Сей монах молчаливый и мрачный — кто он?

Та монахиня — кто же она?

То убийца, суровый смальгольмский барон;

То его молодая жена.

Изумленные гости пораскрывали рты, а отец Марка — уже тогда известный профессор археологии, представитель повой формации в научном мире Дмитрий Краснов — откровенно гордился перед коллегами маленьким сыном, довольно потрясая в воздухе жилистыми руками и нараспев произнося не вполне понятное ребенку словосочетание:  в е л и к о е  б у д у щ е е.


В тот вечер всего за несколько минут до премьеры «спектакля века», как его поспешили назвать добывающие свою жизненную энергию из портальных скважин театралы, прямо перед Большим драматическим бесшумно затормозил недоступный для простого смертного (да и ненужный ему, если уж на то пошло) автомобиль — гранатовый лимузин с неприкасаемыми номерами и наглухо тонированными стеклами. Когда, таинственно щелкнув, открылась блестящая дверца, первыми из разверзшегося полумрака показались глаза. Раскосые, внимательные, проницательные и точно все просвечивающие глаза. Это был не просто охранник. Не рядовой телохранитель. И уж конечно, не безликий человек в штатском, без которого нынче не обходится ни один хоть сколько-нибудь уважающий себя политик или бизнесмен, хоть кто-нибудь, кого есть за что убить.

Нет. В мягкие декабрьские сумерки, незаметно оглянувшись по сторонам и быстро оцепив ситуацию, всматривался настоящий китаец, в чьем имени непостижимым для европейцев образом сочеталось удивленное на выдохе «хо», чуть лукавое, вооруженное многовековой хитростью «ли», хранящее древний отзвук Великой китайской равнины «ро», тревожное и вместе с тем поэтически-нежное, будто из звукового параллельного мира взятое «йон». Впрочем, давно уже никто не называл его здесь по имени, да и мало кто мог бы тут это имя верно произнести. А он, в свою очередь, давно свыкся со своим странным, мрачноватым и внушающим невольное уважение прозвищем — Харон.

Вслед за китайцем, убедившись, что нет опасности, из машины вышел его хозяин. «Жди здесь», — сухо сказал он и четкими, словно выверенными по идеально правильной математической формуле, шагами отправился к служебному входу в театр, оставляя за собой ровные следы на только что выпавшем, искрящемся от искусственного света снежке.

Марк Дмитриевич Краснов в определенных кругах считался человеком, умеющим смотреть на мир «с холодным вниманием». Он очень много знал и очень мало говорил, полагая, что информация может быть гораздо ценнее денег и могущественнее власти. Удача улыбалась ему, но его тонкие бледные губы по-прежнему оставались крепко сжатыми, все равно как если бы за ними хранилась великая тайна, — и вряд ли кто-нибудь мог бы похвастать, что видел его взволнованным или растроенным.

И даже сейчас, пробиваясь сквозь разноцветную артистическую массовку к расположенной в самом конце коридора гримерной своей матери — известной и заслуженной актрисы Дианы Юстицкой, — он не испытывал и тени сыновнего волнения, хотя не виделся с матерью почти целых полгода.

«Комедианты, — думал Марк, чувствуя, как электрическим разрядом пробегает по нему холодок презрительного отчуждения. — Кажется, Грэм Грин так и не получил своей Нобелевской. Это ведь он одному особо дотошному журналисту ответил, что заслуживает гораздо большей награды, нежели всемирное признание, а именно: смерти. Верно сказано».

Взявшись за ручку двери, разделяющей его с самым родным человеком на свете, Марк Дмитриевич немного помедлил, будто догадываясь, что за порогом гримерки ему предстоит встретиться не только с матерью…

«Странное ощущение. Я обречен на то, чтобы видеть, а не смотреть, слышать, а не слушать, знать, а не предчувствовать. Природа наделила меня чем-то вроде сканирующего устройства, и теперь я слишком много знаю о нутре человеческом.

Вчера один банкир, закрепивший за собой славу гурмана и немалого эстета, рассказывал о крошечном озерце на собственном острове где-то посреди океана. В озере том он велел поселить семь диковинных рыбок — семь живых букв, образующих имя его дорогой супруги. Венчал же эту трепещущую анаграмму самый главный по редкости и цене экземпляр — пантодон, а попросту рыба-мотылек.

Но, слушая подогретые грогом откровения, я представил не волшебное озеро с крылатой рыбкой, грациозно взлетающей над водой в свете луны, не прекрасную женщину, что вышла из дому посекретничать с ночным океаном, не белоснежную магнолию в ее волосах. Мне ясно увиделось, как по извилистому горному серпантину, по краю бездны, движется, выхватывая фарами узкие промежутки густой южной ночи и заглушая моторами тревожную звукопись цикад, верный своему смертоносному маршруту, караван с оружием.

Вот оно, остающееся после огня красивых речей зло. Вот где скрыт ответ на вопросы, которые страшно задавать даже наедине с собой…

Странно. — Марк вновь как бы прислушался к самому себе. — Последнее время думаю так подробно, точно хочу поделиться с кем-то».

— Мама! — негромко произнес он с необычной для себя растерянностью, первым же взглядом сняв с материнского лица искусно нанесенные пласты профессиональной косметики и с горечью ощутив, как еще больше отдалилась от него мать за прошедшие месяцы, как постарела она. — Мама, я пришел.

— Сынок! — Женщина сделала инстинктивное движение навстречу, но так и не обняла стоящего перед ней сына, лишь коснувшись взволнованными пальцами его плеча. — Господи, сыночек! Да что ж это я? Садись, садись скорее. Не виделись-то как давно. И не позвонил вчера. А какой худющий!.. Посмотреть останешься?

Марк не планировал оставаться. Ему с некоторых пор наскучило заглядывать под маски — и в театре, и в жизни.

— Ты же знаешь, дела. Я зашел только… — он не договорил, внезапно увидев в углу гримерной, под ярко раскрашенной афишей, худенькую девушку — почти ребенка — с огромными серыми глазами, которые смотрели прямо на него и не мигали.

— Да это Кира, Кирочка Морозова! — объяснила Диана Петровна, перехватив настороженный взгляд сына. — Мечтает служить Мельпомене. «Вот розмарин, он для воспоминаний. Прошу вас, милый, помните. А вот цвет троицын — для дум…» Помнишь? Маленькая Офелия просто бредит сценой.

«Какие у нее глаза — распахнутые! — подумал Марк, внимательно изучая девушку. Поединок их взглядов продолжался. — А плечи совсем по-детски вздрагивают, будто я уже дотрагиваюсь до них».

Марк вдруг вспомнил что-то давно забытое и очень-очень родное. Впервые за всю жизнь ему захотелось совершенно, кажется, незнакомому человеку сказать нечто искреннее, сокровенное. Ему, Марку Краснову, хладнокровному аналитику, всегда за счет неразговорчивости приумножающему личный золотой фонд, захотелось говорить и быть понятым, все равно как если бы он в одно мгновение излечился от немоты.

— Нездешнее у вас имя, — сказал Марк и мысленно улыбнулся. — Сказочное, как и вы сами.

Кира явно смутилась. Она перевела удивленный взор на не менее удивленную актрису, потом вновь — уже строго — посмотрела на ее сына, но не произнесла ни слова в ответ.

— Кирочка у нас умница. Все спектакли смотрит, на репетиции, хоть и нельзя, беру ее потихоньку, — включилась Диана Петровна, чтобы разрядить паузу. — Вот и мне теперь настало время делиться опытом, — вздохнула она. — Хорошо, когда есть с кем.

— Хорошо, когда есть, — согласился Марк, однако интонация его голоса, мягкая, неподдельная, не подлежащая привычной эмоциональной цензуре интонация, выразила нечто гораздо большее. — Кира, я вас… Я не мог видеть вас раньше? — Не дожидаясь ответа, вроде бы как даже и не надеясь на него, он вновь спросил, глядя на Киру: — Вы знаете Лоренцо Бернини? Возрождение. Италия. Потрясающая скульптурная пластика. Я покажу вам после… Если интересно… А на последней «Каменной сказке» вы были? У меня, говорят, сердце каменное, представляете? Может, и так. Но знаете — я только вас сегодня увидел, и оно заколотилось. Камень тоже раз в тысячу лет оживает.

Марк говорил, чувствуя всю банальность и пошлость своих слов и ужасаясь ей. Но бледное лицо Киры дрогнуло. Она вся встрепенулась и подалась в сторону Марка, точно обрадовавшись, что его сердце — живое.

В тот же миг резкий продолжительный звонок возымел явное намерение расставить все по своим местам. А в гримерку, нервно постучав, заглянул всклокоченный человек, у которого на неровном лбу буквально написано было, что он режиссер.

«Третий!» — ужаснулся он. А у Марка в голове мелькнуло: «Как будильник в детстве, когда не хотелось возвращаться из сна… Первых-то двух я и не заметил».

— Диана Петровна, миленькая, пора! — почти сорвался на фальцет режиссер и чуть не подпрыгнул, ударяя по последнему слову. Всклокоченная голова исчезла за дверью, показалась вновь и снова исчезла.

Далее Марк и впрямь действовал как во сие. Он решительно встал и подошел к девушке настолько близко, что смог различить, как пульсирует тончайшая голубая жилка на ее нежной, благородной шее. Будто бы со старинных заливных лугов, о которых он только читал, повеяло на него от волос Киры — слабых, но, как показалось ему тогда, готовых расцвести первозданной красотой и силой. Великая потаенная сила открылась перед ним в полупрозрачных, слишком тонких руках, за которые еще несколько минут назад ему было страшно, в жалобно вздымающейся груди, в несуразных, по-мальчишески подобранных под себя коленках — во всем щупленьком, угловатом девичьем теле.

— Я был бы счастлив услышать ваш голос. Здесь телефоны и адрес. В любое время. Всегда.


…Когда Марк ушел, Кира бросилась к Диане Петровне с расспросами. Но та отвечала лишь одно: «После спектакля, деточка, после спектакля».

И вот еврипидовская «Медея», переосмысленная, обновленная, вполне современная «Медея», правда, не на колеснице, запряженной драконами, а на светящемся всеми фарами джипе, промчалась по сцене мимо Кириных глаз. Вместо монологов и реплик Кира слышала негромкий, зато столь убедительный голос Марка, а ее кулачок сжимал и разжимал серую визитную карточку, на которой не было ничего лишнего — только необходимые цифры и надпись: «Марк Дмитриевич Краснов. Президент нефтяной компании МИНОС».


С некоторых пор нефтяной бизнес перестал интересовать Марка Дмитриевича Краснова в плане, как сказал бы китаец Харон, «достижения денег». В очередной раз подписывая выгодные соглашения с партнерами или досрочно (из надежных, тщательно расчищенных, многажды опробованных источников) узнавая о том, что именно его компания победит в предстоящем залоговом аукционе, Марк Дмитриевич все чаще забывал испытывать чувство гордости, хотя память имел великолепную. Он гордился другим. Точнее, он ставил перед собой сверхзадачу несколько другого, запредельно сложного уровня и был по-настоящему рад лишь в те моменты, когда осознавал, что справляется с ней.

«Глупцы стремятся изменить мир, не понимая, что мир сам по себе бесконечно изменчив. Перемены к лучшему? Но кто знает, что лучше, а что… «Старики управляют миром, а вот сладить со сном не могут…» Вчера я был способен моделировать только свой завтрашний день. А сегодня способен — завтрашний день страны».

Последнее время Марк часто повторял про себя одно и то же слово: влияние. Когда он рассчитывал отдаленные последствия какого-нибудь сложного финансового хода, для него самым важным было, в какой степени этот ход повлияет на общую атмосферу в стране и насколько все это увеличит его собственный удельный вес. Внимательно следил он за буйством торгов на бирже, зная, что биржевые страсти подчинены на сегодняшний день его воле; ему нравилось прислушиваться, как сильные люди мира сего, ставшие чуть слабее на следующее утро после новой блестяще проведенной комбинации МИНОСа, здороваются с ним — осторожно, тихо, зависимо; он включал поздно вечером телевизор, он это делал всегда не глядя и с легким пренебрежением, и о чем бы ни говорила сладкоголосая ведущая политических новостей — о партийных разборках, о коррупции в высших да и в низших эшелонах, о выборах, — ко всему этому в большей или меньшей степени была приложена его невидимая рука.

Марк, в отличие от многих близоруких руководителей, понимал: нельзя относиться безответственно к социальной ответственности бизнеса. Даже самый малый капиллярчик великой нефтеносной системы, даже безвестный сторож на самой дальней ветке разветвленного, разросшегося чуть ли не в пределах всей страны нефтепровода требует внимания и особой заботы. На службе у могущественной организации не должно быть маленьких и обиженных, ибо от малых обид — большие беды.

Надо ли говорить, что практически все без исключения работники компании (от уборщицы в офисе до директора какого-либо регионального филиала, например саратовского) были бесконечно преданы своему хозяину и служили ему верно. Разумеется, если обнаруживалось, что кто-то вдруг запил по не важно какой причине, или подозрительно часто начинал ошибаться третий заместитель бухгалтера, или по вине алчного наместника грубо нарушались правила безопасности, или не в меру смышленый менеджер косил одним глазом в сторону конкурентов, словом, в случае недобросовестности сотрудников к ним применялась вполне административно-командно-бюрократическая мера: их ждало увольнение. Полное, окончательное, безнадежное. Но подобные случаи можно было пересчитать по пальцам одной руки главного помощника Марка, вице-президента компании Александра Эрберга, а пальцев на той руке осталось у него всего-навсего три…