Бог троицу любит, господа. На следующий день позвонила подруга Иванцовой; моя пациентка наконец-то отмучилась. Конечно, теперь нужно помочь с похоронами. Идти к ним домой не было сил, потому я перевела на карточку тридцать тысяч. Всего-то пара лишних сумок на лето. Вечером пришло сообщение — на каком кладбище и когда; но я написала, что прийти не смогу. Хотела было спросить — что с мальчиком, с кем останется, да отложила этот вопрос на потом. Так мне было легче.

Еще через два дня я первый раз за много лет наконец-то простыла, чему несказанно обрадовалась. Заболела сильно и основательно; с высокой температурой, надрывным кашлем и невыносимой головной болью. Все началось в пятницу на работе, как раз к обеду. В три часа температура поднялась до тридцати восьми, что означало полный заплыв; не меньше чем на неделю. Хорошо, что не в понедельник, еще есть время, чтобы отваляться. Напилась клюквенного морса и выпила парацетамол, потом собралась и вышла из ординаторской. На часах около половины пятого.

Дома никого — Сергей уже полчаса как в дороге на Финский. Тем лучше, буду лежать в одиночестве; Катьку не пущу в гости, во время сессии лучше жить без простуд. Два дня тишины — это прекрасно, товарищи. Слишком много накопилось поводов для размышлений.

Боковым зрением поймала открытую дверь в пустующую VIP-палату. Теперь было трудно заходить туда; и мне, и Шреку. Каждый раз, глядя на дорогую медицинскую койку со всякими рычагами и колесиками, мы оба думали только об одном — а если бы удалось заставить Костика сделать гастроскопию еще тогда, в августе, за несколько месяцев до начала конца. Может, это был последний шанс; а мы проворонили. Именно проворонили, потому что если бы закралась хоть одна неприятная мысль — привязали бы к койке, запихали трубку в горло и не спрашивали. Значит, просмотрели; значит, не были настороже.

Уже села в машину и завела мотор, как накрыл сильный приступ кашля. Оказывается, спортивные девчонки тоже могут кашлять, будто сапожник, не только заядлые курильщики. Так что не все в мире линейно, господа.

Вчера на эндокринологическое отделение привезли девчонку; девятнадцать лет, простое обследование. Мать переживала, дочка сильно полненькая. На рентгене легких лимфогрануломатоз четвертой стадии. Кстати, ребенок некурящий.

Сильная метель, ничего не видно на три метра вперед; рядом машина нового пластического хирурга. «Парджикия номер два», однозначно и слишком явно — харизматичен, весьма успешен, удачно женат и уже успел завести интрижку. Не вспомнить только, как же нового доктора зовут. Мечется со щеткой в попытке откопать свое престижное средство передвижения.

Надо доехать до дома и не впилиться в кого-нибудь. Погода, температура, кашель, голова… вот такие вот слова в этой песне… а новый доктор точно, как Парджикия — модные узкие брюки, ботинки явно итальянские, шарфик Louis Vuitton… боже ты мой, сил нет, как хреново вы себя чувствуете, Елена Андреевна… надо выйти и попросить хоть немного почистить мою кобылку.

Вместо просьбы о помощи у рядом стоящего мужчины я позвонила Славке; взял трубку сам, на заднем плане звуки льющейся из крана воды и вопли санитарок.

— Размылся только. Хотел тебя набрать.

— А я сижу в машине около работы. Температура под сорок.

— Ни хрена… с утра так похолодало?

— Славка, ты спятил совсем. Я заболела.

— Черт, я решил мороз на улице. Давай приеду, довезу до дома.

— На улице тоже плохо, метет. Я домой не хочу, Вячеслав Дмитриевич. Там пусто.

— Ты одна ночуешь?

— Типа того.

— Сейчас буду.

«Сейчас буду» вылилось в полуторачасовое ожидание — пятница, пробки, пришлось вернуться на отделение под каким-то плохо придуманным предлогом. Дежурный парень услышал мой кашель, поморщился и предложил надеть маску. Стало жутко неловко за свою цветущую простуду; вокруг больные, им только моего гриппа не хватало. Пришлось ждать на пожарной лестнице; но все равно я была рада. Ничего не поменялось за десять лет — Славка остался никудышным конспиратором; припарковался на рабочей стоянке прямо под окнами. Слава богу, весь народ нашего корпуса уже смылся домой и оставались только приходящие дежуранты. Вышел из машины, открыл передо мной дверь; на лице улыбка от уха до уха. Увидеть ее — и все понять, без долгого предварительного расследования.

— У меня алиби — улетел в Берлин. Рейс перенес на утро.

— Что-то ты зачастил, доктор.

— Платят, сволочи. Завтра одним днем пять операций.

— Опоздаешь. А как же страдающие головой богатые немецкие граждане?

— Ничего, до обеда потерпят. Вот поворот, Ленка… все привыкнуть не могу. Евро видела почем? С новым курсом я богатый чувак. Кто б сказал, когда в институт поступали, а, Елена Ендреевна?

— А мне, Вячеслав Дмитриевич, вообще кажется… если за мечтой, но только за настоящей, не придуманной — то обязательно копеечка найдется.

В машине доктора Сухарева мне стало еще хуже, потому что за много лет его навыки вождения так и не улучшились. Машина передвигалась неровным резкими толчками, а от этого страшно кружилась голова и тошнота подкатывала на каждом светофоре. Целых полтора часа мучений, и наконец доехали — в нос ударил морозный воздух, облегчение и мысли о целой ночи вместе.

Все повторилось, как много-много лет назад — с высокой температурой, в Славкиной рубашке, нескончаемый чай с лимоном. Тело горело, и каждое прикосновение отзывалось в десятки раз сильнее. Целый час просидели в ванне, потом около двенадцати завалились смотреть кино — так же, как и тогда, на старой съемной квартире. Только теперь вместо «Зеленой мили» — «Дорога ярости». Длинная-предлинная дорога, на которой каждый день происходит сражение с собственной тенью. Хотя если вдуматься, все это эксклюзивно для неспокойных и ищущих. У таких людей смысл жизни — перевернуть мир вверх тормашками; или хотя бы просто — понять, зачем живут.

Кино закончилось одновременно с действием жаропонижающего, меня снова зазнобило и захотелось спать. Славка сходил на кухню за последней чашкой чая, вернулся и сел на пол между диваном и теликом. Полминуты в тишине; доктор Сухарев сосредоточенно размешивал столетний мед, а потом повернулся ко мне:

— Тошно без Костика.

— Он где-то тут. Даже могу привести аргументацию.

Славка раздраженно махнул рукой:

— Слышь, мать, ты с какого момента стала в загробную жизнь верить?

— Я ничего такого не говорила. Но за шкафом точно что-то есть, Вячеслав Дмитриевич. Разве у тебя в детстве под кроватью никто не жил?

— За шкафом?.. Никого там нет. Если завтра мне или тебе лоботомию сделать — личности не останется. Или кровоизлияние в лобную долю — как раз в нужном месте. Хлоп, и человека нет. Хоть ты десять часов ковыряйся — будет писа`ть, какать, и на этом все. Вот тебе и душа. Получается, одни только нейроны. Кстати, в Штатах нейрохирурги недавно прикололись — развесили на стенах операционной всякие там дурацкие плакаты, буквами с полметра. Типа «Хайль Гитлер» или «Говно не тонет». Короче, потом у кого была клиническая смерть — стали спрашивать, что да как, что видел, что было. Ну, тут все как один — вас видели, себя видели, и сестер, и анестезиолога, и как оперировали меня, как реанимировали; летали под потолком и смотрели. Кто во что горазд, сама понимаешь. Только про плакаты на стенах никто ничего не сказал. Вот так вот.

— Обидно, Вячеслав Дмитриевич.

— А что так кратко-то, Елена Андреевна? Я думал, теперь поподробнее про свои галюники расскажешь. Про ночные хождения… еще про Костин рак. Что молчишь? Разве еще с кем сможешь говорить об этом?

— А что говорить? Ты сам все сказал. Только про загробную жизнь и про душу все равно вопрос. Может, не душа, а поток информации между людьми, между временем, чего еще в учебниках по физике нет?

Славка вырвал из моих рук недопитую чашку.

— Слушай, я вообще не про это хотел говорить. Я про то, что мне уже сорок с копейками, жизнь одна, второй не будет. Костик вон взял и заболел, а потом помер. Какая теперь разница, как ты это увидела. Потом все равно расскажешь, а я послушаю. Решай, Лена, прошу.

— Слава, дай мне пару недель, я соберусь, обещаю.

Славка завалился рядом, сгреб меня в охапку и через пять минут уже спал. Я лежала с открытыми глазами и слушала спокойное дыхание. Маленькая комната, как застывший кадр из черно-белого кино; предметы повисли в пространстве; трехмерная перспектива уходит за окно, поверх старых питерских крыш, далеко и не зная предела. Рядом осталась только Славкина рука на одеяле; будто карандашный набросок великого Микеланджело, совершенное творение, несравнимое по красоте даже с женским телом. Сердце стучало прямо в ушах, глаза потихоньку закрывались. Жаль, не приснится ничего путного. Никто не придет, не подскажет и не поможет.

Утром пришлось вставать около пяти часов; Славка быстро собрался, вызвал такси и на прощание обозначил план работ.

— Лен, на той неделе конференция в Лосево, очередные япошки, фарма. На пятницу и субботу. Я попрошу прислать тебе приглашение. Ну и… вдруг получится с Ефимовым переговорить. Я надеюсь.

Вызвал мне вторую машину и оставил денег на такси. Полдороги я просидела в слезах, со второй половины начался ад — снова резко поднялась температура. Головная боль и сильный озноб; кости крутило, мысли путались, в голове прыгали картинки предстоящего разговора с Сережей.

Такой мужчина, как ты, имеет право на любовь самой преданной женщины. Имеет право на честность. Я ничего тебе не дала, только забирала, постоянно забирала в свой коробок. Я разрушаю твою жизнь; прежде всего — я недостойна твоей заботы, не достойна жить рядом с тобой. Мне нет прощения, да я и не прошу. Я просто хочу наконец-то смыть грязь с твоего имени. Я уволюсь и больше никогда не появлюсь на твоем пути. Прости меня, хотя я даже не представляю, как можно простить все это.


Я видела перед собой лицо Сергея Валентиновича, всегда спокойный взгляд; и даже не могла предположить, какой будет реакция. Только теперь осознала, за все эти годы в нашем доме ни разу не случилось сцены, хоть немного похожей на громкий конфликт.

До квартиры плелась из последних сил, по спине текли реки, голова раскалывалась. Тихо, шторы задернуты; даже кошка предала нас и уехала жить к Катерине.

Интересно все-таки, за все время совместной жизни мы так и не сделали ни одной общей фотографии; в домашнем компьютере — Барселона, Катька, Египет, Иркина Финка… только на столе у Сергея — единственное фото в рамочке; его дети, двое симпатичных пацанов. Ничего общего так и не родилось на свет; так и не появился человек, который соединил бы нас, нашу кровь, наши тела и дал бы повод стать настоящим целым.

А ведь вы столько раз отказывали мне, Сергей Валентинович. Вместо ребенка у нас квартира в Испании, три машины, тряпки, деньги, очередное кольцо с бриллиантами на Новый год. Сейчас сяду на кушетку в прихожей, выключу свет, завернусь в старое покрывало и буду ждать.

Скорой развязки не произошло — на календаре суббота, и если бы вчера Елена Андреевна прочитала эсэмэс от мужа, то ждала бы его возвращения только завтра утром.

Просто так, на волне вчерашних эмоций не получится, дорогая моя. Быстро не дождетесь. Ничего, вы заслужили, Елена Андреевна; тащите мешки с камнями, ваша Голгофа еще на целых двадцать четыре часа.

Зашла на кухню; начались тщетные поиски хоть какого-то варенья, развести морс. Зато много алкоголя, дорогого и вкусного, так что на этом и остановилась. Виски вместо компота, как и полагается для желающих утопить свою трусость. Несколько кругов по квартирному ипподрому, тишина; зачем-то в кармане телефон. Звонить некому — Асрян в Швейцарии, будет только дней через десять; Женька и Оксана уехали с детьми в Кавголово. После похорон нет повода для веселья, нет желания собираться по пятницам и трепаться про всякую чушь.

Катя, моя Катя. Ничего существенного в этой жизни, кроме белого халата, единственного ребенка и чувства любви, которое не проходит уже столько лет. Целых три вещи. Значит, мне очень повезло.

Ребенок трубку не брал; как-никак, суббота, утро; наверняка вчера допоздна гуляла с друзьями. Может быть, она теперь влюблена в кого-то, а я ничего не знаю об этом.

Впереди двадцать четыре часа полной тишины.

Какое-то время прошло за маетой на подоконнике; залезла, накинула теплое одеяло на ноги. Сначала скучный пейзаж питерского зимнего дворика, но вот соседи этажом выше завели свой огромный джип и стали выносить из парадной сумки. Наверное, собрались в отпуск — муж, жена и два пацана не старше десяти лет. Еще веселый спаниель, валялся на свежем снегу прямо перед машиной и загребал ушами белые хлопья. Дети тоже веселые — кидались снежками по колесам, толкались и громко кричали. Отец принес последнюю сумку, запихал в машину сначала собаку, потом мальчишек. Только уехали, на их место припарковалась «Тойота» — вылез шумный народ, с цветами и большими бумажными пакетами. Значит, кто-то справляет праздник с самого утра. Больше смотреть не хотелось — дневной свет резал глаза; я задернула шторы и легла на диване в гостиной.