– Я знаю, дорогая.

Иди осторожно посмотрела на нее, словно извиняясь.

– Слушай, Иден. Мне пришла в голову одна мысль. Поехали в Париж.

– Что? – Иди с недоумением посмотрела на подругу, стараясь отыскать на ее лице признаки того, что это предложение было шуткой.

– Париж поможет исцелить тебя, дорогая, – сказала Мадлен. – У меня есть план. Я знаю, что ты не поедешь в грандиозный тур или что-то подобное, но я говорю о короткой поездке на несколько дней. Я слышала, что вы, англичане, считаете, что перемены так же полезны, как отдых, и я тоже в это верю. Мне кажется, что, если ты на какое-то время сменишь обстановку, это поможет тебе разобраться, что делать дальше.

– Мадлен, это не пройдет по щелчку пальцев или в поездке через Ла-Манш. Я страдаю… ужасно. Бывают моменты, когда я просто не хочу просыпаться и жить еще один день. Если бы не он… – Она ласково посмотрела на ребенка, поглаживая пушистые темные волосы.

Подруга предостерегающе посмотрела на нее.

– Но какой смысл хандрить, Иден? Разве это вернет людей, которых ты потеряла?

Иди ахнула:

– Не надо.

– Ответь мне.

– Разумеется, не вернет.

– И знаешь что? Ты можешь горевать всю оставшуюся жизнь, но это не значит, что ты не должна ее прожить. Теперь ты должна думать о себе и о своем ребенке.

– Мадлен…

– Горюй, конечно же, но делай это здесь, – сказала она, указывая на сердце Иди. – Не заставляй своего сына расплачиваться за твое горе так же, как, по твоим словам, твой отец заставлял тебя нести на себе бремя его скорби.

Иди почувствовала, что правда в словах Мадлен прибавила ей мужества. Всего на миг она ощутила, что вышла из сумрака отчаяния на солнечный свет разума. На миг, даже при том, что ее несчастный мир не имел смысла, Мадлен помогла ей понять, что она одна теперь несет ответственность за свое будущее. Мадлен продолжала:

– …что касается Тома, на то, что нет никаких известий о нем, можно смотреть оптимистично.

Иди покачала головой.

– Каким же образом, Мадлен?

Ее подруга приподняла одно угловатое плечо.

– Нет сообщений о несчастных случаях или смертях. Это означает, что твой муж жив. Он вернется. А ты можешь напрасно убиваться и искать его, а можешь поверить, что любовь Тома к тебе сильнее, чем то, что вас разлучило. Так что соберись, Иден Валентайн, и начни жизнь заново ради этого маленького мальчика. Будь сильной. Все родители когда-нибудь умирают. Твой отец прожил долгую жизнь.

– Но он умер, думая, что его внук не выживет! – горько воскликнула она.

– Ну, с этим уже ничего не поделаешь, – сказала подруга. Это было жестоко, но Иди привыкла к откровенности Мадлен.

Француженка наклонилась к ней, и ее серьезные серо-зеленые глаза посмотрели на Иди так строго, что она не смела отвести взгляд.

– Я не говорю, что это будет легко, но давай спланируем поездку в Париж в ближайшее время – всего на несколько дней… и, разумеется, возьмем с собой твоего сына. Там ты сможешь подумать, что делать с магазином и домом своего отца, вместо того чтобы продолжать ничего не решать. Ты сможешь подумать, что делать с домом здесь, в Эппинге. Я знаю, мысль снова переехать Лондон тебя пугает. Я буду помогать тебе на каждом шагу этого пути, Иден. Буду нянчить твоего сына, менять ему подгузники – мы справимся вместе. Не забрасывай свою мечту о салоне. Не подводи Тома – будь хорошей матерью и хорошей женой, которая выполнит обещание стать самым известным молодым дизайнером в Лондоне.

Иди мягко улыбнулась и осторожно подняла своего крошечного ребенка, чтобы помочь ему срыгнуть.

– Ты же говорила, что никогда не вернешься в Париж?

Мадлен видела, что в глазах Иди загорелся огонек.

– Никогда не говори «никогда», Иден.

Иди нахмурилась, и было очевидно, что она всерьез обдумывает слова подруги.

– Мне будет казаться, что я бегу от своих проблем…

– А что в этом плохого? Отойди подальше, и проблемы покажутся меньше. Ты сможешь увидеть все, что они загораживают.

Иди кивнула.

– У меня есть деньги от продажи тканей, – согласилась она. Том открыл счет для Иди, специально для ее нового салона.

– Ты могла бы продать и магазин своего отца.

Увидев затравленный взгляд Иди, подруга обняла ее.

– Будь реалисткой, Иди. Ни один мужчина не захочет, чтобы его костюмы шила женщина. Пока не захочет. Но мужчина, который знает репутацию твоего отца, вполне может посоветовать своей жене зайти к тебе в салон.

Иди громко сглотнула.

– Ты так говоришь, словно это легко. Как насчет него? – спросила она, глядя на сонного ребенка, тепло и уютно прижавшегося к ее груди.

– Не думай о проблемах, которых нет. У тебя есть помощь. Мы сможем нанять кого-нибудь, если возникнет необходимость. Сейчас он такой спокойный… и Том позаботился о вас обоих. Тебе не придется продавать коттедж. Я знаю, ты не хочешь этого делать, но ты сможешь переехать в город, а на доходы с продажи вашего дома в Лондоне и магазина отца ты действительно сможешь неплохо там устроиться. – Она обняла Иди.

– Что скажешь?

Иди вспомнила о деньгах в кожаной сумке и о том, как Том хотел, чтобы она осуществила свою мечту, но семья тоже была частью его мечты.

– Поедем следующей весной. Он станет сильнее – достаточно крепким, чтобы перенести путешествие. Я готова поехать с тобой в Париж в апреле, – ответила она, дрожа от внезапно принятого решения.

Мадлен кивнула, как будто одержала победу, но не хотела злорадствовать.

Иди посмотрела на своего зевающего ребенка и увидела, что в этот момент он стал похож на отца.

– Я назову его Томми. Томас Дэниел Валентайн.

– Браво, моя дорогая, – похвалила Мадлен, наклоняясь, чтобы поцеловать ребенка. – Здравствуй, Томми, ты такой красивый, малыш.

Глава 18

Апрель 1921 года


Алекс не мог поверить, что время пролетело так быстро. Он изо всех сил старался быть постоянно чем-то занятым. Нужно было восполнить так много пробелов в управлении семейным бизнесом, что было легче не обращать внимания на горькую правду: он вернулся с одной войны, чтобы ежедневно сражаться на другой. Жизнь в Ларксфелле, хотя привилегированная и упорядоченная, оказалась такой же безнадежной, как и в окопах. Он понимал, что не имеет права так себя чувствовать, и каждую ночь, мучаясь бессонницей, уговаривал себя, что, если потерпеть еще немного, станет легче и он снова почувствует связь с этой жизнью.

Но подозрение, что он, возможно, принадлежит еще кому-то, постоянно грызло его. Спрятавшись в тени его разума, как молчаливое обвинение, которое обрело форму… и все же было бесформенным. У нее не было ни лица, ни имени, ни голоса, только звук. Стук каблуков по камню, всегда удалявшийся от него. Возможно, она сама оставила его? У него была возлюбленная, в этом он был уверен. Об этом свидетельствовал красный платок, и он всюду носил его с собой как талисман, надеясь, что, возможно, в один прекрасный день эта тайна раскроется и вместе с ней он узнает правду о последних годах своей жизни.

В то же время он дал себе слово, что не будет мучить остальных членов семьи своей тоской. Почему бы им не считать, что он безумно счастлив, что вернулся в лоно семьи, с гордостью принял на себя бразды правления империей отца и наслаждается жизнью в Ларксфелле теперь, когда наконец-то наступил мир?

И вот Алекс Уинтер взял дело в свои руки там, где остановил его отец, и начал знакомиться со всем многообразием деятельности промышленной и корпоративной империи Уинтеров. Он проводил бесконечные встречи с бухгалтерами, юристами и банкирами компании, а также путешествовал по всей стране, в основном на севере, чтобы посетить всех производителей. Он много раз инвестировал в Манчестере и с удовольствием побывал на нескольких футбольных матчах, чтобы поболеть за любимую команду семьи. Большую часть времени он посвятил знакомству с управляющими, которые контролировали различные направления работы сложной организации, в которую превратилась «Уинтер и Ко», чтобы заверить их, что они могут не сомневаться, что сын будет поддерживать их так же, как и отец.

Накануне вечером он признался матери, что чувствует, что готов начать принимать стратегические решения.

– Интересно, когда ты почувствуешь, что готов вернуться в нашу жизнь? – сказала она, как бы размышляя вслух.

– Что ты хочешь сказать?

Она посмотрела на него своими спокойными светлыми глазами.

– Твое тело здесь, но душа – нет, Лекс. Разговоры с тобой всегда имеют оттенок грусти от того, что ты вернулся ко мне, но не полностью.

Он покачал головой, сбитый с толку.

– Что я упускаю, мама?

– Прошло восемь месяцев с тех пор, как ты вернулся, но мне кажется, что ты словно скользишь по замерзшему озеру, стараясь найти самый короткий путь на другую сторону, не решаясь взглянуть по сторонам.

Он подыграл ей.

– Что же на другой стороне?

– Старость, мой дорогой. Ты прожил осень и зиму, едва замечая их, и вот уже весна, и бьюсь об заклад, ты не сможешь даже сказать, когда в последний раз брал выходной, чтобы насладиться ею.

– Скажи яснее, мама.

– Мне кажется, яснее некуда. Хватит так много работать, начни наслаждаться жизнью. Это важно, Алекс. У тебя были ужасные несколько лет, и я не хочу, чтобы ты очнулся и понял, что еще один год прошел! – Мать покачала головой, словно могла с легкостью читать его мысли. – Расскажи мне, что происходит в твоей беспокойной голове.

Алекс не мог дать ей ответ, поскольку не хотел признаваться, что чувствует отчуждение. Он покачал головой и пожал плечами.

Она встала и сжала его руку.

– Я иду спать, дорогой. Обещай, что завтра же начнешь жить. Если представится такая возможность, дать ей шанс.

Он нахмурился, но был рад, что допрос закончился.

Восемь месяцев! Алекс потянулся, услышал тихий хруст в позвоночнике и понял, что просидел за столом все утро, не вставая. Он выглянул во французское окно и увидел ранние луковичные цветы – нарциссы и подснежники, за которыми должны были последовать веселые крокусы Клэрри. Скоро сады Уинтеров превратятся в великолепное воплощение весенней радости.

Справедливости ради, молча рассуждал он, это время дало возможность его семье привыкнуть к переменам, а Дуги – к своей старой роли среднего сына, хотя Алекс сознательно перекладывал все больше ответственности на брата. Теперь братья регулярно встречались, чтобы поделиться своими идеями на будущее, а Дуги отчитывался перед Алексом о различных проектах, которые он теперь возглавлял.

Алекс вернулся к папке документов, которые нужно было подписать, но никак не мог сосредоточиться. Завтра он хотел отвезти их обратно в Лондон. Он поднес перьевую ручку к пресс-папье, но с раздражением заметил, что в ней закончились чернила. Когда он начал заправлять ее, раздался стук в дверь, заставший его врасплох. Рука дрогнула, и чернила плотно забрызгали драгоценный красный платок, который лежал рядом. Он посмотрел на него с ужасом.

– Черт!

– Простите за беспокойство, господин Лекс, – сказал Брэмсон, просунув голову в дверь. Он увидел, что произошло, и подождал, пока Алекс закроет бутылку с чернилами.

– Что-то случилось, Брэмсон?

– Вовсе нет, сэр. К вам посетитель. Мисс Обри-Финч хотела поговорить с вами.

Он нахмурился.

– Со мной? Моя мать дома?

– Нет, Клэрри сегодня отвез ее в Хоув, чтобы повидаться с друзьями. Она не вернется до вечера.

– Ах да, она что-то говорила об этом.

– Мисс Обри-Финч, похоже, тоже знала об этом, сэр, – сказал Брэмсон.

Алекс выглядел озадаченным.

– Она, конечно же, не может приехать сюда только ради того, чтобы встретиться со мной. Это, должно быть, какая-то ошибка.

– Никакой ошибки, сэр, – сухо ответил он. – Я проводил ее в оранжерею.

Он вздохнул, взглянул на платок и почувствовал странное отвращение от того, что на нем были пятна. Он видел крошечные темные пятнышки рядом с тонкой строчкой вокруг сердца. Его удивило, что ему больно было смотреть на это.

– Ну, полагаю, сейчас самое время для кофе, – рассеянно предложил он.

– Уже заказано, мистер Лекс.

– Тогда я сейчас спущусь, – сказал он и подмигнул дворецкому, надеясь, что ему удалось достаточно хорошо скрыть свое состояние.

Выражение лица Брэмсона не изменилось.

– Я передам вашей гостье.

Алекс вышел из кабинета отца – теперь это был его кабинет – и направился в более теплую часть дома, которую освещало утреннее солнце. Гордость его матери, оранжерея, сверкала под яркими весенними лучами, проникавшими через стеклянные панели, из которых состоял потолок, аркой поднимавшийся к безоблачному голубому куполу неба. Колонны с коринфским ордером высились, точно алебастровые часовые, вокруг раскинулись темные, блестящие листья инжира и пальм. Ниже папоротники добавляли более мягкий фон для захватывающих орхидей Сесили с их сложными хрупкими цветами.