Следующую порцию денег передают уже через посредников.


Саша, не веря самой себе, плохо соображая, набирает номер московского мобильного телефона ее сына.

Он откликается. Голос едва узнаваем. Будто горло ему сдавили.

– Держись, сынок!

– Я держусь, мам.

– Молись!

– Я молюсь. Очень молюсь. Этим и держусь.

– Давай вместе помолимся.

Они произносят «Отче наш». Саша в Берлине, сын в Москве, в пыточной камере.


К моменту Сашиного прилета в Москву Элю выпустили под подписку о невыезде. Сын находился в СИЗО.

Когда она узнала от сына о происшедшем, у нее отнялись ноги. То есть – ходить она могла, но очень-очень медленно, держась за стенку. Надо было срочно принимать решения. Нелегко понять, что все мирное течение жизни рухнуло. Пришлось это принять.

Муж должен был, просто обязан, лететь в Лондон на свадьбу. Ее простят, ее поймут. У нее теперь другие обязанности.

Она надела черное платье и повязала голову платком. Так она чувствовала себя защищенной. Закрытая голова – это совсем другое дело. Предки знали толк в опасности. Сейчас Саша чувствовала, вернее, не чувствовала, а чуяла многое. Все дремавшие в ней силы сжались в нечто непробиваемо-твердое. Себя она не жалела и о счастливом прошлом не вспоминала. О будущей жизни не думала вообще. С нее хватит. Она наигралась в эти игры. Одно только – за жизни детей, выпущенных в мир, по-прежнему отвечает она. До последней секунды здесь, на земле.

Был серьезный вопрос: где взять деньги? Даже если не поощрять аппетиты следствия, все равно понадобятся адвокаты. Много чего понадобится. Если бы они не купили эту квартиру, деньги бы были. Но сейчас ничего не изменишь. И даже не продашь ее: все сейчас там в руинах. Только после ремонта можно попробовать. Но на ремонт тоже нужны еще будут деньги. А ей необходимо прямо сейчас. Для Москвы она существо презренное, без денег. И не поверит никто.


Сына выпустили через три дня под подписку о невыезде. Уголовное дело было открыто на обоих детей. Обвинение: грабеж, вымогательство. Условный срок по таким статьям не предусмотрен.

От статьи зависит сумма, вот в чем дело. Значит, статья должна быть подходящей.

Эля сразу слегла, как выпустили ее. Почки. Температура выше 40. Бредит. Бормочет о невиновности, о подставе, просит, чтоб отпустили. Саша вызвала «Скорую».

Жизнерадостный доктор сразу признал преступников: «По телевизору ж показывали».

– Не, – говорит, – мне неприятности не нужны. Чего мне с ментами связываться. Вот, купите антибиотики, лечите. Я госпитализировать не буду. А то меня потом по допросам затаскают.

Саша поняла, что такое быть вне закона. Все – они вычеркнуты из числа обычных незаметных граждан.

Ей ничего не оставалось, как начать бороться.

Ее в такие условия поставили.

Удивляло ее вот что: хотят с них содрать побольше денег. Это понятно. Но почему они при этом так злобно ведут себя, почему зверствуют, запугивают? Ведь жертве ничего другого не остается, как обороняться всеми силами.

Эльке она после бессонной горячечной ночи вызвала повторно «Скорую». Приехала другая бригада, не осведомленная, что вызвана к преступникам. Элю тут же увезли в больницу.

Сына Саша отправила в другую больницу: снимать побои. Там, кстати, сразу поняли, где его били. Характерные следы.

– В милиции, – говорят, – побывал.

Дали справку.


Потом она запретит себе вспоминать. Но иногда клочьями выскакивают картинки.

Она впервые приходит в кабинет следователя. И не может понять, следователь – где? Сидит за столом желтая блондинка, накрашенная как для Хэллоуина. Грудь, плечи, руки голые. Юбка – мини. Туфли на шпильках. Образ страппон-леди. Плетку в руки, кой-какую деталь – и вперед.

Вспомнилось Саше, как увидела она в Интернете вопрос: «Кто знает адрес страппон-леди в Екатеринбурге?» Жаждущему сексуальных услад отвечали: «Ехай на станцию Екатеринбург-товарная. Там спроси обходчицу теть Машу. Она тебе такой страппон покажет, век не забудешь». Похоже, теть Маша поселилась в Москве и сменила работу.

В общем, накрашенная полуголая девка и была следователь.

Прежде Саша замечала, что почти у всех людей, даже очень тяжелых и жестоких, есть что-то в душе, что она бы назвала точкой опоры или светлой ее частью. Она может быть очень глубоко спрятана, но она есть. И когда найдешь это, сможешь с человеком общаться. Просто по-братски. Но теперь она видела, что у некоторых существ, с виду не отличавшихся от людей, внутри была пустота. Одна оболочка, а внутри – ни проблеска света.

Существо следователь именно и была оболочкой. У нее имелись желания, побуждения. Набор слов.

– У вас замечательные дети, – сказала она при знакомстве.

– Поэтому вы завели на них уголовное дело? – спросила Саша.

– Вам надо помочь детям. У вас плохой адвокат. Возьмите нашего.

«Наш» – это посредник, свой, передатчик денег.


Саша принесла справку из больницы, где лежала Эля. Денег ментам больше не передали. Леди была недовольна:

– Вы не смотрите, что я белая и пушистая. Я с проломленными черепами обвиняемых допрашиваю. И дочери вашей меру пресечения изменю, если на допросы являться не будет.

Белая и пушистая…

Подумает же о себе такое…

По всем замашкам, по манерам, по одежде – натуральная садистка, получающая яркие сексуальные переживания от страданий пытаемых на ее глазах людей. Откуда столько явных больных в наших органах?

Саша ее не боялась.

Ей к тому времени было все равно.


Ее школьный друг, ставший большим начальником, по своим каналам навел справки о «жертве». У Эли так и осталась ксерокопия его паспорта. Результаты запроса потрясли: Копуненко не существовало. Ни номера паспорта, ни имени – ничего такого ни в Твери, ни в общероссийском масштабе попросту не существовало. Значит, менты снабдили своего агента фальшивым паспортом.

Это, однако, никого не волновало. У нас закон. И если против тебя свидетельствует даже сама пустота, ты будешь осужден. Или – откупайся.


Саша понимала, что откупаться придется. Но то, что делали с ними на протяжении всей ее жизни, было чересчур. Получалось, что как бы она ни старалась, какие бы усилия они с детьми ни предпринимали, как бы ни выживали молча, не жалуясь, – все напрасно. Государству надо добить, дожать, отнять последнее. И – растоптать.

Она решила бороться, чтобы просто остаться человеком в собственных глазах. И, кроме того, она знала уже точно одно: в любой момент она станет для этого государства невидима и свободна.

Нет! Она не собиралась улетать и прятаться в чужие рубежи. Совсем другое понимала она теперь под свободой.

Любят у нас, прочитав Булгакова, повторять вслед за Маргаритой, ставшей ведьмой, восклицание: «Невидима и свободна!» Вот летит она на метле над летней Москвой, и наконец-то: свобода, полная и окончательная.

Только задумайтесь, милые, о какой свободе вам говорят. Улетел-то свободный невидимый дух. Тело умершей женщины осталось в Москве, в ее квартире.

Такая свобода предстоит каждому.

Такую свободу Саша хорошо предусмотрела для себя. Главное – сделать один шаг с высоты.

И это был вполне серьезный, продуманный ею выход.


Но детей она обязана была спасти. У них уже свои дети. И кто же тех, маленьких защитит и обогреет, если жизни их родителей будут растоптаны ни за что.

Ни на какое торжество справедливости и закона рассчитывать было нельзя.

Она пыталась доказать что-то глухим. Тут как ни кричи – ноль.

Следователи и не стеснялись показывать свои приятельские отношения с Димишной. Выходили с допроса из кабинета с ним под ручку. Это тоже была демонстрация.

При этом они тревожились и боялись странных вещей.

То, что их человеческая облочка была наполнена бесовской сущностью, весьма осторожной, хитрой и чуткой, Саша замечала не раз.


Однажды, после праздника Преображения, побывав у Эли в больнице, в который раз ужаснувшись тому, что происходит с дочерью, как она высохла и почернела, Саша пошла гулять по улочкам своего детства. Стояла жара. Она, как обычно в те дни, была в черном платье и платке. Жары она не чувствовала. Мало что чувствовала вообще, кроме ужаса. Не было усталости. Она шла и шла, отмечая арбатские домики, которые когда-то радовали глаз своей нездешней сказочностью. Незаметно для себя оказалась у здания милиции. Она села напротив, на детской площадке. Она явственно представила оперов, следователей, их начальника горящими в аду. Не думала об этом, была совершенно расслаблена, но вот будто картинку показали. Как ролик в ю-тюбе. Вот – горят, корчатся, вопят. Она смотрела, не испытывая ни радости, ни довольства, ей было все равно. Но сидела, не в силах встать.

Неожиданный звонок прервал ее страшные видения. Это был адвокат.

– Тут такое дело, Александра Борисовна, – смущаясь, сказал он. – Мне сейчас следователь позвонил. Они не понимают, спрашивают у меня, почему вы напротив ОВД сидите.

– Я тут живу, – сказала Саша. – Или у меня уже нет права сидеть в родном городе на лавочке, которую я выбрала?

– Я им так и сказал. А они почему-то очень встревожены.

Учуяли, поняла Саша.


Что еще стало заметно ей в ее ситуации из того, о чем она прежде не задумывалась?

Страх. Им были охвачены все. И те, кто придавливал людей, показывая свою власть и силу, и те, кто хотел передыха после всех предыдущих провалов, но ощущал, что передых-то мнимый. Трудные времена. И никогда они не были легкими.

В голову приходили почему-то исторические примеры. Из очень далекого прошлого.

Во времена правления императрицы Анны Иоанновны фактически бразды правления страною сосредоточены были в руках ее фаворита Бирона, коварного и алчного душегуба. Тех, кто подозревался в злоумышлениях против Бирона, наказывали с чудовищной жестокостью. Народ долго вспоминал страшную казнь А.П. Волынского: ему отрубили вначале руку, потом голову, язык вырвали накануне.

Три с половиной месяца спустя после казни Волынского императрица Анна Иоанновна слегла и вскоре умерла. Последние слова ее были обращены к Бирону: «Не боись!» Продержался Бирон без Анны Иоанновны всего три недели.

Зря он внял совету «не боись». Бояться следовало.

Или не лютовать.

Или бояться.

Тут третьего не дано.


Она замечала, что некоторые знакомые стали ее сторониться. Забавно. Про все это она читала, знала по книгам, как это бывает. Ничего нового. Это даже хорошо, что такие отпали.

Зато появились другие. И были такие примеры бескорыстия и поддержки, которых без этой беды она никогда бы не узнала.

Вот, например, как она прилетела из Берлина тогда, если даже по дому едва передвигалась? Позвонила их общему с Элькой другу в Питер.

– Ты занят?

– Для тебя нет.

– Эльку и Ромку арестовали. Мне надо в Москву. Ты не можешь прилететь в Москву, встретить меня, я боюсь, не доберусь сама?

– Подожди, подожди. Нет, в Москву – нет.

Саша слышала, как он стучит по клавишам компьютера. Все-таки занят, отрывает она его от дел.

– Вот! Нашел, – услышала она голос друга. – Я сегодня к вечеру в Берлин прилечу, а завтра мы вместе с тобой из Берлина в Москву махнем. Билеты я уже в Интернете оформил.

И прилетел, и вместе ждал в Москве, когда выпустят Ромку.

А потом немедленно отправился к себе, его дела в это время простаивали.

Это и есть чудо дружбы. Через таких друзей приходит Божья помощь.

Так что?

Слава Богу за все?

Да! Только помоги, Господи, моим деточкам!


Она долго не могла оставить попыток доказать что-то собственному государству.

Пыталась говорить с прячущими глаза журналистами.

Однажды решилась пойти к верхнему соседу-режиссеру, мужу Элизабет, с которой установились ровные дружеские отношения. Элизабет знала о Сашином ужасе, сочувствовала, качала головой.

– Может быть, рассказать им подробности, может, помогут? – понадеялась Саша. – Все-таки он публичный человек, со многими знаком. Может быть, подключить зарубежную прессу. Им-то чего бояться?

Она зашла вечерком, стараясь быть по-человечески любезной и светской, что ей удавалось с колоссальным трудом.

Рассказала все (в который уже раз она все это рассказывала разным людям).

Муж Элизабет поцокал языком:

– Да! Видная деваха. Видел ее… Ноги… Все дела… Что ж она так… прокололась. Надо же понимать, в какой стране живешь.