– Спасибо тебе, морэ, спасибо… – Голос Мишки вдруг дрогнул, и Илья испуганно отмахнулся:

– Э, Хохадо, ты что? Кто кого благодарить должен? Да я своего Ефимку осчастливлю! Такая красота ему достанется!

– Улька хорошей женой будет, чтоб меня громом убило! – застучал себя кулаком в грудь Мишка. – Верной, честной, слова поперёк никогда не скажет! Она у меня не балована, половичком перед ним стелиться станет, мышиной корочкой кормиться! По рукам, значит?!

– По рукам. – Через плечо трясущего его за руку Мишки Илья взглянул на Ташку. Но она не смотрела на него, сидя у колеса двуколки рядом с дочерью и что-то тихо, быстро говоря ей. Улька молча кивала. Неожиданно обе повернулись к Илье. Ташка чуть заметно улыбнулась. Улыбнулась и Улька. Одинаковые миндалевидные глаза. Две круглые родинки. Россыпь волос… Да, Ефим не будет держать зла на отца за эту таборную красавицу, звёздочку в рваном мешке. И Настя… И Настя не должна бы спорить. Не слепая ведь она, увидит своими глазами, какую красоту её сыну сговорили.

Илья подумал о Насте, и снова острая, непрошедшая боль дёрнула сердце. Её ведь, верно, и в Москве нет… уехала со своим князем… Что ж. Наверное, это правильно. Но детей же не забрала она с собой? Этого даже князь не выдержит – весь табун смоляковских разбойников, на одно лицо с папашей ихним, по парижам за собой таскать… Илья усмехнулся, вообразив себе подобную картину, и подумал, что сыновья, конечно же, остались в хоре. И он когда угодно может приехать в Москву и повидаться с ними. И слава богу, что Настьки не будет. Или уже будет?.. Кто знает, когда они с князем воротятся… Размышляя об этом и думая, как лучше поступить, Илья медленно шёл между палатками. На степь уже опустилась тёплая ночь. Луна качалась в воде лимана, голубоватая дорожка тянулась к чёрным зарослям камышей. Наковальни бродячих кузнецов смолкли. К небу поднимался столб дыма от большого костра, огонь выхватывал из темноты лица цыган. Илья остановился за палаткой, услышав голос Розы.

Она сидела среди влашек на ковре у огня, её платок съехал на затылок, освобождая рассыпающиеся кудри, и лицо Чачанки в свете костра было незнакомым, серьёзным. И что за цыганка такая, боже правый? Будто не протаскалась всё утро с рыбными корзинами по рынку, будто не удерживала одна пьяную, озверелую толпу на трактирном дворе, будто не плакала после взахлёб у него на руках… Всё, кажется, ей нипочём, сидит, глядя в огонь, и тянет долевую, и никто почему-то не вторит ей. Не знают песни, вдруг понял Илья. И, не выходя из тьмы, он взял дыхание… Сильный мужской голос сплелся с Розиной песней, и они повели вдвоём. Печальные звуки рванулись к луне, к низким звёздам, далеко, в небо:

– Ах, улетела моя радость, укатилась – не вернуть…

Знать, судьба моя такая на роду написана…

Все цыгане обернулись на его голос, но увидеть Илью, стоящего в темноте, не могли. Роза улыбнулась широко и весело, забрала ещё звонче, а когда песня кончилась, вскочила, как девчонка, и закричала на весь табор:

– Илья, плясовую! Ну! Ну!

И разве можно было противиться ей? Илья, никогда не любивший петь на людях, даже в хоре не отвыкший от этой нелюбви, не задумываясь, шагнул в круг света. Влахи засмеялись, повскакивали, захлопали, и он запел то, что не раз слышал от московских цыган:

– Ай, пройди, пройди, молодая, пройди…

Сразу же у костра парусом вздулась юбка Розы. Ведя мелодию плясовой, Илья смотрел, как Роза, мягко ступая босыми ногами, проплывает по кругу мимо него. Цыгане хлопали в такт и улыбались. Ветер, потянувший с далёкого моря, чуть не сорвал платок с головы Чачанки, разметав выбившиеся из-под него волосы. Роза развела руками, дрогнула плечами, мельком улыбнулась Илье – и тут же пошла дальше. Роза… Чачанка… Поздно, как поздно соединила их судьба, и слишком много висит за плечами у каждого, чтобы всё начинать сначала. Ему бы встретить её лет двадцать пять назад – когда ещё не появилось в его жизни ни Москвы, ни ресторанов, ни бессонных ночей, ни Настьки, когда он сам был просто таборным бродягой без лишних мыслей в голове. Господи великий, как бы он любил её тогда! Её – Розу, шальную цыганку с бестолковым огнём, вечно горящим в ней, с сумасшедшей искрой в сощуренных глазах, весёлую, бесшабашную, несчастную… Кто ещё сумел бы встать перед пьяной толпой, кто решился бы в одиночку держать её, зная: одно неверное слово, проблеск испуга во взгляде – и сомнут, истопчут, разорвут… Они, здоровые мужики, сидели в сарае, боясь вздохнуть, а Роза… Что у неё в голове, из чего сделано её сердце? И какой чёрт послал Илье встречу с Чачанкой? Не случись в его жизни всего, что было, как бы он любил её…

Алая юбка пропала из светящегося круга, и влахи затянули что-то другое, тягучее и жалобное, над табором заплакала скрипка в руках взъерошенного парнишки в рваной рубахе… Илья очнулся от раздумий, когда мокрые от росы пальцы коснулись его горячей щеки. Роза стояла за его спиной – взлохмаченная, уже без платка. Она ещё тяжело дышала после пляски, глаза, кажущиеся в темноте больше, блестели.

– Что ты? – почему-то шёпотом спросил Илья, беря её холодную влажную руку.

– Пойдём… – прошептала Чачанка, увлекая его за палатки, в темноту. – Пойдём…

За табором, в тумане, бродили их непривязанные лошади. Митьки рядом не было. Илья остановился, даже не осмотревшись, потянул Розу на себя. Волосы упали на её лицо, метнулись по плечам, Роза с усилием, обеими руками отстранила его.

– Не здесь, морэ… Тут цыгане… дети… Поскачем в степь, Илья! Сейчас поскачем!

Он не успел даже согласиться, а она уже сидела верхом. Не успел сказать «Постой!», а она уже рванула в степь, и по удаляющемуся перестуку копыт Илья понял, что надо торопиться. Разгорячённый её короткой, незаконченной лаской, он не помнил, как очутился на буланом, как понёсся в чёрную степь вслед за гнедой кобылой. Встречный ветер рвал с плеч рубаху, холодил лицо. Сухая, выжженная солнцем степь гудела под копытами, вскрикивала проснувшейся птицей. Белая луна катилась вслед, как запущенный меткой рукой бубен. Горько пахло полынью и морем. Давно позади остался табор с его огнями, шумом, песнями, лошадиным ржанием. Чёрная степь раскинулась на вёрсты вокруг, сверху смотрела звезда – зелёная звезда, одна во всём небе, повисшая прямо над лиманом. Илья, поравнявшись с Розой, уже не знал, где находится, в какой стороне море, где лиман, где цыгане… Роза осадила кобылу, но Илья успел спрыгнуть первым, молча стянул запыхавшуюся женщину на землю, опрокинул её, повалился рядом в высокую, ещё тёплую, сырую от росы траву, которая сомкнулась над их головами, рванул шаль – прочь, блузку – надвое…

– Век не забуду этого, Илья…

– И я…

…Зелёная звезда падала за край степи. Небо светлело, в нём таял белый круг луны, поле всё было затянуто туманом. Трава, отяжелевшая от росы, клонилась к земле, роняла капли. Где-то рядом бродили, всхрапывали, шевелили полынные стебли кони. Лёжа в мокрой траве, Илья чувствовал, как горит всё тело, как обжигает его роса, как холодные капли просачиваются сквозь рубаху, скользят по горячей коже и уходят в землю. Рядом неподвижно лежала Роза – мокрые волосы, мокрая, помятая юбка, разорванная до живота кофта, медный крест, тоже мокрый от росы, между грудями…

– Спишь? – шёпотом спросил он.

– Заснёшь с тобой… Бог ты мой, что цыгане подумали? И как теперь в табор вертаться? – Она говорила сердито, не открывая глаз, но губы её дрожали в улыбке. – Что в тебе за бес сидит, Илья?

– Сама же меня в степь потащила… – Илья придвинулся, потянул Розу на себя. Она подалась; уткнувшись холодным носом в его плечо, то ли засмеялась, то ли всхлипнула:

– Господи… Мне б тебя пораньше встретить…

Илья промолчал, вспомнив, что час назад думал о том же. Медленно сказал:

– Знаешь… я своему сыну невесту нашёл.

– Невесту? – Роза села. – Какую? Влашку?

– Нет, из наших… Мы с её отцом раньше в одном таборе кочевали. Красивая девочка, только оборванная уж очень.

– Это ничего.

– Как думаешь… – Илья помолчал. – Правильно сделал?

Стало тихо. Зелёная звезда пропала за горизонтом. Над степью разливалось розовое сияние, трава задышала паром. Небо начало голубеть. Роза встала, повернулась лицом к рассвету, отжала край юбки, встряхнула волосы. Потягиваясь всем телом и не поворачиваясь к Илье, ответила:

– Всё правильно, морэ. Хорошее дело. Едем домой.

Глава 12

Пара гнедых, запряжённых с зарею,

Тощих, голодных и грустных на вид,

Вечно плетётесь вы мелкой рысцою,

Вечно куда-то ваш кучер спешит…

Слова слёзного романса переплетались с печальными звуками скрипки. Анютка стояла у края эстрады, то прижимая руки к груди, то протягивая их в зал ресторана, то утомлённо поднося пальцы ко лбу. Это были давно отработанные жесты, безотказно действовавшие на ждущую эмоций публику. За окнами снова шуршал дождь: удивительно мокрое лето выдалось нынче. Зал был полупустым, и внимательно слушала певицу лишь компания молодых купцов у дальней стены. «И слава богу, – устало думала Анютка. – Всё меньше позориться…»

Её живот ещё не был заметен, и любимое чёрное платье с открытыми плечами пришлось расставить совсем немного. Опасения Анютки не подтвердились: похоже, у цыган и сомнений не возникало, что ребёнок именно Гришкин. Сам Гришка, к крайнему Анюткиному изумлению, стал обращаться с ней гораздо мягче, старался не обижать, за весь месяц ни разу не повысил на неё голоса, не сказал ни одного грубого слова, даже следил за тем, чтобы и языкастые цыганки не трогали её. Ещё несколько недель назад Анютка несказанно обрадовалась бы такому поведению мужа, но теперь Гришкино внимание не трогало её, а то, что он не прикасался к ней в постели, даже радовало. Какое-то ленивое оцепенение овладело ею, и порой Анютка не могла вспомнить, сколько времени прошло с того дня, когда она на рассвете выбежала из номеров «Англии». Ребёнок ещё не начал толкаться, но характер показывал вовсю: Анютке теперь беспрестанно хотелось то сахару, то апельсинов (это в августе-то!), то сметаны (съела у тётки чуть не корчагу), то и вообще невесть чего – например, пососать гвоздь или пожевать холодной глины. Цыганки улыбались, подмигивали: мол, дело известное.

В ресторан Анютка ездила по-прежнему, поклонники ещё не успели заметить, что великолепная Анна Снежная беременна, и, как раньше, забрасывали её цветами. Однажды Анютка поймала себя на мысли, что пристально вглядывается в лица сидящих в зале военных. Когда она поняла, почему это делает, то чуть не расхохоталась прямо на эстраде, посреди исполнения жестокого романса «Я всё ещё его, безумная, люблю». Ждёт, бестолковая баба… кого? Грузинского князя? Этого мальчика Дато, которого сама же и прогнала? Смех Анютка неимоверным усилием подавила, но вместо него вдруг хлынули слёзы, да такие, что публика потом долго аплодировала: подумали, дурни, что она от собственного романса, сто раз спетого, разнюнилась.

Дома она долго ревела в подушку. Гришка сидел рядом, вздыхал, поглаживал жену по руке. Когда Анюта уже начала успокаиваться, предложил:

– Напиши ему. Чего мучиться…

– Куда?!

– Можно узнать адрес. Имя тебе известно…

– Не сходи с ума. Не нужно. Это и не из-за него вовсе. Знаешь, бабе на сносях, чтоб раскваситься, много не надо.

Гришка больше ничего не стал советовать. Только ночью, когда они уже лежали в постели под общим одеялом, притянул жену к себе и молча погладил по плечу. Анютка вздохнула. Благодарно прижалась к мужу и заснула. Утром криво усмехнулась, подумала: рассказать кому – не поверят. И радуясь, что её ещё не начало мутить, поплелась на кухню искать сметану…

Допев «Пару гнедых», Анютка откланялась, дала двум подвыпившим купчикам «лобзануть ручки» и ушла на своё место в хоре.

– Бледная ты что-то, девочка, – озабоченно проговорила сидящая рядом Настя. – Хочешь, я Митро попрошу, отправит тебя домой.

– Незачем, – коротко отказалась Анютка. Она в самом деле чувствовала себя нехорошо, но, вспомнив о том, что из сольных романсов у неё остался всего один и до конца вечера она будет петь в хоре, сидя, Анютка решила не уезжать.

Объявили «Записку», и Настя поднялась с места. Вскоре по ресторану плыли звуки жестокого романса. Анютка отдыхала, полуприкрыв глаза. Когда хлопнула входная дверь, она машинально взглянула в ту сторону. И сердце вдруг, оборвавшись, полетело, покатилось куда-то вниз, вниз, вниз…

В дверях ресторана стоял и стряхивал воду с курчавых волос князь Давид Ираклиевич Дадешкелиани. Это был он, в самом деле он! Словно в чаду Анютка смотрела на тонкое бледное лицо с орлиным носом, густые брови, тёмные большие глаза с длинными, как у девушки, ресницами, белую щегольскую черкеску, серебряные ножны на поясе. В висках запульсировал жар, в полном отчаянии Анютка подумала: вот сейчас она хлопнется в обморок со стула ногами вверх.

– Боженька, милый, разбуди… – пробормотала она, что есть силы щипля себя за запястье. Но боженька не стал вмешиваться, и Анютка не проснулась в своей постели под боком у Гришки, а продолжала сидеть в хоре и смотреть на стоящего в дверях князя, не замечая, что всё сильнее и сильнее прижимает руку к груди. К горлу подкатывал крепкий комок.