol, Рождественского гимна, датируемого 16-м столетием.

Гимн обращается к Резне Невинных, когда царь Ирод приказал, чтобы все младенцы мужского пола в Вифлееме моложе двух лет были убиты. Этот гимн представляет собой плач матери по ее обреченному ребенку.

Coventry Carol

Lullay, thou little tiny child, lullay

By, by, lully, lullay

Lullay, thou little tiny child, lullay

By, by, lully, lullay

Oh sisters too, how may we do

For to preserve this day

This poor youngling, for whom we sing

By, by, lully, lullay

Herod the king, in his raging

Charged he hath this day

His men of might, in his own sight

All children young to slay

The woe is me, poor child for thee

And ever mourn and pray

Lullay, thou little tiny child, lullay

by, by, lully, lullay

И, что называется, "это интересно":

Не зная, как отыскать Младенца-Христа, царь Ирод дал ужасное приказание: убить всех младенцев, в Вифлееме и его окрестностях, от двух лет и моложе. Он надеялся, что в числе этих младенцев будет убит и Христос. Так он рассчитывал по времени явления звезды, о чем выведал у волхвов. Посланные Иродом воины убили в Вифлееме и окрестностях его четырнадцать тысяч младенцев. Повсюду раздавались вопли и крики матерей, которые неутешно плакали о своих детях, – невинных младенцах, убитых по повелению жестокого царя. Это были первые страдальцы, пролившие свою кровь за Христа.