— А мирный договор?

— Пропади он пропадом, мирный договор! Все равно нормандец не простит того, что ты сделала. Неужели ты думаешь, что я пошлю свою единственную дочь на верную смерть? Ни за весь Уэльс, вместе взятый!

Арианна стояла, вспоминая многочисленные слухи, ходившие о Черном Драконе: «Беспощадный в бою, безжалостный после победы». Она знала справедливость этих слухов, но знала и другую сторону души своего мужа.

— Я знаю, папа, что лорд Рейн будет очень, очень на меня гневаться. Но он не причинит мне вреда... во всяком случае, такого, который нельзя было бы перетерпеть.

— Ты в этом уверена? — спросил князь, впиваясь взглядом в ее лицо.

Арианна отнюдь не была уверена в этом, но закивала, чтобы успокоить отца.

— Я хочу вернуться к нему, папа. Пожалуйста, сделай все, чтобы это было возможно.

Оуэн снова отвернулся к озеру, подергивая за кончики вислых усов. Это означало, что он серьезно обдумывает ситуацию.

— Расскажи, что он за человек! — вдруг потребовал отец.

— Он очень похож на тебя. Он суров, но справедлив. Он очень храбр, но никогда этим не хвастает. Если бы он слышал эти слова, он бы накричал на меня, но в душе он самый настоящий рыцарь из баллад: несгибаемый в своей верности и чести, великодушный к тем, от кого отвернулась удача, галантный. — Она говорила, не замечая, что мечтательная улыбка касается губ. — И еще: когда он позволяет себе это, он может быть нежным, ласковым...

Слушая, Оуэн искоса поглядывал на нее, притворно хмурясь.

— Ну, доченька, и расписала ты его... и меня заодно. По-моему, это уж слишком.

— Папочка! — Арианна поднялась на цыпочки и поцеловала отца в обветренную щеку. — Может статься, я ошибаюсь насчет нормандца, но если нет, то, я думаю... я думаю, что могла бы полюбить его... не сейчас, конечно, но когда-нибудь, со временем...

— Душенька, я так хочу, чтобы ты была счастлива! Тяжелые руки отца легли Арианне на плечи, и он крепко обнял ее, поглаживая густые пряди распущенных волос. Арианна приняла поцелуй в макушку, спрашивая себя, почему покой не снисходит на ее душу от родительской ласки.

«Я так хочу, чтобы ты была счастлива», — сказал отец, но не так давно именно он оставил ее и Родри заложниками в руках английского короля. Ради безопасности Уэльса он дал согласие на то, чтобы его единственная дочь стала женой врага. А Сейдро? Не потому ли его нет сейчас в живых, что отец ввязался в войну? Он — человек суровый, ее отец, несмотря на всю его теперешнюю мягкость. Он как гранитные утесы, что вздымаются вокруг Дайнас Эмриса: неуступчивый, каменно-твердый в душе, расчетливый и беспощадный, если необходимо. Нет жертвы, которую Оуэн Гуинедд не принес бы ради Уэльса, нет поступка, который он не совершил бы ради мечты о независимости.

И вот теперь Арианна стояла перед окном башни и следила за тем, как ночные тени крадутся между утесами, стирая последний отблеск дня.

Он пришел за ней, черный рыцарь, человек, столь же суровый, расчетливый и беспощадный, как и ее отец. Сейчас он находился внизу, в главной зале. Она попробовала вспомнить его лицо, и оно явилось ей таким, каким было в час их последней встречи. Оно дышало гневом, это лицо, гневом и вожделением. Две недели назад она была уверена, что никогда не увидит его. Но Рейн пришел за ней, он был здесь! Она не могла больше выносить ожидания.

Выходя на лестницу, Арианна приостановилась, чтобы бросить взгляд на статуэтку в нише у двери. Это был святой Дейфидд, покровитель Уэльса. Хотя лицо его было деревянным, а вместо глаз были вставлены драгоценные камни, ей показалось, что статуэтка смотрит с суровым неодобрением.

— А мне все равно! — заявила Арианна. — Он мой, и я вынесу любое наказание, если только он позволит мне вернуться.

***

Рейн прошел через всю главную залу, не снимая руки с рукояти меча. В полной тишине явственно слышалось шипение и

Сегодня темен, пуст мой дом

Ни пищи, ни огня. И я в слезах уму с трудом, Судьбу свою кляня...

Рейн подумал: «Неплохой голос, но далеко не такой сладостный, как у Талиазина».

В отличие от Руддлана здесь главная зала была разделена на отдельные проходы, как это бывает в соборах. Балки потолка опирались на двойные ряды деревянных подпорок, которые лишь с натяжкой можно было назвать колоннами. Резные изображения на них (как и сюжеты картин, украшающих стены) были, казалось, навеяны ночными кошмарами: обезглавленные тела, клубки извивающихся змей, чудовища с раздвоенными языками и гранеными когтями. На одной из картин вздымалось на дыбы животное с человеческой головой. На широком лбу торчали рога. Рейн мог бы поклясться, что желтые глаза монстра провожают его взглядом, а из-под кроваво-красных губ скалятся острые зубы.

Князь Оуэн ожидал его на возвышении, восседая в кресле под пурпурным балдахином, поразительно напоминающем трон. К шестидесяти годам морщинистое лицо его приобрело сильное сходство с мордой легавой собаки — до того оно было удлиненным и костистым. В длинных густых волосах и вислых усах было больше седины, чем естественного цвета, и виной тому был не столько возраст, сколько пережитые сражения и жертвы, принесенные ради того, чтобы страна оставалась свободной от нормандских завоевателей. Полуопущенные веки, из-под которых князь следил за приближением Рейна, не позволяли прочесть его мысли. Глаза, подобные тем, что были у Оуэна Гуинедда, в Уэльсе называли «глас». Невозможно было сказать, какого они цвета: зеленые, серые или голубые, скорее всего понемногу от каждого из трех оттенков. Они напоминал море, в котором отражаются бегущие облака.

— Где моя жена?

Громкий и резкий голос Рейна рассек тишину помещени, заставив собравшихся перед камином схватиться за мечи.

Вместо ответа князь сделал знак слуге, и тот приблизился неся рог, до краев наполненный хмельным медом. Мужчин расслабились: в Уэльсе хирлас считался символом гостеприимства. Тот, кому его подавали, становился на время почетным гостем, даже членом семьи, и находился под покровительством самого лорда.

Слуга благоговейно вложил рог — громадный рог давно вымершего синего быка — в руки князя, чтобы тот мог собственноручно передать его Рейну. Вся поверхность древнего сосуда была покрыта причудливой резьбой, острие обрамлен в серебро, отражающее свет факелов.

Рейн уже собрался поднести его к губам, как вдруг заметил движение на балконе, идущем по всему периметру залы на уровне второго этажа. Там застоялся голубоватый дым, но он все равно различил синий шелк платья. Стройная фигурка притаилась за колонной, не сознавая, что ее выдает тень на стене.

— Моя дочь выражает желание и впредь чтить брачный обет, данный тебе, нормандец, — сказал князь. — Если бы не это, не бывать бы тебе в Дайнас Эмрисе, не стоять посреди этой залы и не пить из моего хирласа.

Князь помолчал, поглаживая усы, и на губах его мелькнула усмешка, слегка отдающая пренебрежением.

— Скорее бы ты охрип, угрожая мне.

— Она — моя жена, и брачного обета ей не нарушить никогда, — отпарировал Рейн, усмехаясь даже более насмешливо (он говорил громче, чем было необходимо, чтобы его услышали также и на балконе). — Скорее она охрипла бы, возражая мне.

Он наклонил рог и сделал несколько жадных глотков, опустошив его почти на треть. Мед был ядреным, крепким, пряным, он ворвался в горло, как небольшой пчелиный рой, проникнув до самых внутренностей. Рейн опустил рог и посмотрел вверх, на лоскут синего шелка, виднеющийся из-за колонны. «Ты моя, Арианна. Моя».

Арианна бесшумно прикрыла за собой дверь спальни и прижалась лбом к прохладной гладкой древесине. Сердце ее билось так сильно, что едва удавалось дышать.

Рейн сказал: «Она — моя жена, и брачного обета ей не нарушить никогда». Она не могла забыть этих его слов.

Прошло время (ей показалось, долгие часы), и на лестнице раздалось звяканье шпор. Арианна отступила от двери и продолжала отступать до тех пор, пока не уперлась в спинку кровати, резную, инкрустированную слоновой костью.

Как обычно, Рейн распахнул дверь с такой силой, что та ударилась об стену и отлетела от нее, наполовину закрывшись. Святой Дейфидд зашатался в своей нише, но устоял.

— Помоги мне, богиня! — прошептала Арианна, не сознавая, что повторяет любимое присловье Талиазина.

Рейн стал в дверях, заполнив проем своими широкими плечами. Она всмотрелась в его лицо, пытаясь угадать, насколько силен его гнев, но даже святой Дейфидд с его деревянным лицом выглядел в этот момент более выразительным, чем ее супруг.

Рейн пригнулся, чтобы не удариться головой, ступил через порог и захлопнул за собой дверь ногой, не оглядываясь. Потом он шагнул к Арианне, у которой, к ее полному и абсолютному стыду, от страха так забурчало в животе, словно две свиньи захрюкали одновременно.

Рейн смерил ее взглядом, полным оскорбительного пренебрежения. Это заставило Арианну забыть о страхе и вызывающе вскинуть голову.

— Если вы ждете, милорд, что я буду умолять вас о прощении, то знайте: я не раскаиваюсь в своем поступке! — заговорила она гордо, с нажимом. — Я сделала бы это снова снова и снова, если бы пришлось. Вы, милорд, мой муж перед Богом, но и перед Богом я не стала бы хладнокровно смотреть как вешают моего брата!

Быстрый сквозняк пробежал по спальне. Пламя факелов заколебалось, бросая то отблеск, то тень на лицо Рейна, делая его щеки более впалыми, а скулы более угловатыми. Он выглядел сейчас точь-в-точь как дьявол, изображенный на одной из картин в главной зале, — пугающий, жестокий. Он сделал еще шаг к ней, и Арианна сжала сцепленные за спиной руки вонзая ногти в ладони.

— Из-за тебя, — начал он голосом холодным, как и в самую свирепую зимнюю стужу, — и только из-за тебя оставил свои земли на произвол судьбы, теперь, когда они так уязвимы. Из-за тебя один человек мертв и четверо ранены. Такова была цена перехода через эту Богом забытую землю, до этого проклятого замка. Всё это ради того, чтобы вернуть тебя. Ты довольна, Арианна? Как по-твоему, дело того стоило? Стоишь ли ты таких усилий?

— Значит, Талиазин мертв? О, Рейн, мне так жаль!

— Жаль? И ты думаешь, что простое «жаль» — достаточная плата за отнятую человеческую жизнь?

Арианна стиснула зубы и помотала головой,

Рейн отвернулся и отошел, как если бы не в силах был дольше выносить ее вид. Он пытался справиться с собой, это было видно по тому, как ходит ходуном его спина от тяжелого гневного дыхания.

— Талиазин жив. — Он круто повернулся и вперил в нее почти ненавидящий взгляд, заставивший Арианну отшатнуться. — Он выжил, хотя ты сбежала и оставила его истекать кровью на полу конюшни!

— Я не сбегала! Не стану отрицать, что я опоила сонным зельем стражу и помогла Кайлиду бежать, но я не побоялась бы предстать перед вами и принять наказание. Что бы вы ни думали обо мне, милорд, вы должны помнить, что я не труслива. Никогда, ни за что я не оставила бы оруженосца истекать кровью!

Рейн смотрел на нее, и лицо его было бесстрастным, за исключением насмешливо поджатого уголка рта. Арианне хотелось крикнуть: «Ну скажи хоть что-нибудь, сделай хоть что-нибудь!» — но когда наконец он заговорил, сердце ее дало сбой, а потом испуганно зачастило.

— Подойди ко мне, — сказал он.

Она шла к нему через всю комнату, и камыш шуршал и похрустывал под ногами. Когда между ними осталось не больше шага, она остановилась и заставила себя поднять глаза, встретив взгляд мужа.

Наступила тишина, настолько полная, что слышно было, как догорает жаровня, как мыши шуршат в стенах, как поскрипывают, оседая, кожаные дверные петли. Лицо Рейна было покрыто тонким слоем испарины, и пахло от него зловещей смесью запахов: лошадиным потом, горячим металлом, яростью. Мрачные серые глаза казались абсолютно невыразительными.

Он взялся за рукоять меча и вытянул его из ножен со свистящим звуком.

— На колени!

Арианну поразила ужасная догадка, что муж собирается обезглавить ее прямо здесь, в спальне, не откладывая этого до возвращения в Руддлан. «Мою голову, — подумала она с ужасом, — он заберет с собой, насадит на копье и оставит на стене гнить и кормить воронов».

Она полагала, что не способна издать ни звука, но слова полились сами собой, хотя не успела она и договорить, и почувствовала себя круглой дурой.

— Ты не можешь убить меня в родительском доме!

На лице Рейна возникло очень странное выражение, глаза на мгновение расширились, но он повторил так же сурово:

— На колени!

Арианна не могла бы сказать, подчинилась она сознател! но или просто у нее подкосились ноги.

— Вытяни руки!

Так вот оно что! Он собирается отрубить ей не голову, руки! Она станет отщепенкой, изгнанницей, из тех, что бродя от замка к замку, собирая подаяние в шапки, зажатые между двумя обрубками! О Боже! Так неверные, сарацины, калечат своих жен за измену и другие проступки. Должно быть, Рейн видел подобное во время крестовых походов и взял на заметку на случай, если придется наказать непокорную жену!