– Я только лишь делаю предположения, мой султан, – тихо сказал он, – а решение, конечно же, за вами.

Сулейман улыбнулся:

– Не бойся, не бойся. Разве мы напрасно называем тебя своим другом? Неужели ты думаешь, что Сулейман может так легко забыть о своем друге? Я знаю, что ты прав. Один трон, два шехзаде. Это всегда непростая ситуация. Но оба шехзаде еще дети.

– Да, мой султан, именно так. Но…

– Что?

– Ваши воины, повелитель, уже сейчас начали обсуждать, кто же будет наследником.

– Как смеют воины, вместо того чтобы думать о войне, рассуждать о моем престоле?

– Их забота – османское государство.

– И кого же хотят воины видеть на престоле? Говорят ли они об этом?

– Говорят, падишах. Они на стороне того, кто первым увидел свет.

Ибрагим не сумел произнести имя Мустафы, но, впрочем, и так все сказал.

– В самом деле? А ты что думаешь? Кто достоин занять престол? Говори. Но только не затягивай.

– Пусть повелитель помилует меня, но мне кажется, что Гюльбахар Хасеки ни в чем не виновата. Разве любить вас грех? Ведь она раньше подарила сына нашему повелителю. Так что право принадлежит вашему старшему шехзаде. А законы и обычаи на его стороне.

Падишах спокойно выслушал своего друга и советника. Как он умеет дерзко говорить, этот раб из Парги. Султану требовались именно такие люди: молодые, энергичные и откровенные.

– Ты все сказал, Ибрагим?

Тот сложил руки на животе и поклонился.

– Раз так, сейчас послушай внимательно, что я скажу, Ибрагим-ага. Ни ты, ни воины не должны тревожиться. Государство наше, народ наш. Когда наступит время выбрать наследника, мы ни на кого не посмотрим. Сделаем все, как нужно. Однако сейчас еще рано. Нашему старшему сыну не исполнилось и семи. А Мехмеду нет еще и месяца. Судьба маленького ребенка, ты знаешь, в руках всемилостивого Аллаха. Когда наступит время, мы тоже покоримся воле Аллаха и примем верное решение. Сейчас давай забудем об этом, и пусть оба шехзаде спокойно растут.

Сулейман махнул рукой, показывая, что аудиенция закончена. Главный сокольничий, пятясь, уже удалялся, как вдруг падишах что-то вспомнил и позвал: «Ибрагим-ага!»

Ибрагим поднял голову. Падишах, тщательно подбирая слова, произнес: «Братец мой, скажи мне, признайся, какой недостаток ты заметил в Хюррем Хасеки?»

Ибрагим похолодел.

А Сулейман снова махнул рукой, показывая, что не ждет ответа. Ибрагим быстро вышел из шатра. Кажется, он почувствовал даже страх перед султаном, потому что впервые услышал такой резкий и прямой укор. Его рука машинально потянулась к шее. «Все усложняется, – сказал он себе. – Очень усложняется».

XXXVIII

Старый Рим повидал немало черных дней, но тот рождественский день был не похож на прежние. Он был не похож даже на тот день, когда в Сенате убили кинжалом Юлия Цезаря. Джованни ди Лоренцо де Медичи думал, что такое полное страха ожидание висело в воздухе только тогда, когда в ворота Рима стучался Аттила. Когда он с трудом поднимался с колен от алтаря, перед которым молился несколько часов, начал звонить главный колокол. Пришло время. Несмотря на смертную тоску, не отпускавшую его, он должен был приступить к своим обязанностям. Ведь он был папой Львом X, Leo Decimus, главой всего христианского мира. Послушным рабом Иисуса Христа и святого Петра. И именно его ждала толпа, заполнившая площадь перед собором Святого Петра, не обращавшая внимания ни на холод, ни на затяжной ливень, в ожидании благословения.

Язык большого бронзового колокола словно бы ударил его в голову. В тот момент он всем существом ощутил все до единого колебания колокола.

Медленными и неуверенными шагами он вышел из молельни – комнаты без единого окна, в которой находились только огромный крест и две свечи рядом с ним, – в пышный зал с высоким потолком. Два помещения были такими же разными, как рай и ад. Молельня была темной и пугающей, а зал – светлым и вселявшим надежду. «А между тем все было наоборот», – подумал Медичи. Его собственным раем была молельня. А этот светлый зал – его адом. Когда он молился, он удалялся от кошмара, перед которым теперь оказался христианский мир, и от самого мира. Если бы он не верил в Бога, то сказал бы, как и многие другие, что спасение христианского мира невозможно, но он был истинным христианином. Он целиком и полностью полагался на то, что Господь не оставит священных стражей Иерусалима.

Когда тяжелая позолоченная дверь медленно открылась, он увидел двоих стражников, стоявших по обеим ее сторонам, которые резким движением приложили к плечам длинные остроконечные алебарды. Шесть кардиналов, среди которых находился и монсеньор Адриан Флоренсзоон Буйенс, тотчас встали. Все они были одеты в красные мантии и бледны, как стены.

Лев X, проходя мимо них, спросил, не обращаясь ни к кому конкретно: «Есть ли вести с Родоса?» Он знал, каков будет ответ, но все равно спросил. Не считая звона колокола, ответом ему было молчание.

Перед позолоченной дверью, которая находилась как раз напротив входа в молельню, стояли капитан папской гвардии и какой-то молодой монах. Лев Х остановился перед монахом. Монах повязал папе белый шелковый пояс поверх длинной лилового цвета мантии. Затем надел на него белый до пола плащ, белый шелковый воротник, на котором золотом и цветным шелком были вышиты символы папской власти.

Отступив на шаг назад, монах внимательно проверил, все ли в порядке. Убедившись, что облачение одето как следует, он взял со столика, стоявшего рядом, высокую остроконечную папскую тиару и водрузил ее Льву Х на голову. Капитан папской гвардии вручил папе длинный папский скипетр. Джованни ди Лоренцо де Медичи, расправив плечи, направился к двери, которую распахнули гвардейцы.

Когда он появился на помосте, сооруженном на лестнице собора Святого Петра, толпа, заполнившая площадь, зашумела. Подняв правую руку, папа перекрестил толпу. Его молитву не слышали даже те, кто стоял в первом ряду, но всем было достаточно того, что они видят святого отца. Это была половина пути, ведущего в рай.

Когда де Медичи молился, глаза его были закрыты. Он сам с трудом слышал собственный голос. Холодный резкий ветер, дувший между семи холмов Рима, долетел и до него. Ему стало холодно. Затем сверкнул какой-то свет. То был огонь, разорвавший ночь. Хотя глаза его были закрыты, папа увидел этот огонь. Огонь разгорался все сильнее. Он почувствовал, как у него кружится голова. Тело его затряслось. Чтобы не упасть, он попытался за что-то ухватиться.

Кардинал Буйенс, который не сводил с папы глаз, заметил происходящее и немедленно подхватил его под руку.

Джованни ди Лоренцо де Медичи пустыми глазами посмотрел на кардинала. «Родос пал, – пробормотал он. – Родос пал, я видел».

Как раз в ту минуту на Родосе к звону колоколов присоединились звуки азана. Так как кровавая борьба христиан острова закончилась неудачей именно в рождественский день, то, для того чтобы поблагодарить Бога, христианское население стекалось в церкви. В тот рождественский день турки без боя вошли в капитулировавший город через пробоины в стене. Не было ни налетов, ни грабежей горожан. Все произошло так, как обещал султан Сулейман. Пока звонили рождественские колокола, сладкоголосые муэдзины самозабвенно читали вечерний азан на башнях Родоса, который потерял за шесть месяцев осады две тысячи убитых.

Папа Лев Х был сражен видением о падении Родоса. Кардиналы твердили: «Мы еще не получили никаких известий. Возможно, огненное видение, которое явилось святому отцу, было знаком того, что это рыцари уничтожили воинов Сулеймана», но, как бы они ни старались его утешить, престарелый папа прекрасно знал истину. «Нет, – твердил он. – Я все видел. Господь мне все показал. Родос пал».

Той же ночью, когда папа был на пороге смерти, рядом с ним находился Адриан Флоренсзоон Буйенс, с нетерпением ждавший этого момента. Папа на мгновение открыл глаза и тихонько позвал Буйенса: «Ты все знал?»

Кардинал растерялся, испугался: «Что я знал, ваше святейшество?» Его голос дрожал. Папа, который говорил уже с большим трудом, только и сумел выдохнуть: «Знал, что Сулейман готовится к войне?

Буйенс в страхе осмотрелся, боясь, что другие кардиналы услышат этот разговор. «Я не знал, ваше святейшество».

– Собиралось такое большое войско, готовился такой большой флот, и ты ничего не видел?

Кардинал собирался было что-то сказать, однако в этот миг бессильная рука папы, стоявшего на пороге смерти, высунулась из-под одеяла и с невообразимой силой схватила Буйенса за руку. «Сегодня, – с трудом выговорил папа, – сегодня пало христианское государство, существовавшее двести тринадцать лет, со времен крестовых походов». Внезапно папа вспомнил немецкого монаха, которого он отлучал от церкви: «Даже Мартин Лютер не изменил священным реликвиям так, как это сделал ты». Он попытался было сесть, но у него не хватило сил. Сейчас его глаза пылали огнем. Кардинал в страхе попытался отступить, однако вцепившаяся в него рука словно пригвоздила его к месту.

– Если бы ты привез мне из Стамбула какие-то другие вести, нежели известие о том, что русская наложница султана Сулеймана Роксолана вертит падишахом, как хочет, и ждет от него ребенка, то сейчас бы османы бежали от победоносного войска крестоносцев, и я был бы вторым папой, спасшим Рим спустя тысячу лет после Льва I, спасшего Рим от бича божьего Аттилы.

Это были последние слова папы Льва Х. Голова его упала набок, глаза закрылись, дыхание остановилось. Но он по-прежнему не выпускал руку кардинала Адриана Флоренсзоон Буйенса, словно бы говоря: «Вот, я поймал виновника».

Однако эту картину истолковали совершенно неверно. Все решили, что папа, ставший последней жертвой османов на Родосе, желает видеть в качестве своего преемника Буйенса. Адриан Флоренсзоон Буйенс спустя пятнадцать дней принял имя папы Адриана VI. История о русской наложнице султана Сулеймана Роксолане, о которой он взахлеб рассказывал, вернувшись из Стамбула, изменила ход истории.


Новость о победе дошла до Стамбула за десять дней. Тотчас во все стороны отправили глашатаев, для того чтобы сообщить о победе жителям. Самые громкие муэдзины весь день рассказывали с высоких минаретов о новой победе Сулеймана. Народ высыпал на улицы. Старики, участвовавшие в битвах прошлого, вытирали слезы радости, а молодые парни обнимались.

Только один человек во всем большом Стамбуле не радовался, а страдал. Это был Марко Кетто.

Те, кто считал, что Сулейман в объятиях Роксоланы забудет о войнах и завоеваниях, жестоко ошибались. Вместо того чтобы его успокаивать, Хюррем заставляла его кровь пылать. И кто знает, какие испытания ожидали всех впереди.

Марко Кетто сидел у себя, переживая известия последних дней, а по улицам Стамбула проходили победоносные войска. Во дворце то и дело слышалось: «Долгих лет жизни падишаху!» В мечетях возносились благодарственные молитвы за победу, за павших на поле брани читали мавлюд[48]. По повелению Хафзы Султан на дворцовой кухне непрестанно шла работа. Огромные казаны с пловом и супом кипели на огне, блюда ломились от пирожков, раскатывалась пахлава, рекой лились айран и шербет. Дворец в мгновение ока превратился в гигантскую общественную столовую. Все вокруг ели и пили, распевая победные песни.

На каждом углу только и говорили, что о героизме султана Сулеймана и его воинов. Кто-то поговаривал, что честь победы принадлежит и Хюррем Хасеки, вдохновившей повелителя.

Юный шехзаде Мехмед Хан тоже слышал эти разговоры. Хюррем много рассказывала ему об отце: «Однажды шейх-уль-ислам Али Джемали-эфенди говорит: “Давайте помолимся, чтобы победить”. А в ответ на это наш падишах очень рассердился и ударил кулаком по столу. “Разве, – говорит, – внуки Мехмеда Фатих Хана молиться должны? Разве от этого Явуз Селим в гробу не перевернется? Если нам завтра предстоит отправиться в лучший мир, с каким лицом мы предстанем перед ним? Вот как вы нам верно служите! Помолиться?!” Так гневался султан. И в этот момент Пири Мехмед-паша возьми да и скажи: “А что нам еще остается?” И тогда разразилась настоящая буря. Сулейман Хан в ярости вскочил с места и, прокричав: “Я вам покажу, что еще остается!”, схватив меч, выбежал из шатра. Вскочил на коня и помчался во главе войска прямо на крепость. Так упрямый Родос сдался повелителю мира Сулейман Хану».

Каждый раз, когда она это рассказывала Мехмеду, она словно бы слышала голос Сулеймана: «Родос – это мой тебе подарок, Хюррем Ханым». «Конечно, подарок, – говорила она про себя. – Подарок Хюррем от султана Сулеймана. Теперь Родос – это ожерелье у меня на шее. Подарок на рождение моему шехзаде Мехмеду».


Возвращение падишаха в Стамбул было полно великолепия. По дозволению Хафзы Султан Хюррем велела Джаферу приготовить карету. Взяв на руки шехзаде Мехмеда, она отправилась встречать султана Сулеймана. Султан, узнав, что Хюррем, лица которой он не видел полгода, встречает его с маленьким шехзаде, был вне себя от счастья. Увидев их, он слез с коня и сел к ним в карету. Теперь на лице Сулеймана была темная бородка. Рубины, которыми было усыпано украшавшее его чалму перо, мерцали в полумраке кареты, счастье светилось в его глазах. В этих глазах читалась любовь, читалась гордость. «О господи, – думала Хюррем. – Это мой муж, отец моего сына! Какой он сильный, какой красивый! Я благодарю тебя, Господь, за то, что ты даровал мне его». Думая об этом, она склонилась перед Сулейманом, поцеловала ему руку и произнесла, как ее учила Хафза Султан: «Да будет твое завоевание благословенным!» Тут ей на глаза навернулись слезы и она добавила: «Я держала свою клятву, повелитель. Пока вас не было, я не плакала». Она протянула ему ребенка: «Ваша покорная раба родила вам сына». Слезы стекали по ее щекам. «Наконец мой повелитель, отец моего сына, встретился с моим шехзаде. И теперь я могу плакать», – сказала она.