Во втором сне я видела деда; от него исходило сияние, а вокруг головы порхала дюжина ангелочков, которые прямо-таки надрывались от смеха. Он положил руку мне на голову и сказал: «Лена, дитя мое, во имя Отца Твоего нет никаких границ. А границы матери — не ее границы».

Затем он разлетелся на сотни тысяч маленьких световых точек.

Ангелочки смеялись над этим как сумасшедшие, пока не лопнули. А из них вылетели мириады эмбрионов и стали парить в воздухе, поднимаемые ветром все выше и выше в небо, пока не поравнялись с солнцем и не сгорели в его лучах.

Два дня я мучилась, пытаясь понять значение этих снов, но все приходившие в голову интерпретации были неудовлетворительны и едва ли могли помочь в моем самопознании и уж тем более решить вставшую передо мной дилемму чувств.

В конце концов, эти сны вылетели у меня из головы, вместе с карликом из темной подворотни.

На следующий день — Вюрцбург, концертный зал средней величины, девять сотен зрителей. Все афиши уже с неделю перечеркнуты ярко-красными надписями: «Билетов нет».

— Эй, Лена, ты слышала? Все билеты ушли… с ума сойти!

Джей, мой чернявый гитарист, восторженно таращит глаза. Пит, высокий блондин, клавишник, тоже в прекрасном расположении духа. Оба полностью отождествляют себя с моей программой. Они не только хорошо работают, но еще дарят мне свое тепло, несут на себе часть моих забот, интересуются моим душевным и телесным состоянием, и я стараюсь платить им тем же — словом, мы пришлись друг другу по сердцу. После нескольких лет гастролирования в одиночку, я снова стала получать радость от выступлений. Обоим под тридцать, я была их шефом, и их это устраивало; никаких классовых чувств друг к другу мы не питали. Они всегда выказывали мне столько почтительности, сколько требовалось, — мы были хорошей труппой.

Техник Густ — душа-человек почти двухметрового роста — хорошо дополнял компанию, и у нас семь лет был великолепный профессиональный союз, где каждый знал другого изнутри и снаружи со всеми его личными проблемами, кризисами, желаниями и возможностями, и один всегда старался поддержать другого.

— Проверка звука, господа, долой бутерброды и колу, приступаем к работе! На сцену со мной — хоп!

Голос Густа, пропущенный через усилители, гремит по залу, и мы чувствуем себя маленькими, нашалившими школьниками.

Проверка звука — это удовольствие, и мы наслаждаемся шумом, фантазируем, разогреваемся, отпускаем дурацкие шуточки. Все становятся серьезными только к семи часам, когда мне уже нужно краситься и одеваться к выходу, и я требую, тишины и покоя. Ровно в восемь часов все начинается, как всегда.

Шоу прошло великолепно — оживленная публика, артисты в ударе, никакой халтуры, звук в зале превосходный. Затем были ужин во вьетнамском ресторане и дурачества Джея и Пита, усердно запиваемые пивом.

— Полегче с пивом, друзья, не забывайте, что у нас завтра игра на родном поле — мы выступаем в Мюнхене, и вы должны быть энергичны и полны сил!

Том — организатор турне и несет ответственность за все, что происходит вне сцены. Собственно говоря, он звукоинженер; за сорок, семья, двое детей, бурное прошлое с девочками и наркотиками. Он изъездил весь белый свет, сопровождая многие известные рок-группы. Чтобы иметь больше времени для семьи, он попытался заняться производительной деятельностью, но финансовые успехи на этом поприще оказались столь незначительны, что он все же вернулся к старому.

— О'кей, Том… еще по одной, и уляжемся в кроватку!

Джей поднимает бокал.

— Я только очень вас прошу — не все в одну!..

— Да, из-за Ленули это будет вряд ли возможно — она же этого просто не выдержит!..

— А откуда ты знаешь, сколько я могу выдержать?..

— У тебя тогда завтра на сцене ноги будут подгибаться…

Всеобщий хохот.

Джей приглашающе откинулся на стуле, отбросил с лица блестящие черные волосы, вытянул трубочкой полноватые губы и бросил на меня томный взгляд небесно-голубых глаз. Это у нас такая игра — он заводит меня по всем правилам, а я его. Ровно столько, сколько нужно, чтобы мы оба остались горячими и для сцены.

В час ночи мы приезжаем в отель; подчеркнуто деревенский стиль, уютные комнаты, много деревянных панелей и профессионального дружелюбия.

— Что у нас завтра утром? Может быть, устроим пробежку?

— О'кей, классная идея. И погода завтра определенно обещает быть хорошей.

— А за отелем есть маленькое озеро и лесок.

— Итак, утром, скажем, часов в одиннадцать?

— Годится!

— Ну что ж… Спокойной вам ночи!

— Спокойной ночи, Ленц!

— Спокойной ночи!


На следующий день после обеда мы были уже в Мюнхене.

Помощники сцены, звуковики, администраторы, как муравьи, носились взад и вперед. Мероприятие проводилось на территории Олимпийских игр, в рамках сорокадневного фестиваля.

Это все было задумано как альтернатива духовному оцепенению городского театра и затхлой атмосфере октябрьских фестивалей. Здесь выступали клоуны, рок-группы, комики, кабаре, была представлена классическая музыка, политические дискуссии, по меньшей мере пять палаток, оборудованных под кафе, и куча маленьких стоечек-закусочных, в том числе вегетарианских, неподалеку от которых можно было купить украшения, изделия из кожи и музыкальные инструменты. Атмосфера напоминала нечто среднее между арабским базаром, народным праздником и лондонским Гайд-парком.

Я села на деревянный стул в последнем ряду гигантского шапито, рассчитанного на три тысячи зрителей, и рассеянно блуждала взглядом по пустым рядам, затем перевела его на сцену и остановила на своей труппе, которая в этот момент занималась установкой громадного звукоусилителя. Все это для меня, для меня и моего шоу…

— Лена, — окликнул меня Густ, — ты понадобишься мне только через час для пробы звука; а пока у нас тут всякие технические проблемы, как это всегда бывает в палатках. У тебя еще есть время отдохнуть.

— Хорошо, я в таком случае пойду вздремну.

Двухэтажный гардероб выглядит как плюшевый бордель на колесах. На первом этаже стойка с закусками: огромное количество холодных закусок, шесть разных, от души наготовленных салатов, много сока, масса овощей и фруктов. Я взяла тарелку чего-то с сельдереем и отправилась в кровать. Вряд ли мне удастся заснуть — слишком взволнована; разве что только немного отдохнуть и успокоиться… Через три часа начнется…


— Эй, Ленц, ну где ты шатаешься? Пора начинать!

Том топчется на сцене и светит настольной лампой в зрительный зал.

— Да здесь я, и, между прочим, давно на своем месте!

— Ладно, значит, я подам Густу знак к началу. Через две минуты начнем. Ну, Ленц, покажи им!..

И он снова ныряет внутрь, к Густу. Когда Том за что-то берется, он делает это без дураков; стопроцентно надежно и весело.

Мой черный костюм от Тьерри Мюглер слишком короток и слишком узок — так было задумано. Плюс пятнадцатисантиметровые шпильки. Я семеню туда и сюда маленькими шажочками; делать большие шаги просто не удается.

От шапито идет пар; там внутри жарко, как в сауне, там три тысячи людей, и все пришли ко мне, ради меня, на мое шоу. Это высший взлет творческой карьеры, осуществление мечты. Чего скрывать, и на меня иногда находит — я хочу быть Тиной Тернер и страдаю от того, что это не так; но три тысячи зрителей для рок-кабаре — это абсолютный пик славы.

Тут самообладание изменяет мне. В стотысячный раз я водружаю на себя свою черно-желтую шляпку; Джей в пятый раз настроил гитару и неспокойно расхаживает по комнате.

Я хватаю его за рукав.

— Джей, — шепчу я, — ты только послушай, что там, внутри… Ты видел это… эту толпу? Я боюсь!..

— Чего? — смеется он. — Радуйся! Так и должно быть. Это же классно! Где еще у тебя было такое!

Мы с успехом давали это шоу добрую сотню раз во всех крупных немецких и австрийских городах, а здесь — игра на родном поле, он прав — нет никаких причин для волнения. И все же три тысячи зрителей — это три тысячи…

— Чего ты боишься? Ты же сделаешь это, как всегда, классно!

— Да, да… конечно.


Конечно я сделала, как всегда…

Но если б ты знал, Джей… никто не знает, как мне было…

Как в перерывах холодная стена гардероба была моей последней и единственной опорой, как я распластывалась по ней, трясясь от страха и волнения. Черный страх, болезненный, панический, животный, страх умереть и страх жить дальше, истерзанные нервы и парализованный мозг. Не так, как сейчас, когда страх — позитивная энергия, которая только ждет, чтобы превратиться в силу.

Я наконец взяла себя в руки и прочитала благодарственную молитву Богу за то, что снова могу быть такой сильной, здесь, в Мюнхене. Снаружи шумели, и постепенно этот шум сформировался в хор из тысяч голосов:

— Ле-на! Ле-на! Ле-на! Ле-на! Ле-на!

Мое сердце заколотилось где-то у горла, дыхание участилось. Сейчас это начнется. Вспыхнул свет, Пит сыграл соло на саксофоне. Потом музыкальный проигрыш, потом вступает Джей, соло на гитаре, небольшая реклама, и — вперед!

— Позавчера я присутствовала на собрании в «Америкэн экспресс» по поводу вторичной посадки влажных тропических лесов…

Первый смешок в зале. Я слышу свой голос откуда-то со стороны, как если бы говорил другой человек. В воздухе стоит невыносимая жара, и это притом, что уже вечер, восемь часов. Видимо, шапито вобрало в себя всю дневную жару. Из-за софитов на сцене в два раза жарче, чем в зале. На лбу выступили капли пота. Я чувствую, что это не только из-за моего душевного состояния; тело сейчас тоже проходит это испытание.

Люди в зале теснились, как сардины в банке, до самой кромки сцены. Я еще никогда не выступала перед такой разношерстной публикой, кого здесь только не было!

Через пятнадцать минут я выиграла это сражение. Мои шутки вызывали шквал смеха, песни — громкое одобрение, мы были полны энергии. Густ до упора вывернул ручки на всех регуляторах, народ кричал, топал и хлопал нам.

Перерыв был мне просто необходим. Я зараз вылила в себя добрый литр воды. Раздеться, принять душ, одеться, накраситься; и снова в бой!

Вторая часть была злой, она касалась политики; к этому моменту у меня начался подъем сил. Это был один из таких дней, в который я нигде, даже в объятиях мужчины, не была так любима, как на своей родной сцене. Я отдавала людям всю себя, они дарили мне за это свой смех и радость, и я впитывала массу положительной энергии. Смех трех тысяч человек накатывает на меня как гигантская волна и омывает меня теплым золотом, так я это ощущаю. Великолепно, когда тебе рукоплещут, кричат «браво»; когда тебе подпевают, это просто здорово, но смех — это освежающий летний дождь, священный ливень, он распахивает мое сердце. Едва ли я знаю что-то более прекрасное, чем этот смех.


Все здесь, все мои друзья, которые так много для меня значат.

Только человека, которого я люблю, здесь нет. Конечно, нет. Во всех печальных балладах и драматических пьесах человека, которого любят, всегда нет рядом.

Мокрая от пота и едва держась на ногах от усталости, но счастливая, я иду в свою гардеробную и опускаюсь на стул.

Только не думать о Симоне, ради Бога, о чем угодно, только не о нем… Преступник!.. Когда-нибудь ты сам утонешь в моем сердце, как труп с камнем на шее тонет в реке.

Хорошенькая картинка!.. Скоро труп начнет разлагаться на дне моего сердца и своим ядом отравит всю кровь. Так или иначе, сначала он должен уйти из моего сердца, чтобы уже потом, черт побери, где-нибудь там разложиться. Впрочем, это старая, всем известная проблема.


— Ну, Ленуля?.. Это было здорово, и ты была на высоте!

Янни, мой бывший муж, бодро взлетел по лестнице в гардеробную и встал передо мной, сияющий и полный сил, как всегда.

— Такой, как сегодня, я вообще никогда тебя не видел, это было какое-то безумие! Позволь, я обниму тебя!..

Он крепко прижал меня к себе, затем отстранил и внимательно глянул в глаза:

— Ты опять думала о нем. Неужели это никогда не кончится? Так ты пропустишь все радости жизни!

Я отвожу взгляд в сторону.

— Да нет, все не так плохо. Это могло бы быть даже великолепно, если бы…

— Да, да!.. — перебивает меня Янни. — И все же вряд ли все было бы так уж прекрасно, если бы этот твой хахаль сидел сейчас тут. Ладно, сейчас мы едем ужинать в «Адриатику». Одевайся; мы, между прочим, всех пригласили, и через двадцать минут за нами заедут! Да, и не забудь, что у тебя на следующей неделе ток-шоу в Кельне, на Западногерманском радио!

ДОМА

Со времени моего отъезда прошло десять дней. Как только я вошла в дом, мне навстречу бросился Бенедикт.