Лиза Фитц - И обретешь крылья…

— Пожалуй, нет, тут вы правы.

По крайней мере, в этом он признался. Женщина-аналитик, скорее всего, сказала бы:

— Вы ужасаете мужчин своей энергией, провоцируя на реакцию, которую сами же не желаете выносить. Это — одна из главных проблем нашего поколения.

Промежуточная стадия на пути к женской революции?

Меня хотят перетрахать или переговорить? Я пугало для мужчин? Да — и по праву! Что это значит? Каждая интеллигентная женщина имеет миллионы естественных врагов — это все мужчины! Но почему, черт подери, я все время нарываюсь на таких мужчин, которые настолько ниже меня в одних отношениях и настолько выше в других? Все время эта фатальная смесь презрения и уважения… Либо Бог, либо конюх, либо шут.

В наших беседах с доктором Меллингером мы кое к чему пришли, но продвинулись не настолько далеко, чтобы распутать всю головоломку. Каждый раз, когда в наши беседы начинал просачиваться Фрейд со своей завистью к пенису, я скисала.

— Этот мужчина довел вас до невроза, — сказал доктор Меллингер.

Ага. А теперь? Это оскорбление, которое волнует мне кровь? Оно мне нужно как провокация, чтобы взбодриться? Это тот секс? И он тоже. Это поведение Мачо, подчинение, грубость, которые пробуждают по-собачьи сладострастное желание отдаться? Реагирую я как мужчина — или как женщина? И то, и другое! Я реагирую с готовностью и к борьбе, и к покорности одновременно. И это хорошо.

Очевидно, это не укладывается в терапевтические рамки нормы?

У мужчин всегда больше юмора, больше жесткости, больше настойчивости, больше силы — а проклятый пенис — это самое последнее, чему я у них завидую. Такое безумное утверждение могло родиться только в перекошенных мужских умах, каковым и обладал Фрейд. Я завидую их господствующему положению, которое они занимают повсюду, их вседозволенности, их первоочередности, их уверенности в том, что они все знают лучше всех. А что они знают лучше всех? Ничего! Но они утверждают это ежедневно. То, что нам приходится высиживать птенцов, они изображают как слабость, сами в это время оставаясь свободными и отговариваясь якобы заботой о птенцах, имеют возможность улететь из гнезда. И называли силой то, что было не чем иным, как увертками. И вот теперь мы должны быть рады на веки вечные тому, что мужчины везде считаются головой, а нам отведена скромная роль чрева. Черт подери!

Динамика, целеустремленность, пробивная сила, воля — формы энергии, которые принято считать мужскими, откуда следует, что энергия и динамика сами по себе суть черты мужские. Но это не так! Это все — условность, клише! Или все же нет?

Не нужно ли несколько ограничить фаллическое чванство, которым мужчины защищаются уже тысячи лет? Как часто совокупляются приматы за день? Бесконечно часто и с любым, кто подходит достаточно близко. Самое главное — наслаждение! Полигамия — это по-женски. Давайте оставим церковь простакам! Сексуально активные женщины вселяют в мужчин ужас и поэтому все еще должны сдерживать себя. А причиной всему мужской страх и мужская слабость. Мужчина подчиняет женщину, потому что трусит перед ее силой. Потому-то ведется беспрестанно такая кутерьма вокруг его члена.

И почему только мы такие славные?! Наш мозг зарос слизью из-за этой славности. Славный значит женский, женский значит славный!

Что бывает, когда женщина вдруг говорит правду? Легионы смертельно оскорбленных мужчин отворачиваются от нее! Потому что это правда об их членах, потенции, об оргазме. Ты знаешь, как это выглядит в немецких постелях? Нет? А я знаю ситуацию вдоль и поперек — половина женщин не имеют оргазма из-за незнания мужчинами женской анатомии. Нет ни потенции, ни эротической культуры. Варварство. Наша эротическая культура ограничена гинекологическими видео и рассказываемыми собутыльниками непристойностями.

А мужчины очень часто говорят правду. Женоненавистнические высказывания вот уже сотни лет считаются общественной нормой, стали частью культуры, литературы и искусства. Мы гораздо легче сносим удары, мы даже позволяем себя унижать и остаемся рядом после этого. Способность к страданиям — это женская добродетель, а значит, и сила тоже.

Женщины должны казаться слабыми, мужчинам нужно казаться сильными.

Я прекратила встречи с доктором Меллингером.

— Я правильно понимаю, что предстоит еще круг почета вокруг Симона?

Торак, склонив голову набок, насмешливо посмотрел на меня. Я рассмеялась. Его предположение подтвердилось, как, по большей части, всегда.

— Да… Если вам угодно назвать это кругом почета! — сказала я. Временами это казалось мне игрой, правил которой я не понимаю.

— Но и сама игра доставляла вам радость, удовольствие от жизненной комедии, только на этот раз вы угодили в трагедию, угрожавшую разрушить душу и поломать жизнь. Ваша зависимость от алкоголя повысилась, самосознание угасло…

— При этом я хотела лишь поиграть в кошки-мышки!..

— Да… Но были ли вы хорошей мышкой, сударыня? Нет. Полумертвая мышь — это плохая мышь и неинтересна кошке!.. И та сжирает эту мышь или идет спать, если уже сыта. Холодность и невнимание возбуждают ваш охотничий инстинкт, демонстрация равнодушия сродни отказу. Разве не так? Симон имел бесценное преимущество игры на своем поле, он всегда был поблизости, тогда как другие мужчины исчезали из поля зрения.

«Кто ближе, тот и победил!» — говорят об этом в Италии. Но местному оленю всегда требуется еще и местная косуля — и ею были вы! Вы предоставляли ему все больше и больше места, вместо того чтобы очертить границы!

— Я люблю мужчин, но, очевидно, эта любовь не доходит до них! Они ведут себя просто как дерьмо собачье. Мне приходится становиться жестче и настойчивее!

— Правильно. И оставьте свою слезливость, уважаемая, это их не берет. У мужчин появляются садистские наклонности, когда женщина слишком слаба.

— И когда они слишком сильны, тоже. Почему?

— Чем хуже обходится мужчина с женщиной, тем сильнее приклеивается она к нему, потому что она всегда спрашивает: Почему? Ну почему он так груб? Ведь на самом-то деле он явно не такой!

— И этого «на самом деле» она ждет лет пятнадцать, и все это время ей плохо.

— Так и есть! Это «почему» ввергает женщину в пропасть бессмысленной привязанности. Зависимость, любовь моя, возникает не тогда, когда получаешь что-то прекрасное, а тогда, — заметьте это! — тогда, когда тебе отказывают в необходимом!

Симон признавался, что он мстителен. Справедливость была ему чужда, снисходительность тоже. При вызове или провокации его мотор приходил в движение, и он начинал наносить удары ниже пояса: удары и поцелуи, вот в чем заключалась его любовь — это у него было от отца. «Его мазохистская ранимость обернулась садизмом, чтобы защищаться от травм», — гласил письменный анализ графолога.

Торак высморкался и поднялся, чтобы выбросить платок в мусорную корзину. Затем одернул одежду и снова сел на свое место.

— Так откажитесь от своей жертвенности! — убежденно произнес он. — Поступаться собой ради представлений кого-то другого — это может плохо кончиться. Отсюда жалость к себе и плаксивость. Вы должны атаковать, уважаемая, это ваш стиль!

Атаковать… Это мне что-то напоминало.

— Я хочу, чтобы моя оригинальность снова возродилась, — сказала я. — Быть пылкой возлюбленной — это безвкусно и неоригинально. Стыд, бесчестье интересны только тогда, когда переработаны литературно или музыкально…

— … на достаточно высоком уровне, с необходимой отстраненностью, — добавил он.

— … и увековечены в форме искусства, — сказала я.

Торак лишь взглянул исподлобья, его черные глаза задержали мой взгляд.

— Вот, Лена, мы и добрались… Это задача всей твоей жизни. Именно это. Не опускайся в банальность повседневности и тривиальность грошовых романов, которые пишет жизнь. Также не задерживайся на своих слабостях. Раскинь крылья широко и лети.

— Я не могу лететь, мои крылья поломаны, а перья вырваны!

— Нет, можешь… Крылья отросли.

ВОСКРЕШЕНИЕ

Мы не виделись несколько месяцев — и я начала возвращаться к жизни.

Но не сразу.

Первым делом я взяла себе собаку из приюта, щенка, который в первые дни так меня достал, что я хотела было отвезти его назад. Потом я на две недели впала в спасительное опьянение покупками: купила брючный костюм от Версаче, чудовищно дорогую софу из ярко-красной кожи, два громадных ковра и еще целую кучу совершенно бессмысленных вещей. Я расшвыряла тысячу марок, и мои финансы были в крайне напряженном состоянии. Не в последнюю очередь это было из-за того, что летом я вообще не выступала да и ничего другого тоже почти не делала.

Собака и мания приобретательства существенного облегчения не принесли.

Я сидела дома и бездельничала, настроение с каждым днем становилось все хуже, и я снова впадала в состояние оцепенения. Страхи ушли, дрожь тоже, но душевно я продолжала находиться как бы в состоянии наркотического опьянения. Душа не хотела понять, что все уже должно пройти.

Я была печальна. Чтобы не встретить Симона, я избегала тех мест, где он мог оказаться, ездила по окружной дороге, по которой ездил и он из тех же соображений. И мы все время встречались.

Я тешилась фантазиями на тему мести, но каждый раз приходила к выводу, что она, в конечном счете, обернется против меня самой. Собственно говоря, мне нужно было лишь как-то облегчить душу, разрядиться.

И вот был разгар лета, а я, как ошпаренная свинья, пребывала в смятении — мое лихачество засекли радаром и лишили прав. Мне пришлось заплатить двенадцать сотен марок штрафа и на целый месяц подчиниться запрету ездить, даже на своем горячо любимом «Харлее».

И вот я наняла одного своего приятеля, у которого как раз в тот момент не было работы, поручив ему возить меня за пару марок в час. Ади терпеливо выслушивал мои монотонные причитания, поддерживал своими деревенскими шуточками; щенок тихо сидел на заднем сиденье.

И вот вдруг, в один из жарких летних дней, я начала писать. Я писала целыми днями, по многу часов, писала как одержимая. Я писала как из самой души и завершила все, что целые месяцы до этого планировала сделать для своей новой программы на сцене. Тут соединились мужество и сарказм.

Мало-помалу мне стала очевидна смехотворность всего, что произошло, комизм невыразимого страдания, моего ожесточения против собственной слабости, инфантильная привязанность, стали ясны хитрость и пронырливость Симона, пагубность его воздействия на меня, трагикомичность и гротескное упоение, в котором я все это время пребывала. К этому примешалась еще и злобная мстительность вкупе с сознанием того, что ничто не может быть более подходящим для спасения и низвержения Симона до карманного размера, чем моя родная стихия — сцена!!

У меня был шанс сотни раз выкрикивать свою ярость и тоску, привлечь к ним внимание, избавиться от чрезмерного груза, тяготившего меня, и делать это до тех пор, пока я не избавлюсь от всего этого. Для чего жизнь устраивает такой прессинг, как не для того, чтобы использовать его? И если мне повезет и я хорошо справлюсь со своей задачей, то многие тысячи людей, которые бывали в подобных ситуациях, смогут хорошо посмеяться над моей ролью жертвы. Тем самым будет оказана услуга всем участникам представления, и к тому же сама постановка быстро окупится.

Искусство — вот мой закон!

Так я и написала всю свою историю. От начала до конца.

Первое время было просто ужасно. Я не выдерживала больше пяти минут пребывания в рабочем кабинете. Сразу, как только я садилась за письменный стол, он начинал представляться мне угрожающим монстром.

Стопки бумаги, полные заметок, — результат трехлетнего бездействия — выпирали со всех полок! Потом я пыталась победить панику и разложить эти стопки по темам. Это я выдерживала самое большее десять минут; стопки становились меньше, записки — понятнее; моего терпения хватало уже на целый час. Так дело и продвигалось.

Я преодолела себя в борьбе против своего страха в мучительной и упорной работе с мелочами. И постепенно, шаг за шагом, творческие способности и мужество возвращались ко мне.

И вдруг меня как прорвало; слова снова пришли ко мне, пальцы летали по клавиатуре, фразы рождались сами собой.

Сначала шла какая-то жутко сентиментальная, чрезмерно подробная, плаксивая ерунда. Потом я вставила много пассажей, часто занимавших по целой странице, четко все сформулировала, привнесла некоторый блеск, остроту и выпарила всю историю до самой сути.

То, что осталось, и было моей сущностью: юмор.