– Так вот, Рут, – сказала она ей тем субботним днем, – думаю, твои кошмары выдают мужественную борьбу воображения. Вот здесь ты, – продолжала она, поведя рукой, – а вот твой разум бросается тебе на помощь. Храбро бросается, я бы сказала. Пытается исправить преступления, которых ты не совершала. Это сны-утешения. Ты бессознательно пытаешься исправить поступки своего отца.

Веннинг откинулась в кресле и с улыбкой посмотрела на Рут, будто эта ее особенность восхитила ее, и теперь ей не терпелось поделиться с Рут своим восхищением.

– Рут, правда, твой разум настоящий герой. Ты хочешь все исправить, но, конечно же, не можешь. Но ты только погляди, только подумай, твое воображение ни на минуту не дает себе передохнуть! Тебе же ночь за ночью снятся эти кошмары. – Веннинг встала и довольно похлопала себя по животу. – Полагаю, тебе даже следует быть за них благодарной.

Рут во все глаза глядела на доктора Веннинг. На той было коричневатое платье, широкая талия схвачена ремнем.

«Вылитый поросенок в мешке, смехота!» – так она отзывалась о своей фигуре. Пряди закрученных седых волос кивали ей в такт.

– Рут, это дар. Не каждый может увидеть все настолько явственно. Думаю, когда-нибудь эти сны оставят тебя, но пока что я склонна считать их проявлением твоей способности сострадать и богатого воображения. Ты, конечно же, не в силах изменить то, что произошло, но ты можешь сострадать теперь. Можешь разговаривать с теми людьми, встречая их во сне. Они показывают тебе, где они жили, что любили и что потеряли. Слушай их истории. Но расскажи им и о своей печали. Мне кажется, постепенно вы познакомитесь ближе, и они уйдут.

Рут скользила взглядом вокруг: вот лохматые книжные полки – из книг торчат листки бумаги, вот мраморный бюст Шиллера – летящая шевелюра и римский нос, вот густо-серые шторы на высоких окнах, выходивших на Объединенную церковь Христа.

Представила, как она заговаривает с людьми, которых так явственно видела во сне в запустелых домах и на заброшенных фермах.

Рут знала, что свое детство доктор Веннинг провела в Германии в том же городе, где в молодости жил Шиллер. Той нравилось рассказывать Рут о его величественной серой красоте: пологие виноградники спускаются к реке, мягкие очертания островков, темнеющих в воде, березы, ели, золотой свет напоен медовым ароматом, храм со сводчатым потолком, к которому тянутся холодные струи воздуха. Шиллеру не нравилось учиться. Он стал поэтом, потому что восхищался красотой того мира, когда бегал мальчишкой.

Наверное, никто не верил в шиллеровскую «прекрасную душу» сильнее доктора Веннинг.

– Рут, поверь, твоя душа прекрасна, – сказала ей Веннинг тем днем. – Давай, пей свой чай, – напомнила она и довольно ощутимо постучала Рут по плечу. – И перестань бояться своих снов. Представляй, что все эти люди заново сажают свои сады, отстраивают фермы, выращивают скот. Постарайся не упускать никаких деталей, всё запоминай – на этом снимке светит солнце, а на этом идет дождь…

Она внимательно посмотрела на Рут.

– Все хорошо, и все будет хорошо, – закончила она. – Знаешь, чьи это слова? Нет? Это Юлиана Норвичская, выдающийся представитель христианского мистицизма. У нее тоже бывали видения, вот как у тебя. С той разницей, конечно, что ей являлся только один человек – Иисус Христос. Как жаль, да?

После этого разговора Рут обратила внимание, что она по крайней мере уже не так прислушивается к своим снам. Пересказывая их доктору Веннинг, она отметила, что теперь гораздо лучше запоминает детали: вот лошадь в поле, и масть ее гнедая, а не какая-то еще, вот окно в мансарде, чуть наклонено к небу, и в стекле отражаются плывущие облака, а вот на ветру шуршит камыш у пруда, в комнате пахнет свечами.

– Как ты думаешь, мне в самом деле снилось все это, или я всё сочиняю, пока рассказываю?

– Отличный вопрос! – доктор Веннинг даже улыбнулась от удовольствия. – А сама-то как думаешь? Что ты чувствуешь от этих рассказов?

– Будто… Будто все в мире связано и что мир – это что-то целое, – отвечала Рут.

Доктор Веннинг, похоже, осталась довольна ответом.

– Вот мир-то и примирит тебя с собой, Рут, – сказала она. – Полюби его, этот мир.


В свое первое лето в новом доме Рут многие часы проводила за чтением.

Сперва она обнаружила серию книг «Реки Америки» – Мэри рассказала, что купила ее с рук, еще когда дочки были совсем маленькими, и толстенный том «Вечерние истории дядюшки Артура». Рут понимала, что давно выросла из этих историй, но не могла оторваться и перечитывала их снова и снова.

А когда Мэри поняла, что Рут любит читать, она опросила соседей, и скоро Рут разбогатела – Редьярд Киплинг и Бернард Шоу, несколько хрестоматий «лучших историй для детей», «Страна Рутамята» Карла Сэндберга, целый ворох новых детективов – «Асфальтовые джунгли» и «Бульвар Сансет», а еще «Лорна Дун» и «Дом под сиренью» Луизы Олкотт. А лучше всего были несколько романов Диккенса – «Оливер Твист», «Холодный дом», «Дэвид Копперфильд», «Большие надежды», «Тяжелые времена».

«Солнце печально вставало, – читала она в «Повести о двух городах», – оно освещало картины, но привлекала лишь одна. На ней был изображен мужчина. Лицо его отражало всю его сердечную доброту. В то же время от человека на картине исходило чувство испуга, неспособности управлять своими чувствами. Казалось, что он вовсе неспособен устроить свою жизнь хорошо и уже давно смирился с тем чувством унижения, но не оказывал ему никакого противодействия и знал, что порок погубит его неминуемо».

И думала об отце. «Порок». Рут посмотрела значения слова в словаре: изъян, недостаток, неисправность. Вот подходящее слово, чтобы описать то, что точило его изнутри. Недуг.

Рут уже умела готовить сосиски, бобы и яичницу. Мэри показала ей, как мариновать говядину и квасить капусту, варить овощной суп, печь ржаной хлеб и кексы с изюмом и коричневым сахаром.

На застекленной террасе, примыкавшей к кухне, всегда работало радио, вечерами они с Мэри слушали репортажи с бейсбольных матчей.

Частенько играли в карты.

И никогда не заговаривали об отце Рут напрямую.

Однажды ни с того ни с сего Мэри вдруг порывисто сжала Рут руку.

– Бедная девочка, – вздохнула она. – Ты ведь ни о чем не догадывалась, да?

Рут молча кивнула. «Хотя кое-что я все-таки знаю», – подумала она.

– Бедная девочка, – повторила Мэри.


Как-то вечером за несколько дней до начала учебного года Рут и доктор Ван Дузен отправились в здешнюю школу. Идти было довольно близко – с десяток домов от дома Мэри. Остановившись у забора школы, Ван Дузен рассказал Рут, что ребенком ходил в эту школу и что теперь Рут будет здесь учиться.

Лужайка перед входом пряталась в тени двух огромных дубов.

– Надо же, как выросли, – показал на них доктор. – Когда я учился, они были гораздо ниже.

Рут хотелось как-то повернуть разговор, чтобы доктор Ван Дузен рассказал ей о Питере.

– А Питеру нравится эта школа? – спросила она.

– Он в другой школе. В городе Провиденс, это школа-пансион, там учатся только мальчики, а преподают им люди Христа. Миссис Ван Дузен – католичка, – пояснил он.

Рут почувствовала, как в животе у нее тоскливо заныло. Она-то надеялась увидеть Питера в школе, и вот последняя надежда рухнула.

– Рут, если ты когда-нибудь захочешь пойти в церковь, миссис Ван Дузен будет рада сопровождать тебя.

Рут обратила к нему лицо.

– А вы не ходите?

– Изредка, – отвечал доктор. – Но по субботам и воскресеньям я обычно навещаю больных, которые не могут выйти из дома. Наши дорожки с пастором частенько пересекаются, правда, вот остаться на ужин обычно приглашают его, а не меня.

Интонация доктора заставила Рут поднять на него глаза. Доктор улыбался.

Рут посмотрела на темные окна школы. Нет, не станет она рассказывать доктору, что боится Бога. Иногда вечером, когда огни в соседних домах уже погасли, она усаживалась на ступеньках крыльца и воображала, что вот сейчас Питер вдруг появится перед ней из темноты. Но ей совсем не хотелось молиться об этом – у нее не было чувства, что Богу можно доверять. Скорее, ей казалось, что Бог, если Он существует, – это непредсказуемая сила, такая же загадочная и далекая от нее, как ее отец.

К тому же ей трудно было совершенно поверить в Бога.

Нет, она не готова сказать, что совсем не верит в Него. Но если Бог существует, то наверняка она навлечет на себя Его гнев сомнениями. Лучше уж не привлекать к себе Его внимания.

Она просто может мечтать о чем-то. Мечтать – это ведь не то же самое, что молиться. Впрочем, она не особенно верила ни в то, ни в другое.

Накануне первого школьного дня миссис Ван Дузен внезапно нагрянула к Мэри – принесла школьные принадлежности для Рут и наряды: пять бумазейных платьев и два жакета, белый и темно-синий. Еще она принесла лимонный кекс и бумажный пакет с персиками и сливами, букет цветов для Мэри и вазу с крохотными цветочками, очень изящно переложенными ракушками, для Рут.

Рут заметила, что Мэри в ее присутствии чувствует себя скованно.

– Трудно, наверное, быть докторской женой, – поделилась она позже с Рут. – Все время надо стараться быть милой, понравиться каждому. А она ведь не такая уж простая, не самый легкий человек, да? Все время немного нервничаю, когда она рядом.


Рут догадалась, что кто-то из полицейских рассказал всем историю ее отца – похоже, все в школе уже знали, что она скрывает какое-то темное прошлое. Учителя на уроках не спрашивали ее – будто задать ей вопрос по их предмету было бы проявлением нечуткости, а одноклассники большей частью избегали ее. Английский язык у них вела женщина средних лет, мисс Даферти. Шумная, решительная, она ярко красила губы и носила блузки с рюшами. После того как Рут сдала свое первое сочинение – впечатления от книг, прочитанных ею за лето, – мисс Даферти однажды после уроков отвела ее в городскую библиотеку и завела для нее читательский билет. А еще передала ей несколько платьев и очень мягких свитеров.

– Я уже слишком старая для такой одежды, – сказала она, оглядывая Рут. – А вот тебе они очень пойдут.

Ты, Рут, будь осторожна с нашими мальчишками. И не бери в голову, что там о тебе думают одноклассники. Просто не бросай чтение. Читай книги. И так и живи пока – глаза в книгу, книзу, а нос – кверху, не унывай. Не заметишь, как школьные годы пролетят. А там – поступишь в университет, – она снова посмотрела на Рут. – И тогда все наладится. Тебе будет легче, когда подрастешь. Поверь мне. Я знаю, что говорю.

Как-то раз, гуляя в выходной день по городу, Рут наткнулась на крошечный музей искусств и естественной истории. После она частенько заглядывала туда по дороге из школы домой. Подходила к открытой галерее у входа в здание, поворачивалась спиной к двери со старинными изогнутыми петлями, к витражному окну и пудрила нос и щеки – пудреницу с зеркальцем она недавно купила на деньги, подаренные ей доктором Ван Дузеном. Темно-зеленый берет, серые шерстяные перчатки, что были сейчас на ней, Рут откопала в ящике комода, и Мэри сказала, чтобы она оставила их себе.

Рут, конечно, знала, что Питера нет в городе, что он в своей школе, но все-таки то и дело представляла себе, как вдруг случайно встретится с ним.

Музей, построенный из крупного коричневого камня, когда-то был частным домом – в конце девятнадцатого века в нем жил здешний хлопковый король. Рут прочла о нем в буклетике, когда впервые пришла сюда, – невзрачные листочки с полурасплывшимися буквами были сложены в кармашек на трехногом столе у подножия мраморной витой лестницы, поднимавшейся с первого этажа. В нише у лестницы стояла чудесная высокая ваза, украшенная сложным плетением: цветы, ирландские арфы и гончие псы друг за дружкой.

В музее была башня, и с ее вершины Рут любила глядеть вдаль – как по воде плывут белые чашечки волн. С океана порывами налетал ветер, и пунцовые листья на лужайках хлопкового короля взметывались вихрями.

В каждом зале музея, за каждым поворотом посетителя поджидало что-нибудь удивительное: странное, пугающее или прекрасное – обезьянья голова из Перу, гигантская раковина, разомкнувшая жемчужные створки, каменные отпечатки древних рыб, чучело страуса с яйцом. Особенно Рут нравилось крошечное, с наперсток, гнездышко красногрудой колибри, сплетенное из пуха и серебристых волосков. Покрытые пылью витрины казались таинственными, боковые коридоры уводили все дальше и дальше – из полумрака, поблескивая глазами, выглядывали то пума, то белка или тушканчик. Бронзовый неандерталец – характерно нависшие надбровные дуги, набедренная повязка – целился в кого-то копьем. Этот кто-то прятался за деревом, сделанным из бумаги так достоверно, что вся экспозиция казалась одновременно и смешной, и трагичной.

В некоторых залах стены снизу доверху были покрыты картинами, многие висели так высоко, что Рут не могла толком их разглядеть. Тут были морские пейзажи, портреты застенчивых пейзанок, разбрасывающих зерно, и натюрморты: висящий вниз головой горностай, оскаливший острые зубки, параллелограмм света на туманной поверхности красного винограда. Рут поражало, что один человек за свою жизнь мог собрать столько удивительных вещей. Ей прежде не приходило в голову, что, если у тебя есть деньги, можно жить вот так – накапливая сокровища мира. Она-то прежде знала только мечты отца – огромный дом, множество комнат, и он в них один. Рут вдруг поняла, что никогда не грезила о том, чтобы в его домах мечты была комната и для нее.