Но чем бы его слова не являлись, они уже ничего не могли изменить. Только не ее решимость. Только не ее уверенность в том, что впервые за девять лет она наконец отчаялась поступить правильно. Так, как нужно. Как хотела сама. Как ОНА считала правильным, а не так, как было правильно по мнению мужа.

— Хорошо, как скажешь… — пробормотала она.

Но он отчего-то разозлился.

— Черт, как скажешь?! — воскликнул он с досадой в голосе. — Соглашаешься со мной лишь потому, что боишься, если воспротивишься, я накричу на тебя и обижу?! — Неужели это сожаление и раскаяние смешивается с яростью в его голосе?! — Почему ты вставляешь меня монстром, Лена?!

Она зачарованно молчала, слушая не в силах поверить тому, что слышит. А Максим бесился.

— Я не хочу, чтобы ты простудилась, — тише, но с досадой сказал он. — И это не приказ! Это просьба.

— Я понимаю… — пробормотала она приглушенно.

— Не понимаешь! — сердито выдохнул он и выругался в полголоса.

Она действительно не понимала. Его отношения к ней — не понимала.

Ведь он изменился. Как-то быстро, стремительно, мгновенно. Не увидеть перемен было невозможно.

Но ведь и она тоже изменилась! И уже не станет прежней. Не вернется к той Лене Колесниковой, какой была на протяжении долгих лет. Нет возврата и к Лене Титовой, которую она знала когда-то. Была другая Лена, та, которую не знала и она сама.

Максим тяжело засопел в трубку, справляясь с гневом, но молчал, сдерживая себя. И Лена молчала.

И давящее чувство стиснуло грудь, не позволяя дышать.

— Когда ты вернешься домой? — проговорила она в попытке разорвать рваное молчание, повисшее между ними стеной.

— В половине седьмого, — коротко бросил он, а потом добавил, успокоившись: — У меня есть кое-какие дела… Но если ты хочешь, чтобы я освободился пораньше…

— Нет, нет, что ты!

И почему она воспротивилась так рьяно?! Так стремительно?… Может быть, не стоило выражаться так резко? Вдруг Максим что-то заподозрит?…

Лена тут же отругала себя. ЧТО он может заподозрить?! Она не совершает ничего противозаконного!

— Лена, мы так и не поговорили о твоей работе… — неуверенно начал Максим. — Ты, наверное, хотела…

— Не нужно сейчас об этом! — испуганно воскликнула она. — Потом, хорошо? Это нетелефонный разговор…

Стиснув зубы, он молчал.

— Хорошо, как скажешь, — вернул он ей ее же фразу, спустя несколько угнетающих мгновений.

Лена закрыла глаза, ощущая, что давление в груди стало усиливаться. Что-то невысказанное витало в воздухе, и она это чувствовала. Что-то горькое, что-то острое и отравляющее. Нужно что-то сказать. Но слов нет. И у нее их быть не может. Не она оказалась виноватой на этой раз. И извиняться тоже следует не ей.

— Лена… — прошептал Максим надрывающимся голосом. — Лена…

— Д-да?… — сухими губами выдавила она.

Молчание. Пустое, бессмысленное. Трепет. Биение сердца. А в воздухе витает недосказанность. Горько, очень горько… И в висках вновь пульсирует боль, заглушая все звуки. И молчать уже невозможно.

И вдруг… Врывается. Против воли. Отчаянно. С сожалением в голосе.

— Прости меня! Прости! — сошел на шепот. — Простишь?…

Почти не дышит. Боится.

— За что?… — пролепетала она.

Вязкая тишина. Как болото, засасывает в себя.

— За вчерашнее, — выдохнул он вновь шепотом, запинаясь. — Я не хотел, чтобы… так получилось. Не хотел… Ты мне веришь?… Я не хотел, правда…

— Понятно…

Руки дрожат, вспотели. Лена сжимает телефон все сильнее. Глаза закрыла, чтобы спрятаться от боли, которая вонзилась в нее острием кинжала.

Максим тяжело выдохнул.

— Прости…

Желает получить ответ. Но она не может его ему дать.

— Поговорим об этом потом, ты не против?… — голос тоже дрожит.

— Прощаешь?…

— Максим…

— Лена! Прощаешь?… — с нажимом спросил он. — Скажи мне… пожалуйста. Ты меня простишь за то, что сделал вчера?

И стены медленно начинают двигаться. Прямо на нее.

— Прощаю, — сквозь горечь застывших в уголках глаз слез выдохнула она. — До вечера, Максим.

Он хотел сказать что-то другое, совсем иное, а вместо этого растерянно и рассеянно проронил:

— До вечера, — неужели это его голос так неуверенно дрожит?… Опять?! — Целую тебя!

Лена распахнула глаза. Почему он терзает ее? Почему мучает? Она должна быть сильной. Обязана!

— Я тебя тоже, — проговорила она. — До вечера, — и, боясь, что может заплакать, стремительно отключилась.

Руки дрожали. Разве стоило ей ожидать чего-то другого?… Щеки горели, нещадно опаляя кожу огнем, и Лена коснулась их холодными пальцами в попытке справиться с жаром, что раскалял ее изнутри. Дышать было трудно, и она, наклонив голову вниз и закрыв глаза, опустилась в стоящее рядом кресло.

Так много было в его голосе… нежности?! Неужели это была нежность?! И сожаление, и раскаяние, и боль! Она явственно ощущала ее, как на себе. И все же… Отчего она не чувствует своей вины перед мужем? Почему вместо режущего и давящего чувства предательства она ощущает… пустоту? Безразличие? Равнодушие к тому, что скажет и подумает Максим, если узнает об ее встрече с Андреем?!

Неужели ей стали не нужны его нежные и теплые слова? Неужели они уже не смогут излечить ее израненную душу? Или она просто устала их ждать?… Они нужны ей так же, как раньше. Просто сейчас она спокойно реагирует на них. Она жила без них девять лет. И вот — ирония судьбы! — в тот самый момент, когда решила, что они ей ни к чему, когда решилась и отважилась на маленькое преступление против совести и чести, она их, наконец, дождалась!

Но ощущала теперь лишь спокойствие.

Ресницы дрогнули, Лена устремила уверенный взгляд на телефон.

Все правильно. Все так, как и должно быть. Она не делает ничего плохого, не делает ничего из того, чего ей можно было бы стыдиться. Раньше были ошибки. Они, словно преследуя ее, шествуя за ней по пятам, не отставали ни на шаг. Все девять лет она совершала одну ошибку за другой. Любила. Страдала. Терпела. Прощала. Молчала. Она не протестовала, не возмущалась, не требовала, не пыталась что-то изменить, слепо повинуясь тому течению, по которому несла ее жизнь.

Теперь она знала, что поступает верно. Любит, — да. Страдает, — да. Но терпеть и молчать больше не намерена. Равно, как и прощать.

Удивительно, как все может перемениться в одно мгновение!

Глубоко вздохнув, Лена встала с кресла и направилась в комнату.

В половине четвертого она должна быть в парке. У нее назначена встреча. Ее будет ждать Андрей.


Дождя не было. Но мрачное пасмурное небо, заволоченное тяжелыми серыми тучами, вот-вот готово было разразиться сильным ливнем. А ветер, сейчас прохладный и легкий, становился резче и жестче.

Лена, приподняв голову и осматриваясь по сторонам, сделала несколько уверенных шагов вперед и остановилась. Взгляд ее пробежал от одной лавочки к другой, пока она, наконец, не обнаружила того, кого искала. Андрей. Сидел на самом краешке лавки, согнувшись и засунув руки в карманы пальто, и смотрел в противоположную сторону, словно выискивая кого-то глазами.

Лена улыбнулась, сердце трепетно забилось в груди, предчувствуя встречу, и девушка двинулась вперед.

Андрей, словно осознав, что кто-то движется именно к нему, повернулся к ней лицом. Глаза вдруг его засветились, на губах заиграла нежная улыбка, он приподнялся с лавочки и двинулся ей навстречу.

Все сомнения вмиг рассеялись из ее воспаленного сознания, как только Лена увидела эту улыбку.

Андрей — друг, добрый, милый, нежный, близкий друг. Он все понимает, он все чувствует. Он знает ее, наверное, лучше, чем она себя знает. И он может помочь. Лена знала, что он может помочь. Он показал ей тот мир, который мог у нее быть, но которого она была лишена. Он — словно маяк, к которому движется идущий ко дну корабль. Тот свет, которого жаждет сердце, уставшее жить во тьме. Он — мгновение прошлой жизни, в которой она была счастлива. Он эпизод ее счастливого прошлого. Он — надежда на лучшее, светлое будущее.

Как странно иногда получается. Ты живешь, из года в год переживая одну и ту же трагедию, изо дня в день стараясь погасить в душе терзания, муки и удушающее чувство вины, годами разъедающее тебя изнутри, — но ничего не можешь сделать. Ты вновь ошибаешься, когда прощаешь, когда терпишь, когда молчишь, когда любишь безответно, трепетно и безумно, почти сходя с ума от этой любви. И ты уже не живешь, а просто существуешь, вновь и вновь заставляя себя идти дальше, стремясь найти что-то хорошее в завтрашнем дне. Может быть, завтра все изменится?… Ты слепо следуешь по дороге жизни, накинув на плечи шаль из обид и болезненных разочарований. Ты хочешь что-то исправить, изменить, измениться сама, чтобы жить, чтобы научиться заново жить. Но не можешь. Что-то не пускает, что-то вынуждает снова и снова ходить, как загнанному зверю, по одной и той же окружности, измеряя заученными шагами замкнутый круг, в который ты была увлечена много лет назад. О прошлом ты уже не вспоминаешь. Все твои мысли, все твои боли, все твои терзания и чувство вины — здесь, в настоящем. У тебя нет времени на то, чтобы вспоминать то хорошее, что у тебя было, просто потому, что в хорошее ты уже не веришь. Не веришь, что оно для тебя возможно. Загнанная лань, погибающая от ран, нанесенных тем, кого ты так любишь. Не оглядываешься по сторонам, не слушаешь доводы рассудка, не поддаешься уговорам подруг, чужое мнение не имеет для тебя никакого значения — оно не уменьшит ту боль, которая разъедает всю тебя, оно не изменит ничего в твоей жизни, в которой, кажется, уже все решено за тебя.

И вдруг… иногда хватает одного мгновения, сотой доли мгновения для осознания того, что правильно, а что неправильно. Это захватывает мозг, это раскрывает глаза, это приоткрывает завесу счастливой и беззаботной жизни, которой ты была лишена, но которой была достойна. Иногда хватает единственного слова, чтобы все понять и осознать. И уже кажется странным, почему раньше, находясь в своем замкнутом, ограниченном пространстве, ты не видела, как опасен, как страшен, как удушающе убийственен тот мир, в котором ты живешь. И ты не понимаешь, как ты могла прожить в нем столько лет, мучительно проживая один год за другим, почему не видела правды раньше, почему позволила загнать себя в панцирь вины и предательства, почему позволила себе жить в разбитой чаше с острыми краями? Сама ли виновата или виновником нужно считать кого-то другого, — это уже не так и важно. Весь этот черный мир расстилается перед тобой, как на ладони. И ты понимаешь, как много было допущено ошибок, они образовали крепкий узел из той боли, в которой ты живешь. Как много было излишних обвинений и угрызений совести, никому не нужных и бесполезных. Как много было неправильно или не вовремя сказанных слов, и как много было нужных и правильных слов, которые так и не были произнесены! Как много было молчания, когда нужно было кричать. Как много было прощения, когда прощать было нельзя. Как много было вины, которую следовало разделить на двоих, и боли, которую нужно было переживать, а не маскировать ее под маской равнодушия и самотерзаний. Как много было ошибок, которые исправить уже нельзя, — поздно.

И как много было моментов, когда нужно было смотреть правде в глаза, а не отворачиваться в сторону в бесплотной, глупой надежде на то, что кто-то, а не ты, изменит все вокруг.

Сейчас, оборачиваясь назад, глядя на то девятилетнее прошлое, не понимаешь лишь одного, — как ты смогла выжить в нем, в этом аду, в этой боли и вине?! Как не сошла с ума, как сохранила в себе то доброе и светлое, что всегда в тебе было, как оно не умерло под остервенелой атакой предательства и обиды?!

Как ты смогла продолжать любить человека, который не ценил твоей любви?! Который требовал любви и, получая ее, не отдавал ничего взамен?! Ты не стала любить его меньше от осознания этой правды, ты просто стала иначе смотреть на свою любовь к нему.

И сейчас, глядя в искрящиеся зеленые глаза человека, который мог бы подарить ей весь мир, если бы она захотела, вся жизнь словно промчалась перед взглядом Лены. Все ошибки, все терзания, чувство вины, боль, разочарование, измены, ложь, непонятая и непринятая любовь. Закольцованный мир непонимания, в котором двое, когда-то так сильно любившие друг друга, молча погибали от собственного молчания.

Лена улыбнулась Андрею, радуясь тому, что улыбка вышла искренней, а не натянутой на лицо маской, и когда она подошел, тихо проговорила:

— Надеюсь, ты не долго ждешь?

Он покачал головой, не решаясь поцеловать ее в щеку или просто коснуться руки.

— Нет, — смущенно ответил он. — Тебя я готов ждать сколь угодно долго.