Арианна испугалась, что разразится сейчас истерическим хохотом.

— Остановитесь, подумайте, супруг мой и господин! Как же я смогу выполнять супружеские обязанности без помощи рук? — залепетала она. — А если я снова разгневаю вас, что вы отрубите тогда? Может быть, нос или пятки...

Ей показалось, что губы мужа задрожали в улыбке, и она вдруг почувствовала уверенность, что может ему доверять, с чем бы им ни пришлось столкнуться в столь беспокойном браке. Возможно, это было наивно, но из-за одной лишь улыбки, которая случалась реже, чем ее видения, Арианна повери— лa, что Черный Дракон не причинит ей вреда. — Вытяни руки, Арианна.

Она подчинилась, довольная, что они дрожат лишь самую малость.

Если секундой раньше она едва не засмеялась, то теперь чуть было не заплакала от чувства, которому не могла подобрать названия. Мозолистые ладони Рейна поглотили ее руки, и он потянул их к рукояти меча, заставив обхватить холодный металл.

— Я хочу слышать от тебя клятву верности, Арианна, — сказал Рейн своим ровным голосом.

Вначале она не поняла, чего он хочет, а когда поняла, та не сразу поверила в услышанное. «Слышать клятву верности... клятву верности...» — повторялось и повторялось в ушах.

Ладони на ее руках сжались сильнее, до боли вдавливая их в твердый металл рукояти меча.

— Поклянись мне в верности, Арианна. Если ты сделаешь это, я буду защищать тебя, как сюзерен вассала, я буду заботиться о тебе, и ты никогда не узнаешь ни холода, ни голода, ни страданий. Ты сможешь рассчитывать на мое доверие и преданность, но и в ответ я потребую того же. Ты будешь служить мне верой и правдой, будешь моим советчиком во времена трудных решений, будешь бороться бок о бок со мной против всего света, если я призову тебя. Ты будешь моей опорой, моим верным соратником.

Арианна знала: если она произнесет клятву верности, то станет Рейну женой в полном и окончательном смысле этого слова. Она получит непререкаемое право делить с ним ложе, рожать ему детей и управлять его замками, она будет неразлучна с ним всю жизнь — и все это с честью и гордостью, как она мечтала совсем недавно. Но взамен ей придется принести великую жертву: вся ее преданность, вся ее верность будут отданы навеки только ему, нормандцу, ее мужу.

Ну и что же? В клятве верности нет стыда, сказала себе Арианна. Оруженосец приносит ее своему рыцарю, рыцарь — сюзерену, а сюзерен — королю. Такая вот цепочка взаимного уважения и лояльности столетиями сковывала мужчин... но женщины... ни одну из них никогда не просили при — нести клятву верности, потому что считалось, что у женщины нет ни чести, ни гордости — ничего, кроме чрева и земель которые она может принести в приданое. Ни один мужчина не смог бы увидеть в жене своего верного вассала, потому что это значило бы, что она перестанет быть «его рабой, кроткой и покорной», а станет ровней ему. Ни один мужчина не захотел бы стать ровней женщине. Ни один — кроме Рейна.

— Клянись же, Арианна! Скажи нужные слова.

Она открыла рот, но не смогла издать ни звука. Рейн выпустил ее руки.

— Постойте, милорд, постойте! — Теперь уже она схватила его за руки и сжала их на рукояти меча. — Постойте же! Я сделаю это... потому что... потому что я хочу это сделать.

Перед глазами все поплыло, и горячие соленые слезы покатились по щекам, попадая в рот. Арианне было все равно, она смотрела на две пары рук, сжимающих меч (ее — маленькие и белые, его — большие и смуглые). Всего лишь плоть, прильнувшая к плоти, — нет, больше, гораздо больше! Ей вдруг показалось, что в них течет сейчас одна, общая кровь, и одно общее сердце бьется разом в его и ее груди.

И она произнесла простую клятву верности, изменив одноединственное слово.

— Я, Арианна из рода Гуинедд, согласна стать твоим вассалом и... женщиной из числа твоих людей. Клянусь Богом и всеми его святыми, что мои верность и честь пребудут с тобой, что бы ни случилось.

Рейн поднял ее с колен, и Арианна подставила лоб, чтобы принять традиционный поцелуй милости. Но он отбросил меч и подхватил ее, приподняв одной рукой. Другая, как обычно, нырнула ей в волосы, запрокидывая голову. Арианна потянулась навстречу. Рейн втянул ее губы в рот, словно хотел всосать в себя ее душу, потом раздвинул их и вошел в ее рот, как входил в тело. Даже сладкий и хмельной вкус меда не мог заглушить его собственного вкуса. Арианна подумала, что готова целовать его вечно.

Потом он наклонился, чтобы подхватить ее под колени. Оказавшись в его руках, она расслабилась и позволила нести себя к кровати. Они упали вместе и принялись кататься от спинки к спинке, потому что каждому хотелось немного побыть сверху. Наконец Рейн победил. Он уселся, оседлав ее и глядя сверху вниз глазами, в которых вместо гнева был теперь голод, и которые пылали, как два факела.

— Теперь ты моя, — сказал он. — Мой вассал.

— Да, я — ваш вассал, милорд.

Рейн начал наклоняться снова, но потом помедлил и бросил взгляд через плечо. Арианна с удивлением следила за тем, как он спрыгнул с кровати и пошел к двери.

— Рейн?

— У меня есть кое-какие мысли насчет тебя, и благочестивые свидетели мне ни к чему, — сказал он, поворачивая статуэтку святого Дейфидда спиной к спальне.

Арианна счастливо засмеялась и простерла навстречу ему обе руки.

— Означает ли это, милорд, что вы собираетесь заняться со мной французскими извращениями?

— Возможно, возможно, — ответил он с улыбкой, которая на этот раз не исчезла, а осталась, освещая лицо. — Теперь, когда ты стала моим покорным и верным вассалом, пора и тебе научиться кое-каким французским извращениям.

Князь Гуинедд вложил Рейну в руки хирлас, выше краев вскипающий пенным медом. Длинные смуглые пальцы рыцаря сомкнулись вокруг старинного сосуда. Он ответил тестю улыбкой, в которой явственно угадывался вызов. Хотя хозяин замка и гость не обменялись ни словом, все присутствующие в зале притихли, наблюдая за безмолвным поединком взглядов. Однако очень скоро Рейн поднял рог к губам и приложился к огненно-пряной жидкости.

Арианна издалека следила за тем, как горло мужа движется с каждым долгим глотком. Оторвавшись от рога, он опустил запрокинутую голову, вытер рот тыльной стороной ладони, взгляды их встретились, хотя их и разделяло все пространство залы. Глаза Рейна сверкнули в неярком мерцающем свете факелов. Арианна ощутила этот взгляд, как поцелуй, короткий и горячий.

Она вспыхнула и отвернулась.

Она сидела рядом с матерью у громадного очага Дайна Эмриса, помогая готовить пряжу для ткацкого станка. В руках у нее были две отшлифованные палочки, между которыми сновали маленькие аккуратные руки матери. Они двигались быстро, с привычной ловкостью, и в свете очага напоминали трепещущие крылья белого голубя.

Прежде Арианна терпеть не могла мотать шерсть, но теперь это занятие вызывало воспоминания, ставшие дорогими, когда отдалились в прошлое долгие зимние вечера, проведенные за разговорами с матерью. Братья в это время практиковались в искусстве владения мечом и луком, и Арианна то и дело отрывалась от рукоделия, чтобы бросить в их сторону завистливый взгляд. Ее раздирали противоречивые желания: провести ли с матерью несколько нечастых часов наедине, за чисто женской беседой или бросить все и присоединиться к братьям в их шумной возне. Первое обычно побеждало: семья Гуинедд была слишком велика и политически влиятельна, чтобы Кристин имела возможность проводить с дочерью достаточно времени.

Арианна подняла задумчивый взгляд на гобеленовую ширму, раздвинутую перед очагом, чтобы отгородиться от жара ревущего пламени и преградить дорогу дыму, избыток которого неизбежно выходил в залу. Под сводами потолка он свивался в клубы, исчезая во мраке, залегающем среди могучих балок. Когда-то расписные и позолоченные, постепенно они все больше покрывались копотью. Кроме дыма там обитало гулкое эхо, отзывающееся на песню барда о красном драконе, давным-давно обитавшем в пещере на вершине горы Ир Уидда Фаур.

— Ты помнишь? — спросила Кристин, когда над головой затих последний слабый отзвук песни и бард дал недолгий отдых своему кругу. — Помнишь то время, когда ты была еще совсем крошкой и просыпалась по ночам от кошмаров? Тебе снилось, что под кроватью живет дракон, который питается только маленькими девочками.

Арианна засмеялась и кивнула. Еще бы ей не помнить! Но даже более живо она помнила покой, который находила в материнских объятиях, — покой и убежище ото всех страхов мира. Стоило только закрыть глаза, чтобы оживить в памяти густую волну высветленных солнцем волос, в которые она зарывалась лицом, и прохладу губ, касающихся щеки утешающим поцелуем.

— Ты приносила мне немного вина, разбавленного отваром корня пиона, и скоро я засыпала опять.

— Но только после того, как мы рука об руку спускались с кровати и заглядывали под нее. Мы ни разу не нашли там дракона.

Рейн что-то сказал Оуэну, негромко и лениво. Услышав голос мужа, Арианна снова посмотрела туда, где он сидел на возвышении рядом с ее отцом. Она отметила, что общение их становится все более непринужденным. Так, в этот момент они были погружены в оживленный разговор. Две свечи горели на столе перед ними, отбрасывая на стену громадную общую тень, тень двуглавого чудовища, очень похожего на дракона.

— Мне кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду, — сказала Арианна, поворачиваясь к матери.

— Вот и хорошо, потому что я и сама толком не знаю что хотела сказать. — И Кристин засмеялась (смех ее напоминал чистый перезвон серебряных колокольчиков).

— Ты хотела сказать, что драконы существуют только в воображении людей... в моем воображении в данном случае.

В этот момент Рейн повернулся, и взгляды их снова встретились. Арианна ощутила стеснение внизу живота, которое распространилось быстрым жаром по всему телу, словно она выпила целый кубок хмельного меду.

Внимательный взгляд матери заставил ее оторваться от созерцания мужа. Между светлыми бровями Кристин наметилась легкая морщинка — такое выражение бывало на ее лице в тех случаях, когда ее что-нибудь тревожило. Арианна вдруг почувствовала родство с матерью, которое было гораздо более глубоким, чем кровное. Это было родство по сути своей, начавшее зарождаться еще тогда, когда женщина впервые ступила на бренную землю... и полюбила мужчину,

Сколько Арианна помнила себя, столько она была уверена в том, что ее родители горячо, неистово любят друг друга. Кристин была женщиной деятельной и слишком занятой для того, чтобы часто ласкать детей и тем более рассказывать им о своих чувствах, но они и без того знали, что Оуэн — средоточие ее мира, зеница ее ока. Когда они были вместе, она тянулась к нему, как подсолнух тянется к солнцу, расцветая на глазах. Когда он бывал в отъезде, она меркла и никла...

Кристин вынула из рук дочери палочки, успевшие превратиться в толстые мотки, и заменила их пустыми. Пока она заправляла нить в ушко на одной из них, Арианна следила за ловкими движениями материнских пальцев.

— Когда ты впервые встретила папу, ты сразу полюбила его?

Кристин задумалась. На ее лицо легла тень воспоминаний, словно тончайшая вуаль опустилась на милые черты.

— Полюбила ли я его сразу?.. — переспросила она. — О нет! Вовсе нет. Он так пугал меня, что я боялась даже смотреть на него. Он казался мне замкнутым и очень суровым, даже бездушным. К тому же он хотел поскорее оказаться со мной в постели, почти с того самого момента, как мы впервые встретились. — Она ненадолго умолкла, глядя вдаль со слабой улыбкой на губах. — Это желание жило в нем, как пламя в очаге, и я ощущала его, сама не зная, как к этому относиться. Я боялась... но и тянулась к этому пламени. Я хотела, чтобы это случилось.

Арианна смутилась. Более того, она была шокирована подобным откровением в устах матери. Внезапно она испугалась момента, когда Кристин повернется и посмотрит ей в глаза.

Она предпочла отвернуться к возвышению, где отец непринужденно откинулся в кресле, в одной руке держа рог с медом, не менее древний, чем хирлас, а другую положив на высокий резной подлокотник. Вот он сказал что-то своим низким рокочущим басом, и Рейн засмеялся. Руки мужа двигались с неожиданной грацией, показывая выпады воображаемым мечом, и сразу становилось ясно, что речь идет об одном из многочисленных поединков, в котором ему приходилось участвовать.

Между ног у нее до сих пор было горячо и влажно после того, как они были близки. Арианна попыталась представить себе, как ее родители проделывают все то, чем совсем недавно занимались она и Рейн, но смущение не позволило ей сделать это. До этого она всегда смотрела на Кристин и Оуэна Гуинедд с точки зрения дочери: это были ее родители, добрые, мудрые, обычно мягкие, но строгие, когда дело касалось проступков. И вдруг оказалось, что это еще и люди из плоти и крови, подверженные человеческим слабостям и страстям. Это была совершенно новая точка зрения, и требовалось время, чтобы принять ее.