Глядя в его прищуренные в подозрительном, внимательном, все подмечающем прищуре глаза, Лена уже тогда поняла, что, каким бы грубым, может быть, невежественным, и даже мнительным не казался Николай Иванович, человеком он был хорошим. Кто бы на его месте принял незнакомку, чужачку, горожанку под свое «крыло»? Пусть на время, пусть, очевидно, пожалев ее, но кто осмелился бы на подобное? Можно ли ей было рассчитывать на подобную милость не только с его, но и с чьей-то другой стороны? А он уступил.

Но думала она в эту ночь вовсе не о нем. Безграничная благодарность к этому мужчине, какой бы сильной она не была, не могла затмить в Лене иные, более сильные, почти испепеляющие ее дотла чувства.

Как ни старалась она подавить их в себе, так и не смогла.

Отвернувшись к стенке и свернувшись калачиком, поджав под себя ноги, девушка сильно зажмурилась, до боли в переносице, стиснула зубы, чтобы не закричать, сдерживая рвущийся из нее отчаянный крик. Прикусила губу, до боли, до крови, и только когда соленая струйка коснулась языка, зачарованно слизнула ее языком и тихонько застонала, вздрагивая всем телом. Как безумное, стучало в груди сердце, билось о золотую клетку безнадежной, непонятой любви, выстроенную девять лет назад. И молотила в виски кровь.

Как же было больно. От воспоминаний, блеклыми обрывками, мельчайшими осколками, врывавшимися в ее мысли. Они не оставляли ее в покое, преследовали, били, колотили ногами, разрывали на части и вырывали из груди горящее сердце, бросая его к ногам, истерзанное и никому не нужное.

Застонав в голос, и дрожащим кулаком зажав рот, чтобы не зарыдать, Лена зажмурилась сильнее.

Как он мог? Как посмел? Почему — почему?! — так поступил с ней?! Неужели она в чем-то была повинна?

Она считала себя перед ним виноватой, да. Тогда, давно, девять лет назад, словно бы в той другой, чужой жизни она мнила себя виноватой и всю оставшуюся до этого момента жизнь искала прощения. Не находила, каждый раз натыкаясь на ледяную стену молчания, равнодушия, застывшего в глазах обвинения. Он будто никогда не давал ей и шанса на то, чтобы ей можно было попытаться себя оправдать! Никогда. Или она просто не замечала этого? Молчала, терпела, сносила обиды и презрение в синих глазах, забывая о том, что одно лишь слово, единственная попытка что-то изменить, исправить, могла бы им помочь.

Так значит, в этом она виновата перед ним? В том, что не попыталась, не решилась, не смогла?…

А он? Что делал он все эти годы? Пытался ли, как не делала этого она? Решался, делал шаг навстречу? Или так же, как и она, убегал в прошлое, прячась в нем под одеялом из былых ошибок и заблуждений?!

И имел ли он право сейчас обвинять одну лишь ее в том, что их жизнь рухнула? Не просто ломалась, рассыпаясь на части песочным замком, но рухнула. Давно уже оказалась под обломками сожалений и обид!

За это он наказывал ее сейчас? За то, что она так же, как и он, оказалась неспособной спасти то, что еще жило в них, что еще искрилось, поблескивало еле-еле под слоем пыли и свинцом прежних ошибок?!

Но как он посмел… как смог решиться на подобное? Уничтожил карой без вины виноватую женщину!?

Она никогда и подумать не могла, что от него можно ожидать подобного. Никогда за эти годы он не поднимал на нее руку. Даже выходя из себя, он держал под контролем свои чувства, не разбрасываясь ими направо и налево. Холодая сдержанность, равно как и горящая невозмутимость, приводили ее в ужас.

Но в день, когда он сорвался… Она поняла, осознала, приняла, как данность, что совершенно его не знала. Чем он дышит, чем живет, что скрывает за маской, надетой на лицо для того, чтобы скрыть истину.

И в тот день она так же поняла, что не сможет находиться рядом с этим незнакомцем. Чужой мужчина, посторонний, безликая оболочка из противоречий, скрывающая в себе клочок оголенных нервов. И когда ему дали выход, он убил самое дорогое, что у него было. Неосознанно, глупо, бесконтрольно, слепо убил.

Болезненным узлом связало внутренности, задрожало в груди сердце, ладони стали холодными, почти ледяными, и девушка, сжав их в кулаки, свернулась комочком в углу, чтобы согреться.

Воспоминания обдавали арктическим холодом, от которого невозможно было спастись. Нигде.

Роковой день, горящий в душе огнем невыплаканных слез. Последующие четыре, обжигающие тихой правдой, которая резала и кромсала, выворачивая ее наизнанку, выжигая на ее теле очередной рубец зла.

Она никогда не думала, что Максим сможет дойти до этого. Перешагнуть черту, перейти грань, пасть в бездну из непрощения и невозможности вернуть все на круги своя! Но вырвавшийся из клетки зверь был агрессивен, дик и неуправляем. Он жаждал крови, расплаты, отмщения. Он был взбешен и почти безумен, его ревность убивала в ней все прощения, которые заранее приготовило ее сердце. Он раздавил их. Шаг… И все уже решено. Жребий брошен, Рубикон перейден, и осталось только сожалеть о том, что они сделать так и не успели. Уничтожали, кляли, убивали, проклинали и ненавидели. Но не смогли — просто любить. Так и не смогли простить, понять, принять, сменить презрение и жалость на нежность и страсть. Упустили шанс.

И сейчас расплачивались за это. Она — здесь, свернувшись калачиком на жестком диване, в далекой, затерявшейся где-то на карте деревеньке, подавленная, измотанная, раненая в сердце, уничтоженная своей любовью. И он… Где он сейчас? Что с ним?… Нет! Ее это больше не касается. У нее теперь новая жизнь, без боли и слез, без круговерти потерь и разочарований, без горьких потерянностей, невыполненных обещаний и всепрощений. Новая жизнь… без него. Потому что в тот день, когда любимый превратился во врага, показал ей иное лицо, которого она никогда не видела; когда переступил черту, став зверем и дикарем, растоптав ее любовь, надежду, веру; когда перечеркнул все то, что было, пусть и с оттенками горечи, в их жизни, она, наконец, осознала, что так больше продолжаться не может. Не теперь. Никогда больше.

Лена знала, что он злится из-за того, что она общается с Андреем, будь его воля, он бы вычеркнул Порошина из ее жизни, из воспоминаний, но чтобы дойти до подобной дерзости, наглости, предательства!..

Она никогда и подумать не смела, что Андрей… друг, станет точкой разрыва, точкой невозврата, смерти.

Это было преступление. Это было убийство. Это было тем, чего она никогда не смогла бы ему простить.

Она так и не могла в это поверить, с трудом все осознавала в течение нескольких дней. Четыре дня боли, страха, осознания, безграничного терпения, которое с каждым мгновением все ближе подводило ее к краю.

Первые минуты после насилия она помнила плохо. Слышала, как стучало в груди сердце, как билась в висках кровь, ощущала дрожь пальцев рук и ног, они словно онемели, ничего не видела перед собой. Всего на мгновение, но в голове мелькнула мысль — а не умерла ли она? Но нет, она жила. Словно назло, вопреки, несмотря ни на что. Продолжала жить теперь и с этой болью в сердце. Болью от предательства.

Как завороженная, она поднялась с постели, глядя в одинокую пустоту, и ничего не видя перед собой.

А когда Максим попытался дотронуться до нее, прижаться к ней вновь, притянуть к себе… она словно сошла с ума в одно мгновение. Билась дикой кошкой, вырывалась, будто безумная, кричала и сжималась. А когда заперлась от мужа в ванной комнате, думала, что разлетится на части. Прямо тогда, в ту самую минуту, мгновенно и на осколки, на части, на мельчайшие частички мироздания. Ее крошило, трясло, терзало, ломало и изматывало, но она продолжала дышать.

Да, она продолжала дышать этой болью внутри себя, которая пронзила ее сердце острием ножа.

А он так и не коснулся ее больше в тот день. Он пытался достучаться до нее, звал, умолял открыть дверь и поговорить. Но она, сначала молчащая, вымотанная, растоптанная и измученная, потом закричала, едва ли не завыла волчицей на чужака, ворвавшегося в ее маленький мир, где она сходила с ума и медленно умирала на обломках собственной сломанной судьбы.

А через четыре дня она убежала от него, никому ничего не сказав, не посоветовавшись, не рассказав о произошедшей трагедии. Собрала вещи, деньги, сама собралась по кусочкам, разбросанным на ветру, и отправилась в новую жизнь. Где не было его.

И сейчас, истерзанная, раненая птица, вырвавшаяся из золотой клетки, кроме боли и потерянности, она ощущала что-то еще. Ноющее, сковывающее, неприятное и вязкое… чувство разлуки. С надеждой. С мечтой. С обреченной любовью. Которая всегда — всегда! — воплощалась в нем одном.

И вдруг в зияющей темноте, в звонкой тишине, разрываемой лишь ее собственным частым дыханием, Лена услышала… это. Собственное имя. Кричащее, надрывающееся, хрипящее, стон, мольба, просьба, зов.

Дернувшись, девушка стремительно распахнула глаза и приподнялась на своем ложе. Огляделась, чувствуя, как тревожно сильно, быстро забилось ее сердце. Сглотнув, осторожно сползла с дивана и медленно, нерасторопно подошла к окошку, застывшему над потолком.

Посмотрела вверх, на луну, именно в этот момент поравнявшуюся с ней и словно заглянувшую в душу.

Сердце забилось еще сильнее, словно захваченное в плен хронометра. Монотонно, размеренно, остро.

— Где ты?… — прошептала она, коснувшись ставшими вмиг горячими пальцами холода оголенной стены.

Как завороженная, смотрит на светящийся серебристый шаг, повисший над небом, почти не дышит. А в висках вновь и вновь, как удары молота, стучит… ее имя. Лена. Снова и снова, раз за разом. Не переставая.

— Ле-е-ена-а-а!!! — еще один раз, последний, громко, яростно, с болью, из последних сил. Его голос…

И от этого звука она вздрагивает, отскакивает от стены, с колотящимся во всем теле нервной дрожью сердцем смотрит вверх. Беззвучность и немая пустота окутывают, словно шалью. Она замирает лишь на мгновение, чтобы через краткий миг сорваться с места и кинуться на диван, забиться в угол, укрыться одеялом с головой, дышать часто-часто, умолять сердце не стучать так громко, просить память не играть с нею больше. И не спать. Почти до самого утра.


Эта ночь была особенно темной, почти черной, безлунной. Небо, заволоченное тяжелыми свинцовыми тучами с самого утра, так и не разгладилось, оставаясь все таким же мрачным и серым, что и прежде.

Засунув руки в карманы брюк, Максим, едва держась на ногах от выпитого в этот день спиртного, облокотившись о дверной косяк, чтобы не упасть, смотрел в окно. Дождь колотился о стекло, бился, рвался внутрь, вынуждал спустить стихию в тепло комнаты. Пустой, одинокой комнаты.

Какая пугающая пустота. Какое звенящее одиночество. Какая горящая огнем боль, сжавшая его сердце.

Какая бессмысленная жизнь. Стала теперь. Без нее.

Пошатываясь, сжимая дрожавшими, почти онемевшими пальцами бутылку, мужчина подошел к окну.

— Где ты?… — прошептал он пьяным, но отчетливым шепотом. — Где?…

Что-то сдавило в этот миг его грудь, сжимало тисками, холодило ладони, обездвиживало конечности.

Нарывал и гноился внутри него невысказанный вслух ее ответ.

Наклонившись к полу, он задышал отчаяннее, более рвано, учащенно, словно бы ему не хватало воздуха.

Стиснув зубы, выругался пьяным матом и прислонился горячим лбом к подоконнику, сжав его рукой.

— Где ты?… — вновь повторил он, с трудом поднимаясь на ноги и вглядываясь в жужжащую за окном тьму.

Мрачная, безлюдная ночь отвечала ему немым молчанием и волчьим завыванием ветра.

Вся жизнь перевернулась вверх дном. Сам он ее перевернул? Или кто-то сделал это за него?

Мозг отказывался подчиняться ему, не разыскивал под грудой пережитых лет причины, не строил следствия, не выискивал ошибки и не планировал, как можно их исправить.

Не сейчас, когда все внутри него разрывается от дикого желания узнать, что с ней. Где она…

Голова кружилась. От выпитого алкоголя, который он машинально, скорее автоматически, по инерции, загонял в себя остаток дня, налегая на бутылку с новой силой. Он никогда так много не пил. Последний раз, наверное, пять лет назад, когда сделал еще один шаг в пропасть, встав на путь разрушения себя. И ее тоже.

А сегодня… не сдержался снова. Напился. Но сейчас, как много лет назад, он не чувствовал облегчения. Наоборот, вся сила вины, предательства, раскаяния и глухого отчаяния открыто предстала перед ним.

Вся тяжесть содеянного давила на него, прессовала, топтала и убивала. Как он убивал ее все эти годы.

Он не верил, что она ушла. Очень долгое время не верил. А потом, оказавшись один в пустой квартире, наедине со своими рокочущими в голове мыслями, разъедавшими его кислотой, вдруг понял, осознал.

Ушла. От него ушла. Сбежала, ничего не сказав, никого не предупредив. Прокляла его. Не простила.