— Великолепно! — закатил глаза великий парфюмер. — Я уже слышу этот аромат! О да, я слышу аромат, как люди слышат музыку! В этом и состоит мой гений! Это будет сюита!

— Чего? — не выдержал Кленов.

— Да-да, сюита! Сначала — мощный аккорд кедра с привкусом зеленого мандарина. Понимаешь меня?

— Чего тут не понять, — пробормотал Кленов, отметив, что Могилевский внезапно перешел на «ты». — Мощный аккорд кедра, чего проще.

— Ливанский кедр! Мужество! Сила! — экстатически вскрикивал Голубой Ангел, привлекая к себе внимание посетителей. Впрочем, вполне благосклонное внимание. — Потом вступают пряные ноты. Шафран и имбирь. Шафран — интрига, имбирь — ностальгия. Загадочный Восток. Тайна одинокой души! Ночные мечты, о которых не говорят вслух!

Кленов попытался выразить заинтересованность.

— И наконец — жженый мед и молоко! Понимаешь? Нет, ты понимаешь?

«Все равно что отвечать на вопрос «ты меня уважаешь?» — подумал Кленов. Вслух он такого сказать не мог, потому собрался и ответил:

— А чего ж тут непонятного? Молоко и мед под языком твоим, сотовый мед каплет из уст твоих!

— Да! Ты тоньше, чем кажешься, Евгений! Ты все понял! Именно «Песнь Песней»! Финальные затухающие ноты — их услышит только тот человек, который поцелует твою кожу! Прикоснется к ней нежным эпидермисом губ! Это будет мой шедевр!

Кленов тоже значительно покивал. Быть может, Голубой Ангел и в самом деле великий парфюмер? Излагает, по крайней мере, складно и вдохновенно!

Могилевский уже погас. Тянул свой коктейль и глазел по сторонам. Пора было заводить главный разговор.

— Мне говорили, ты не так давно сделал замечательные духи… Вроде бы они назывались «Кира»…

— А кто говорил? — насторожился Петечка. — Хотя какая разница… Честно? Говно. Сляпал наскоро, из чего бог послал. Про носителя ничего не знал.

— Как же делал?

— Говорю тебе: спустя рукава. Заказ пришел внутренний, от кого-то из начальства. Я не знаю от кого. Да они все в этом ни хрена не разбираются. Погоди, так откуда ты про эти духи знаешь?

— Я знаком с их владелицей, представь себе. Она… давала мне понюхать.

— Так она ими пользуется?

— Вовсю! — заверил Кленов самолюбивого гения. Он уже понял, что дело не выгорело, и начал скучать. — Они ей страшно нравятся.

— Ну, прелестненько. Хотя и это не главное. Мои духи должны нести на себе отпечаток личности, компрене?

— Уи.

Голубой Ангел рассмеялся. Внезапно Кленов увидел его, как под сильным микроскопом. Действительно, он неплохой парфюмер. Мастер своего дела и любит свое дело. Это редкость. За гиперболизированной внешностью нетрадиционного мальчика Евгению Эдуардовичу померещилась чистая и светлая, хоть и сумбурная душа. Ему отчего-то стало весело.

Но не было смысла затягивать вечер. Пора смываться. Иначе увидит его кто-нибудь в таком месте да в таком обществе! Засмеют потом.

Кленов не хотел обижать Голубого Ангела, потому провел финал встречи блестяще — на максимальном напряжении сил. Намекнул на срочное дело, поблагодарил за приятный и познавательный разговор и выразил надежду на скорое свидание.

— Конечно, милый! Обязательно позвони! — проворковал Петечка, обливая Кленова жженым медом и молоком ласкового взгляда. — И заходи в форум. До встречи!

Кленов с удовольствием раскланялся. Он знал — как только он перешагнет порог, Петечка забудет его лицо. А через пару дней и сам факт существования Кленова канет для Могилевского в мутнопамятные воды Леты. Такое уж это создание. Попрыгунья-стрекоза.

И, заводя мотор чужого «опеля», Кленов от всего сердца пожелал несуразному Петечке Могилевскому удачи.

ГЛАВА 32

— Мне нужно с тобой встретиться. — От этого голоса у Александры сразу зачесалось под черепной коробкой. Интересно, могут ли чесаться мозги? Наверное, могут. — Ты меня слышишь?

— Разумеется, слышу, я ведь не глухая, — ответила Александра, теребя брелок на связке ключей. Вот тот самый ключ, которым она открыла дверь в страшную комнату… Несколько дней назад, а кажется — вечность. — Во-первых, здравствуй, Владимир.

— Здравствуй. Извини. Просто я… У меня…

— Я уже поняла, что ты находишься в некотором душевном смятении. Не так ли?

Александра сама себе поражалась. «Некоторое душевное смятение» — это ж надо такое выдумать! На Краснова, похоже, это произвело впечатление.

— Да. Ты права.

— Это касается меня? Или Киры?

— Тебя. И Киры. Мы не могли бы встретиться, чтобы обсудить все это подробнее?

С ума сойти! У него в голосе прямо-таки слышалось нетерпеливое звучание умоляюще-униженных интонаций. Что могло случиться? Небо на землю рухнуло, что ли, а Александра и не заметила?

— Ты согласна? — допытывался Владимир.

— Согласна, — вздохнула Александра. — Где ваша светлость изволит назначить мне встречу?

— Я мог бы приехать к тебе, — после паузы заявил Краснов. — Если ты меня пригласишь, конечно.

Если б разговор происходил не в автомобиле, Александра бы с кресла упала! Но падать было некуда — впереди торчал руль, сзади подпирала спинка. Поэтому пришлось с достоинством заявить:

— Буду рада такому гостю. Приезжай сегодня же. Я дома после полудня. Запиши адрес…

— Записываю. С твоего разрешения, я приеду к часу.

На этом потрясающая беседа закончилась. Александра отключила телефон и сунула его в сумку. Чтобы больше никто не вздумал позвонить, чем-то ее отвлечь, что-то назначить. Кстати, ей пришло в голову, что у Краснова не было номера ее телефона! Этот разговор был странен не только но тону, но и по самому факту! Владимир Краснов не звонил Александре никогда. Она — да, звонила ему. Когда ей что-то было нужно. А было нужно ей очень редко. Но он ей не звонил… Или она все же давала ему номер телефона? Этого Александра, как ни билась, припомнить не могла.

Следовало спешить домой. Посмотреть, все ли там в порядке, предупредить Галину, привести себя в порядок. И хорошенько подготовиться к разговору — хотя как можно подготовиться к тому, о чем не имеешь понятия?

Как можно готовиться к встрече с человеком, о котором ничего не знаешь?

Александра фактически совсем ничего не знала о Краснове.

Она знала о нем меньше, чем о самом случайном прохожем, спросившем, который теперь час. Как странно — у нее ребенок от Краснова, а они — незнакомые люди. Впрочем, такое часто бывает. Чаще, чем можно предположить.

Тогда, почти двадцать лет назад, она была очень молода, очень наивна. Наверное, очень хороша собой. Судить трудно. Фотографии тех лет сохранили вполне невинный образ девушки-ребенка с круглыми наивными глазами, но во взрослом шелковом платье и со взрослой прической. Она приехала в Ленинград, впервые в жизни вырвавшись из родного села. Город показался ей очень холодным, очень страшным и бесконечно чужим. У нее никого тут не было… А ей предстояло тут жить и учиться.

В институтском общежитии она жила в одной комнате с тремя такими же провинциалками, как и она сама. Неразлучные подружки, Людка и Оксана, были занудными зубрилами, проводили все свое свободное время в библиотеке, говорить могли только об учебе. А третья… Нинка Кудякова, разбитная деваха, думала и говорила исключительно об удачном замужестве.

«У нас, девки, факультет женский, его так и называют — факультет старых дев, — вещала она вечерами, глядя в потолок и размазывая по мордашке огуречную маску. — А кончишь учебу — пойдешь в школу работать, там тоже мужиков не навалом. Так и прокукуешь век. Не знаю, как вам, а мне такое дело не подходит. Вы, зубрилки, в аспирантуру готовитесь? Да кому вы нужны в аспирантуре? Тут своих ученых полно. Поедете обратно в свою Мухосрань, всю жизнь с охламонами провозитесь, только и будет у вас счастья, что родители на Восьмое марта хрустальную вазочку подарят. Не-ет, я на свою жизнь другие планы имею. Я себе золотую рыбку поймаю… Останусь в городе, вот увидите».

Если бы не разбитная Нинка — кто знает, как повернулась бы судьба Александры? Соседка но общежитию сообразила, что и на улицах, и на танцах охотнее знакомятся с двумя подружками. Парни-то тоже ходят по двое, два и два, вот и будут две парочки. И стала таскать за собой Александру. На танцы вместе ходили, и в кино, и по театрам… От парней отбою не предвиделось, но все это было не то, все это было несерьезно…

«Я, Шурочка, этих прохвостов насквозь вижу, — хвасталась Нинка. — Сразу видно, что у парня на уме. Время он с тобой провести хочет или серьезные намерения имеет…»

Но и на старуху бывает проруха. Несмотря на всю свою житейскую мудрость, Нинка влюбилась в художника. Художник был немолод, нетрезв и беден. У него имелось одно существенное достоинство — он был холост и являлся счастливым обладателем комнаты с косым потолком в мансарде, которую с гордостью именовал «студией». Познакомились они, насколько Александра знала, на какой-то выставке. Огненная южнорусская Нинкина красота, редкая в Северной Пальмире, скосила застенчивого художника под корень. Не в силах сопротивляться ее темпераментному напору, живописец с говорящей фамилией Недогонов позволил испортить свой девственно-чистый паспорт штампом, а свою привычную холостяцко-богемную жизнь — женской заботой и лаской.

Неожиданно для себя самой Нина оказалась владелицей светского салона. В мансарду с косым потолком, с видом на помойку, приходили писатели, художники, актеры, товароведы и фарцовщики. Бывали там и иностранцы… Картины Недогонова продавались — а когда не хватало денег, гости приносили с собой портвейн, серые макароны и рыбные консервы… В общем, Нинка была довольна жизнью. Теперь она звалась Нонна и за ней ухаживали богемные знаменитости. Влюбиться в нее считалось правилом хорошего тона. Надо отдать ей должное — разбитная деваха стала примерной супругой, и никто не мог похвастаться победой над женой Недогонова.

Выскочив замуж, Нина не забыла свою подругу и наперсницу. Она пригласила Александру в гости. Александра пришла и тут же почувствовала себя провинциальной, старомодной, отсталой. В студии собралась богема. Истерзанные постоянным непониманием и недоеданием поэты декламировали странные стихи. В прихожей на сваленной груде пальто спал бард, впоследствии всенародно прославившийся. Даже во сне он не выпускал из рук гитары… Фарцовщики с наглыми глазами говорили вполголоса о чем-то своем. Насколько Александра могла понять, речь шла о какой-то иконе. На девушку никто не обращал внимания. Нонна варила на кухне картошку, ее муж спорил с коллегой но цеху. Чересчур оживленная дискуссия грозила вот-вот перейти в мордобой.

— Не волнуйтесь, они не подерутся, — сказал кто-то у нее над ухом.

— Да? — переспросила она, пытаясь краем глаза рассмотреть собеседника.

— Они все время так общаются. Хотите портвейна?

Александра выпила стакан чернильного цвета пойла. Сразу зашумело в голове и стало весело. Она забыла про свое нелепое шерстяное платье в клеточку, про портфель с книгами и про заштопанные колготки. Дешевый портвейн сделал чудо. Александра показалась сама себе светской львицей, богемной дамой, загадочной и томной. Она положила ногу на ногу и впервые в жизни закурила сигарету. Сигареты назывались «Шипка» и воняли невыносимо. Закинув ногу на ногу и стараясь не затягиваться, светская львица в клетчатом платье внимала своему собеседнику. Мужчина представился Владимиром. Он красиво, умно и долго говорил о новой книге Солженицына, о загадочной гибели Галича, об академике Сахарове. Александра содрогалась и кивала. Все это было страшно интересно, страшно и интересно.

— Давайте сбежим? — предложил ей новый знакомый.

— Давайте, — с готовностью согласилась Александра.

Они долго гуляли по ночному Ленинграду. Шел мокрый снег, Александра быстро промочила ноги в замшевых бежевых сапожках. Эти сапожки были ее гордостью, она сама купила их в Апраксином Дворе, истратив всю стипендию и доложив денег из присланных отцом. И вот теперь они так подло подвели ее.

— Что же ты молчала? — побранил ее Владимир, когда она наконец пожаловалась на закоченевшие ноги. — Давай зайдем ко мне — это рядом…

Александра не посмела отказаться. Владимир понравился ей. Он был высок и очень хорош собой — темно-серые стрельчатые глаза, прямой нос, мужественный подбородок.

В полутемной квартире пахло краской и мелом, там шел ремонт. Но гармошки батарей старательно источали ровное тепло, скоро согрелся чай, и Александра почувствовала себя уютно. Она приготовила ужин из продуктов, которые нашлись в невиданном огромном холодильнике. «Импортный», — сообразила девушка, осторожно прикрывая дверцу. После еды Александра вымыла посуду, Владимир в это время застелил простынями узкий диван.