Сперва они поселились на втором этаже над каменным гаражом – просторная комната с кухонным уголком вдоль одной стены (по верхней ее половине шли продольные окошки) и крошечная ванная со старомодной ванной на львиных лапах. В комнате стояла двуспальная кровать с неудобным матрасом – он был слишком короток им обоим, зато два окна выходили на небольшое озеро. Они передвинули к окну стол – кленовый, с откидной доской, как раз им вдвоем пообедать, – и Рут очень полюбила за едой глядеть на воду.

В мансарде выкроили еще одну комнатенку, Питер водрузил туда письменный стол и печатную машинку, бесшумный «Ундервуд».

Частенько теперь Рут засыпала под глухой перестук клавиш – Питер над ее головой готовился к завтрашним урокам.

Жилье в Дерри было служебным, его предоставили как часть зарплаты. Впервые в жизни Рут могла не ходить на работу. В прежней жизни, в Нью-Хейвене, она бегала по трем работам – на полставки подрабатывала секретарем на кафедре биологии в Йеле, два вечера в неделю сидела на администраторском стуле – точнее, возвышалась, чувствуя себя преглупо в белом халате, – в салоне красоты «Филен». А по субботам на велосипеде торопилась к доктору Веннинг – впрочем, с нею они нередко просто болтали.

В их первую осень в Дерри, пока Питер преподавал, ходил на совещания, а в свободное время тренировал учеников на баскетбольной площадке, Рут начала сочинять роман. Она устраивалась за маленьким столиком и ручкой выводила строчку за строчкой, уплетая при этом тосты и запивая их чаем, а между предложениями задумчиво поглядывала на деревья, отражавшиеся в водной глади озера, и наблюдала, как день за днем листья меняют цвет. В Смит-колледже она изучала американскую литературу и полюбила ее всю без разбора – Уиллу Кэсер и Уолта Уитмэна, Ральфа Эмерсона и Генри Торо.

Но писать роман оказалось труднее, чем она ожидала. Сказать начистоту – он просто вымотал ее. Но Рут не унывала. Она подметала пол в доме, вытирала пыль, гладила Питеру рубашки, белье, брюки цвета хаки и носовые платки, шила себе юбки и платья, каждый вечер готовила ужин – всякий раз затевала что-то умопомрачительно сложное и дорогое для них: то утку под апельсиновым соусом, то лазанью с соусом бешамель, то корейку на косточке. Писала письма доктору Веннинг и подругам по колледжу, в которых подробно рассказывала о своем житье-бытье.

Подруги ее тоже все были замужем.

У двоих уже родились дети, третья ждала ребенка. Рут старалась особенно об этом не думать.

Ей пока что не удалось забеременеть.

Забеременеть снова – напоминала она себе, запершись в ванной и открыв воду, чтобы за шумом воды Питер не услышал, как она плачет.

– Роман! Дивно! Как мы тебе завидуем! – воскликнули подруги, когда узнали о ее новом занятии.

– Да-да, – отвечала им Рут в своих письмах, – представляете, а еще я пытаюсь сочинить пьесу! А еще – рисую! И у меня остается время играть на пианино! Так что я расту и всячески самосовершенствуюсь.

Но ее точило смутное беспокойство – как будто она хватается за все эти занятия не потому, что они так уж важны для нее, а в неистовом порыве спрятаться, сбежать от одиночества, которое она своими нарочито бодрыми заявлениями так старательно маскирует от доктора Веннинг и от подруг, но от которого не может сбежать сама.

* * *

Через несколько недель после того, как они перебрались в Дерри, их пригласили на коктейль к директору школы. Рут мучительно переживала, не зная, что ей надеть. Наконец выбрала юбку в пол, сшитую из золотых лоскутов – набрела на нее в недорогом магазинчике в Нью-Хейвене. Да, то, что надо – смотрится великолепно. Но вечером, едва подойдя к дому и заглянув в гостиную – ту самую, которая станет ее гостиной, когда через десять лет Питер получит предложение возглавить школу, – мгновенно поняла, что промахнулась.

Прочие дамы – их была всего горстка, всё учительские жены – щеголяли в коктейльных платьицах на бретельках либо в брючных костюмах.

Питер помог ей снять пальто и представил гостям. Рут тряслась от волнения, на лице ее застыла чужая улыбка, длинные рыжие волосы намертво сколоты на затылке. Белая блузка с плиссированными оборками у шеи… – ну и вырядилась. Она же выглядит просто идиотски. Вылитый вояка-пилигрим, только что сошедший с палубы «Мэйфлауер».

– Рут пишет роман, – гордо объявил Питер коллегам, стоявшим вокруг с бокалами в руках. – Настоящий переворот в литературе!

Рут чуть не умерла от стыда.


Приближалось Рождество – их первое Рождество в Дерри. И Рут как огня начала бояться предстоящих торжеств.

Немногие особы женского пола, жившие на территории кампуса, обычно уходили с этих вечеринок пораньше – если вообще на них заглядывали, – торопились домой кормить ужином детишек. Да и вообще в школе почти не было женщин ее возраста, а те, которые были, казались Рут вечно чем-то недовольными, непрерывно лившийся поток их жалоб – на школу, на детей, на мужей или учеников – просто огорошивал ее, когда они случайно сталкивались на почте или в магазине.

Это правда, в школе были трудные ребятишки. Но ведь в этом и заключалась миссия школы – дать возможность учиться тем, кого жизнь лишила такой возможности. Со слов Питера Рут знала, что некоторые учителя считают это место ниже своего достоинства. И чувствовала, что энтузиазм Питера по поводу школы в Дерри – с его-то образованием и рекомендациями он мог получить работу где угодно – для многих здесь остается загадкой.

Она понимала, что Питер любит учить, что сам процесс преподавания для него – неиссякающий источник счастья. Мальчишки, их грубые повадки заряжали его энергией. Он всегда видел в людях только хорошее, страшно довольный, приносил домой истории о маленьких победах в классе, радовался, как ребенок, когда видел, что у него получается шаг за шагом менять жизнь этих детей к лучшему. Он почти никогда не сомневался, что у мальчиков все получится – и его уверенность передавалась им. За ужином он делился с Рут рассказами об их проделках и достижениях.

– Неужели у тебя так-таки никогда не бывает, что кто-то тебе все-таки не нравится? – ворчливо спросила однажды Рут.

– Конечно, мне не всегда нравится, как они поступают, – ответил Питер. – Но я стараюсь, чтобы их не слишком добрые поступки не влияли на мое отношение к ним самим.

– Что ж, а мне вот некоторые из них все же совсем, нисколечко не нравятся.

– Я это заметил. А вот они считают тебя чертовски милой!

* * *

– А ты постарайся с кем-то сдружиться. Не сторонись, подойди сама к кому-то! – наставляла ее доктор Веннинг, когда Рут отправилась в Нью-Хейвен навестить ее и пожаловалась на одиночество. – Вот почему бы тебе самой не устроить вечеринку? Пригласи кого-нибудь на чай!

– Я не могу устроить вечеринку. Даже с чаем, – помотала головой Рут. – Мне некого пригласить. А для вечеринки нужна хотя бы пара гостей.

– Ну хорошо, тогда пригласи кого-нибудь на ужин, – не сдавалась Веннинг. – Одного человека. Приготовь что-то из тех хитрых блюд, которыми ты увлекаешься.

Рут вернулась в Дерри и попыталась завязать дружбу с учительницей английского – старой девой по имени Энн Кресман. Ей было, наверное, чуть за сорок, мягкий голос и доброе лицо располагали к их обладательнице. Рут подошла к ней в библиотеке и завела разговор об Эдит Уортон. В конце концов мисс Кресман сама пригласила Рут к себе на чай. После Рут старалась убедить себя, что очень хорошо провела время, но на самом деле чувствовала она себя скованно, и ей было ничуть не интересно сидеть вот так за столиком и маленькими глоточками попивать чай с пожилой дамой. Но она выдавила из себя ответное приглашение, которое мисс Кресман благосклонно приняла.

Готовясь к встрече, Рут встала на уши и изощрялась в кулинарных экзерсисах: приготовила «ананасовую маргаритку» – нежнейшее рассыпчатое сооружение в виде торта с кусочками ананаса, украшенное по верху кремовыми зарослями сахарных лепестков, а по бокам – изысканным бисквитным заборчиком «дамские пальчики», которые так и норовили отвалиться.

В назначенный час – днем в субботу – мисс Кресман не объявилась.

Когда Рут дозвонилась до нее в понедельник, мисс Кресман повела себя странно. Она принялась бурно извиняться:

– Ах, душечка, подумать только, я спутала день! – но голос ее звучал так, что трудно было понять, оправдывается она или нападает, – дескать, Рут сама все напутала, а потом еще и заставила мисс Кресман деликатно взвалить вину на себя.

Так что Рут сделала вывод: мисс Кресман хотелось слыть доброй. Она готова терпеть Рут у себя в гостях – чудном маленьком домике, где они будут мило щебетать о книгах и восхищаться ее роскошной библиотекой, – но почему-то не готова заставить себя пойти в гости к Рут.

В тот вечер, когда их чаепитие так бездарно не состоялось, Рут, совершенно подавленная, за ужином предложила изысканную «маргаритку» Питеру. Тот слопал три огромных куска. Рут тем временем вяло ковыряла один «дамский пальчик». На вид торт не удался – завалился на один бок, – но на вкус был превосходным.

– Дело во мне? Я что-то делаю не так?

– Что ты говоришь, конечно, нет! – взметнулся Питер.

Рут грустно перекатывала вилкой бисквитный «пальчик».

– Нет, значит я уже сделала что-то не так. Поступила как-то неправильно. Иначе почему у меня здесь совсем нет друзей?

– Знаешь, тут не такой уж большой выбор, – успокоил ее Питер. – Не печалься. Все наладится. Не оставляй попыток.

Спать они легли рано. Посуду мыть не стали, недоеденный торт оставили на столе. Утром Рут сгребла его в помойное ведро.

* * *

Стараясь стать Питеру опорой, в те первые осень и зиму Рут чего только не перепробовала. Отправила в утиль приснопамятную юбку из золотых лоскутов. И что она в ней когда-то нашла?.. В следующую поездку к Нью-Хейвен – навещала доктора Веннинг – Рут зашла в магазин и купила черный брючный костюм и подходящую к нему блузку-тунику с рукавами фонариком. Примерила, показалась доктору Веннинг – та нашла наряд очень элегантным. Но всякий раз, когда Рут предстоял светский выход, сердце ее уходило в пятки от волнения, что она опять окажется одета некстати. Подступало головокружение, а по животу мышиными лапками бегали противные мурашки.

Незадолго до Рождества Питер получил приглашение на торжественный банкет в доме директора школы.

– Мне тоже надо пойти? Каков порядок? – спросила Рут.

– Конечно, надо, – кивнул Питер. – Думаю, это будет просто праздничное мероприятие. Вечеринка.

Питера предупредили, что ожидают здешнего епископа, прибудут попечители, из которых трое – тоже священнослужители. Обаяние и энтузиазм Питера, успехи его мальчишек, ставшие заметными уже в первом семестре, не остались без внимания, и Рут понимала, что приглашение присоединиться ко всем этим достойным мужам в этот вечер – важная возможность для него.

За полчаса до выхода Рут – из приготовленного она успела надеть только шелковую комбинацию – прилегла на кровать. Через минуту забралась под покрывало.

– Мне как-то нехорошо, – пожаловалась она Питеру, который брился в их крохотной ванной комнате.

Питер подошел к кровати и присел на краешек, протирая волосы полотенцем.

– Никто со мной не разговаривает на этих вечерах, – проговорила Рут. – Помнишь того мужчину, который преподает латинский? Ну, в такой меховой куртке все время ходит. Из чего она, кстати? Коровья шкура? В прошлый раз он упорно изъяснялся со мной по-итальянски, хотя я предупредила, что не понимаю ни слова. И у него какая-то перхоть на ресницах.

Питер молча тер голову полотенцем.

– Я чересчур робею, не могу я держаться толком на этих собраниях, – вздохнула Рут и закрыла глаза. – Пожалуйста, позволь, я просто останусь дома. Я ни капельки этому не огорчусь, мне здесь будет лучше.

Она украдкой подглядывала за Питером. Тот обмотал полотенце вокруг шеи, покрепче, как боксер, подоткнул концы. И глядел в пол, хмурясь все больше.

Рут кольнула обида. Он ничегошеньки не понял! Ведь он здесь работает. Занимает свое место в организме, и это важное место. А она – никто.

– А ты попробуй порасспрашивать их. Спроси, как они живут, – подсказал Питер. – Люди ведь любят говорить о себе.

Рут знала, что Питер устал. Он так много работал, засиживался допоздна, готовясь к занятиям, да еще нескончаемая череда внеклассных обязанностей: то встреча с редакцией школьной газеты или с правлением студенческой ассоциации, то заседание спортивного комитета – старшие коллеги постоянно выдвигали Питера на разные общественные должности. Но Рут все равно почувствовала себя обиженной, непонятой – как будто он сказал, что ее застенчивость – ханжеское притворство (ну да, лев рассеянно бродит вокруг газели, изображая, что ничуточки не голоден), напускная прихоть, которую она может набрасывать или снимать по своему желанию.

Рут отвернулась от него.