Мэри Бэлоу - Хранимые ангелами

Вскоре после этого Ирод был наказан за свою жестокость. Он заболел ужасной болезнью. Тело его заживо гнило и съедаемо было червями, и он умер в страшных мучениях.

Церковное предание указывает различное количество погибших младенцев; в византийской традиции принята цифра 14 тысяч, в сирийской – 64 тысячи, встречается и символическая цифра 144 тысячи (12 в квадрате, соответствует числу запечатлённых в Апокалипсисе, по 12 тысяч от каждого из 12 колен Израиля). Богословы отмечают, что сам факт избиения младенцев упомянут только Матфеем, о нём не пишет Иосиф Флавий – всё это заставляет учёных ставить под сомнение данный факт. Но поскольку жестокость Ирода нашла отражение у историков, то часть из них соглашается, что убийство младенцев могло быть осуществлено по приказу царя, но число их было незначительным, а не 14 000 (или 144 000), как указано в богослужебных книгах. Действительно, например, по наиболее вероятным подсчётам население всего Вифлеема в те времена не превышало 1000 человек, соответственно, при рождаемости 30 детей в год, младенцев мужского пола в возрасте до двух лет должно было найтись никак не более 20. В СМИ было сообщение о находке археологами древнего захоронения с останками около 200 младенцев

Убитые младенцы почитаются рядом христианских церквей как святые мученики, в Православии их память совершается 29 декабря (по юлианскому календарю), в Католицизме 28 декабря.

Когда они проснулись, снегопад уже закончился. Но сильный снег, должно быть, шел всю ночь. Солнце наконец прорвалось сквозь тонкую пелену облаков, и бескрайнее белоснежное море заискрилось под его лучами. Ветви деревьев провисли под шапками снега. Его фаэтон, который пришлось оставить снаружи, поскольку сарай был занят лошадьми, превратился в холм снега, похожий на безголовую снежную бабу.

Не оставалось никаких сомнений в том, что сегодня нечего и думать о том, чтобы куда-то ехать. Несмотря на яркое солнце, воздух был морозным и свежим. Не было никакой надежды на то, что снег вскоре растает.

Он стоял у распахнутой входной двери, собираясь выйти, чтобы накормить и напоить лошадей, и ожидая, пока Джос намотает на шею длинный полосатый шарф и нахлобучит на голову вчерашнюю огромную кепку. Джун, спрятав под необъятный белый передник простое, но все же модное шерстяное платье, бывшее на ней и вчера, помогала миссис Паркс накрывать стол к завтраку.

Он сильно сомневался, что ей когда-либо приходилось помогать на кухне, точно так же, как ему никогда не случалось кормить своих лошадей. И все же она выглядела радостной и какой-то домашней. Она лучилась той же радостью, какую испытывал и он.

И внезапно он понял кое-что, показавшееся ему весьма странным. Когда утром он открывал входную дверь, то задержал дыхание, надеясь, что сегодня уехать не удастся.

Вынужденная задержка в простом деревенском домике без камердинера и большинства вещей – все, что у него было, это саквояж с запасной рубашкой, носовым платком и бритвенными принадлежностями – должна была бы стать кошмаром. Мало того, ему приходилось общаться с бросившей его женой. И не когда-нибудь, а в Сочельник. Немыслимо было представить себе Рождество без большого домашнего приема, без изобилия превосходной еды, множества напитков и бесконечных развлечений.

И все же, открывая дверь, он надеялся, что выпавший снег помешает их отъезду.

И его надежды определенно сбылись.

– Я готов, приятель, – сказал Джос с радостной и нахальной ухмылкой.

Эллиот вспомнил почти божественный голос, напевавший прошлой ночью колыбельную. Казалось, что воспоминания пришли из сна. Но он знал, что это не так. Этим утром он проснулся, все еще обнимая Джун. Невероятно, но они улыбнулись друг другу перед тем, как молча отодвинуться, чтобы встать с разных сторон кровати. О нет, случившееся прошлой ночью вовсе не было сном.

Самым невероятным в его воспоминаниях было то, что он не испытывал к ней вожделения, хотя их тела были сплетены в объятиях. Только глубокую, трепетную нежность.

Это было именно то, чего недоставало первым месяцам их брака. И далеко не единственным из того, чего не хватало. В то время он испытывал одно лишь желание. Хотя его желание отнюдь не являлось только желанием наслаждения от близости с ней. В его желании было нечто большее. Это было желание обрести то, что было у нее и чего так отчаянно не хватало ему, – молодость и чистоту. Ему никогда не удавалось проникнуть в ее тело достаточно глубоко. Он никогда не мог укрыться в ней.

– Тогда, пошли, парень, – сказал он, хлопнув рукой по кепке и нечаянно сдвинув ее так, что она лихо съехала набок.

– Через четверть часа овсянка будет готова, – весело предупредила их миссис Паркс. – Не простудись, Джос.

Ребенок радостно рассмеялся. Эллиот закрыл дверь, и они бок о бок стали пробираться к сараю.

За все утро Джун ни разу не присела, без устали занималась непривычными для нее домашними делами: помешивала овсянку, подрумянивала на огне тосты, насадив их на длинную вилку, мыла после завтрака посуду, застилала постель, в которой они с Эллиотом спали, споласкивала миску для умывания и кувшин для воды, помогала лепить сладкие пирожки с начинкой, пироги с вареньем и маленькие душистые смородиновые кексы на Рождество, перемыла кучу тарелок, почистила и нарезала овощи для ужина.

Она не могла припомнить более счастливого дня.

Свою мать она совсем не знала. И когда день близился к концу, Джун воображала, что она была похожа на миссис Паркс. Ей было так хорошо, это были отношения между матерью и дочерью, о которых она всегда мечтала.

Эллиот и мальчонка все утро то входили, то выходили. Они наносили дров и воды, притащили охапки плюща, сосновых веток и падуба, усыпанного яркими ягодами. Ветки наполнили дом свежестью морозного воздуха и магией Рождества. Комната была завалена зеленью, она громоздилась на всех стульях, одна охапка пристроилась даже на углу стола. Эллиоту пришлось раздеться до рубашки, прежде чем они закончили украшение дома принесенными ветками. И он был веселым и беззаботным, таким Джун помнила его в детстве. За все три месяца их брака ей ни разу не случалось видеть его в подобном настроении.

Вот он перегнулся мимо нее через стол, потянувшись за только что вынутым из духовки смородиновым кексом. Недолго думая, она хлопнула его по руке, а он усмехнулся и сказал, что у нее нос в муке. Она торопливо скрылась в маленькой туалетной и стала рассматривать себя в настенном зеркале. Никакой муки на носу вовсе не было.

– Кухарка вашего дедушки обычно говорила нам, что есть горячую свежую выпечку вредно для здоровья, – сказала она, возвращаясь. – Она всегда предупреждала, что от этого бывают колики в животе.

Тут Эллиот картинно схватился за живот и, согнувшись, застонал.

Миссис Паркс и Джос весело рассмеялись. Настолько весело, что, как обычно, их смех заразил и остальных.

– Идиот, – Джун улыбнулась своему брошенному мужу. – Клоун.

– Поскольку ущерб уже нанесен, – хрипловато констатировал он. – То почему бы не попробовать и пирожок с изюмом.

– Джос? – и он, стянув себе один пирожок, бросил другой мальчику, который ловко поймал его и мигом проглотил.

– Действительно, чувствуйте себя как дома, – с укоризной сказала Джун.

Но он только, как и прежде, усмехнулся, опустил палец в кучку муки, которую еще не успели смести со стола, и мазнул ей по носу.

– Вот так-то лучше, – заметил он, а потом отступил назад и стал придирчиво ее рассматривать, наклонив голову набок.

Они вели себя как пара несмышленых детей, совсем не тревожась о том, что подумает о них миссис Паркс. Но она только улыбалась, нагнувшись к очагу и спокойно наливая в заварку кипяток из чайника. А еще был Джос. На его лицо упал свет очага, и оно удивительным образом засветилось.

Джун чувствовала, как ее переполняет необъяснимый восторг. Она была так рада, что всю ночь шел сильный снег, вынудивший их остаться здесь еще на день. И это было ужасно, потому что она знала, что вся семья в Хэммонде наверняка сходит с ума от беспокойства. Вдобавок, они напросились в гости к людям, которые отнюдь не богаты.

– Так, – сказала она, схватив кухонное полотенце и кинув его в Эллиота. – Мне нужно еще вымыть гору тарелок, а миссис Паркс заслужила право спокойно посидеть и попить чаю.

Он стал возле нее и покорно начал вытирать тарелки.

А затем миссис Паркс заметила, что во всей зелени, которой украсили дом, нет ни одной веточки омелы.

– Ну, милочка, – сказала она Джун. – Вы заслужили право подышать свежим воздухом и прогуляться. Идите-ка со своим мужем и принесите немного омелы. Джос останется со мной и будет помогать.

Джос рассмеялся.

– Да, бабушка.

Миссис Паркс засмеялась вместе с ним. Это обращение почему-то всегда очень забавляло их обоих.

Потребовалось немало времени, чтобы найти омелу. Отчасти потому, что снег был настолько глубок, что им пришлось пробираться, проваливаясь в него по колено, и больше смотреть себе под ноги, чем на деревья вокруг. И потому, что без сдерживающего присутствия госпожи Паркс и Джоса они стали более остро реагировать друг на друга. А также потому, что он затеял игру в снежки, чтобы преодолеть неловкость, которую они могли бы испытывать.

Он метнул снежком ей в затылок, и тот попал весьма удачно – в шею между шляпой и плащом. Она взвизгнула, обернулась, и грянул бой. Он бы с легкостью победил, если бы столь неосторожно не подошел к ней слишком близко. Чересчур поздно он понял, что стройная маленькая ножка зацепила его за лодыжку и сбила с ног.

Он мог бы потянуть ее за собой, но джентльмен должен оставаться джентльменом. Он лежал навзничь в снегу, позволив ей праздновать победу. Она стояла над ним и покатывалась со смеху, совсем как та малышка, которую он знал давным-давно.

Он поднялся и встал к ней спиной, отряхивая пальто от снега. Джун затихла.

– Я никогда не хотел обидеть тебя, – спокойно сказал он. – Право, я никогда не хотел этого делать, Джун. Я был… болен. Не физически. По-другому. Я был… очень болен.

– Это из-за войны? – Ее голос слегка дрожал. – Ты не хотел говорить со мной. Ты становился угрюмыми или открыто враждебным всякий раз, когда я пыталась поговорить с тобой. Все, чего ты хотел…

Он понял, почему она не смогла закончить начатое. Да, все, чего он хотел… И все же это было не совсем тем, чем, возможно, казалось. В действительности, это не было всем, чего он хотел.

– Я нуждался в тебе, – он повернул голову, чтобы взглянуть на нее. Она стояла и неотрывно смотрела на него. Ее плащ был испещрен следами от снежков, которыми он только что забрасывал ее. – И не только в твоем теле, Джун, хотя, возможно, это выглядело именно так. Ты была так молода, так невинна, так чиста и так мила. Мне было нужно… я думал, что с твоей помощью смогу вернуть все это. Я так отчаянно хотел снова стать чистым. Вместо этого я лишь усугубил свою вину. Я причинил тебе боль.

– Это действительно было так ужасно? Война? Ты каждый миг страшился умереть?

– Да. Но будучи мужчиной, я хотел признавать это не более, чем другие. Отсюда и надменность, и бравада, и вся эта бесшабашная веселость, все эти убийства и попытка оправдаться тем, что те, кого мы убили, заслужили смерть просто потому, что родились французами. И я убивал, и убивал, и убивал. Мужчин, которые так же не хотели умирать, как и я. Мужчин, которые так же не заслуживали смерти, как и я. Мужчин, у которых были и матери, и бабушки, и жены, и возлюбленные. Мне жаль, Джун. Мне очень жаль, что рассказал тебе об этом в такой день. Сейчас, на Рождество.

Он резко отвернулся, посмотрел вверх и увидел омелу.

– Я думала, что ты был героем, – сказала она. – Я думала, ты сражался с плохими людьми. Но я считала, что война просто сделала тебя таким высокомерным и черствым. Я была так наивна.

– Нет. – Он снова обернулся к ней. – Никогда не обвиняй себя, Джун.

– Мачеха сказала мне, что, когда распадается брак, всегда виноваты двое.

– Она неправа.

– Ты не был бесчувственным. Ты принимал все слишком близко к сердцу. Тебя искалечила война. Ты нуждался в исцелении.

– Я был эгоистом. Я хотел и хотел. Я брал и брал. Я ничего не давал. Я хотел взять у тебя все. Я хотел взять все, что было тобой и сделать это частью себя. Я думал, что у меня нет ничего, что можно отдать. Возможно, я был прав. Но я не хотел причинять тебе боль, Джун. Я любил тебя. Наверное, это не то слово. Любовь дает. Она не берет. Я же только брал.

Он и увидел, и услышал, как она сглотнула.

– Омела, – сказал он, кивнув в сторону соседнего дуба. – Я должен нарвать несколько веток для миссис Паркс.

– Они довольно высоко, – нахмурилась она. – Это не опасно?