Делилась с Питером: до чего же нелепо, когда застенчивому от природы человеку, который неуютно чувствует себя на публике, приходится суетиться вокруг этой самой публики, обеспечивая ей душевный комфорт. Нелюдимая одиночка – хоть и тяготящаяся своим одиночеством (в этом она отдавала себе отчет), Рут так и не научилась с легкостью управляться со своими публичными обязанностями, неизбежными для жены директора школы. Вот работать ей всегда нравилось. Работать уж точно не было трудно. Дар же непринужденно щебетать с сильными мира сего ей так и не открылся. Общаться с мальчишками ей было куда легче, чем со взрослыми.

Вода в ванне начинала остывать. Она вытянула ногу и большим пальцем повернула кран, пустив струйку горячей воды. Ох, наверняка забудет она сегодня чье-нибудь имя. Или имена чьих-нибудь детей, как пить дать.

У них с Питером не было своих детей, это их общее горе, ее и Питера, но они никогда больше не говорили об этом. Прежде, давным-давно, она замечала, как менялся в лице Питер, заметив ее с чьим-то малышом на руках. Он тут же отворачивался и старался не встречаться с ней взглядом. Слишком уж горьким для обоих был бы этот взгляд. А дети так и тянулись к ней, выбирая на школьных праздниках именно ее, словно только того и ждали, забирались к ней на руки, по-свойски усаживались на коленях, прижимались и победно оглядывались на своих ошарашенных такой повадкой родителей.

Отчетливо сознавая, сколь глубоким оказывается их воздействие на нее – весь этот заповедный запах чужих домов в шелковистых волосиках и на нежной коже, – Рут всячески крепилась и на подобных мероприятиях старалась не терять сдержанности: словно заботливый слуга, приставленный к благородному отпрыску императорской крови, приносила она утешение, но не позволяла фамильярности.

Они с Питером пережили эту печаль; теперь они уже могут улыбаться друг другу поверх головенки очередного ребенка, Рут невесомо поглаживает его по плечу, а тот оборачивается и прижимается ладошкой к ее щеке или груди. Рут непроизвольно закрывала глаза, чувствуя на своей коже тепло маленькой ручки.

У них всегда была школа, у нее и у Питера. Все эти мальчишки.

У них всегда были чьи-то дети, каких-то других людей.


Все годы, что Питер был директором школы, Рут дарила подарки детям учителей – на дни рожденья и на Рождество. Дважды в год она отправлялась в Бостон, всегда одна, останавливалась в отеле, ужинала в одиночестве там же в ресторане и выбирала подарки: лошадей-качалок, кукольные домики, огромных плюшевых медведей.

Питер считал, что эти поездки ей вроде каникул, и, конечно, поощрял ее. Ей не хотелось говорить ему, какая тоска накатывала на нее порой со всеми этими игрушками. Сидит за столиком в ресторане, глотает вино, режет котлетку из ягненка, подцепляет вилкой пюре, а губы дрожат. Тут же и разревелась бы, если бы не надо было жевать и глотать.

Хуже всего было то, что – как она в конце концов поняла – подарки ее воспринимались некоторыми как экстравагантность. Усилий ее вовсе не ценили; кто-то считал, что с ее стороны это лишь акт снисходительности от благородной дамы. Более невероятного объяснения и придумать было нельзя. Их с Питером заработка едва хватало на эдакие щедроты; впрочем, она понимала, что люди этого знать не могут. Но понимала она и то, что живущие стесненно нередко становятся озлобленными. Люди чувствуют себя обязанными как-то отплатить за доброту, их тяготит необходимость писать ответную благодарственную записку. Ее задевало это, ей ведь просто хотелось сделать им приятное. Однако испытывая одновременно разочарование и облегчение, в какой-то момент она отказалась от этой практики.

Ограничилась одними лишь рождественскими открытками – всегда это был снимок Дерри, сделанный Питером: заснеженный Дерри, олень в Дерри, Дерри в осенней листве, мальчишки кувыркаются в Дерри, закат в Дерри – и подпись: от мистера и миссис Ван Дузен, с любовью.

Шли годы, мальчики подрастали, и вместо «мистера и миссис» она стала размашисто корябать: Питер и Рут. А из рождественских открыток, сделанных Питером, набрался целый альбом.

Скоро им стукнет по восемьдесят. Кто-то из ребятишек, родившихся в те годы, что Питер был директором, уже в колледже. Кто-то женился, обзавелся собственными детьми. Уже и не уследить за всеми, хотя многие по-прежнему на Рождество присылают Ван Дузенам поздравительные открытки, прикладывая к ним фотографии супруг и детей – прекрасных незнакомок и незнакомцев.


Она чуть не уснула в ванне, но вода наконец остыла окончательно, пора вылезать. Пошатываясь, поднялась, потянулась за полотенцем и замоталась в него.

В спальне бросила взгляд на часы. Почти пять.

Позвонила Питеру на работу – странно, что за весь день он ни разу не заглянул домой, как обычно, – но никто не ответил. Не взяла трубку и секретарша.

Рут села на кровать и набрала его мобильный номер, но и тот не отвечал.

Ну да, первый учебный день, все заняты.

Она нырнула в комбинацию, следом скользнуло любимое синее платье. Остановившись у письменного стола, порылась в шкатулке с драгоценностями и выудила крупную золотую брошь – солнце с расходящимися лучами, подарок Питера. Сам-то Питер не слишком заботился о своей одежде, ей приходилось чуть ли не силой изымать из его гардероба рубашки и брюки, обтрепавшиеся и залоснившиеся от исправной службы. Хотя, при всей его бережливости, он был не чужд спонтанным покупкам – особенно отличался он неожиданным вкусом к вычурным украшениям. То дельфины из мыльного камня на черном шнурке, то увесистые брусочки бирюзы в толстой серебряной оправе – порой они выглядели столь двусмысленно, что люди чувствовали себя просто обязанными похвалить их, пусть даже они и были совершенно уродливы (а среди них встречались и такие).

Ему приятно будет заметить сегодня ее солнце-брошь.

Она достала из шкафа туфли и поставила их возле кровати – в знак своего доброго намерения вскоре их надеть. Она будет готова вовремя.

«Нет-нет, я даже не откину покрывало с подушки. Просто сомкну глаза на несколько минут…»

Она тихонько улеглась на спину, чтобы не помять платье, тщательно расправила материю под попой. Тело еще хранило тепло горячей воды, покрывало грело снизу, солнце медленно скользило по пустой спальне.


Проснулась Рут с тревожным чувством человека, который точно знает, что проспал.

За окном плыла золотистая дымка, где-то мелодично звонили колокола.

Она резко села. Через открытое окно донесся запах горелой листвы. На прошлой неделе были грозы, и на дорогу, которая вела к школе, рухнули два прекрасных старых дуба. На лесопилке осталось всего четверо мужчин, к тому же двое из них слишком стары, чтобы справиться с такой работой, подумала она. У них не один день уйдет на то, чтобы расчистить место от упавших деревьев, но деваться некуда, скоро вернутся ученики, надо торопиться. Наверное, жгут мелкие ветки за старыми гаражами сегодня.

Как жаль расставаться с этими деревьями – их с Питером обоих охватила грусть при взгляде на них. Как это странно, просто невозможно видеть их поверженными, вот так беспомощно раскинувшимися на земле.

Она посмотрела на электронные часы, но те молчали. Тут она поняла, что пока она спала, в доме отключилось электричество. Зеркало над комодом было темным и отражало пустую комнату.

Который час?

Ей снился какой-то сон, да, точно, очень явственно. Какое-то ущелье, отвесные охряные склоны, а ниже в долине – огромное одинокое здание, будто склад, только в нем множество окон, и все вспыхивают, освещенные закатом. В холодных сумерках высоко в небе кружатся ястребы. Она стоит на вершине ущелья и смотрит вниз. Пейзаж не здешний, больше похоже на Юту или Неваду – что-то дальше к западу. Странно, она никогда не жила в той части страны, а во сне ей казалось, что она наконец-то возвращается туда, откуда уехала давным-давно, только теперь это место безлюдно. Воспоминания об этом сне что-то всколыхнули, о чем-то напомнили ей гулкое эхо каньона и высота неба.

И, словно в ответ на яркое четкое видение, вдруг разболелась голова.

Рут много лет мучили ночные кошмары, но постепенно они приходили все реже, а теперь и вовсе исчезли.

Наверное, как предположила когда-то доктор Веннинг, точка равновесия в ее жизни наконец сместилась, и счастливые годы с Питером заслонили несчастливое детство. Чаще всего ее сны, как и сегодняшний, были просто загадочными. Хотя, рассудила она, наверное, и у всех людей так: ясно различаешь события и обстановку, но не понимаешь, что они означают. И все же, несмотря на то, что расшифровать сны не получалось – и у нее не было ни малейшего представления, к чему вдруг все это приснилось ей сегодня, – они пробуждали сильные чувства. Чувства, которые трудно выразить словами, но которые после пробуждения длятся в тебе часами, а то и днями. И, поняла она, этот вот сон, столь настойчиво выразительный, останется с ней надолго.

Она уже давно перестала рассказывать Питеру о своих снах. Слушая по утрам ее рассказы – с зубной щеткой по рту, скосив в зеркало глаза на нее, – он силился изобразить заинтересованность, но даже приподнимаемые в такт ее словам брови не помогали скрыть скуку. И когда она поняла, отчего он так реагирует, ей все равно было немного обидно. И хотелось с кем-то поделиться…

Вот интересно, что сказала бы о ее сне доктор Веннинг. Молчаливая, пугающе знакомая равнина, высоко парящие ястребы, окна – сперва отблескивающие багровым, а когда солнце скрылось за горизонтом – черные, погасшие… Что же это означает, если в чьем-то сознании сложились такие образы? И как странно помнить во сне, что ее разум выдумал это место.

Впрочем, для человека, для которого собственное прошлое – тайна, любая мелочь послужит ключом к отгадке… или окажется зряшным пустяком, как и должно. Не стоит так уж придавать значения всему этому.


А вот ее дружба с доктором Веннинг – вторая главная удача в ее жизни, вторая после любви к Питеру, и Рут прекрасно это понимала. Все четыре года, пока Питер учился в Йеле в аспирантуре, она каждое воскресенье на велосипеде отправлялась чуть ли не на другой конец Нью-Хейвена к офисам неподалеку от парка Грин, где доктор Веннинг вела частную практику.

Рут помогала ей разбирать книги – раскрытые, они высились горами на полу и на столах, – печатала ее заметки, мыла посуду в крохотной кухоньке, вытряхивала восточные коврики. Иногда заваривала малюсенькие чашечки кофе, как любила доктор Веннинг, и приносила ей за рабочий стол, ставила у локтя. Доктор Веннинг не поднимала глаз от работы, но не забывала благодарно коснуться Рут рукой.

Никогда не видела Рут, чтобы человек бывал так сосредоточен, как доктор Веннинг.

В этой квартире с высокими потолками, где ощущалось былое величие, Рут словно исчезала для остального мира, приподнималась над ним. В окно она наблюдала за автомобилями и пешеходами – те медленно проявлялись, скрытые листьями деревьев. Она воображала, что разглядывает землю сквозь облака, с высоты аэроплана. Непривычная тишина – от электрического чайника на чайном подносе в кабинете доктора Веннинг поднимается пар, бокалы для шерри легонько позвякивают, стрелки часов на каминной полке вкрадчиво отщелкивают минуты – пробуждала в Рут, обычно такой сдержанной, странную говорливость.

Ей хотелось рассказать доктору Веннинг все-все.

Но, похоже, доктор Веннинг и сама поощряла ее к откровенности. Сидя напротив нее – широкая завышенная талия, плотный животик, распахнутые голубые глаза, – казалось, она просто впитает твою историю, какую трагедию ни расскажи, будто тот китайский братец из сказки, который проглотил океан.

Доктор Веннинг родилась в Германии в 1919 году. Но получила стипендию и оказалась в Америке на стажировке, когда страна вступила в войну. Заведующий отделением психиатрии в нью-хейвенской больнице, тоже еврей, помог защитить ее от отправки в лагерь для интернированных или высылки в Третий рейх, однако почти все ее родные погибли в концентрационных лагерях, выжил только старший брат.

Рут познакомилась с доктором Веннинг в 1954 году, уже много лет отдав преподаванию в Йеле, где она стала одной из первых женщин на факультете и получила несколько наград за свои исследования о травме и памяти.

К тому моменту в жизни юной Рут появилась большая любовь, она полюбила Питера с первого взгляда. Но ее любовь к доктору Веннинг была совсем иной: медленная, она накатывала волнами, каждая сильнее и глубже предыдущей.

Суббота, мягкий свет за окном начинает сгущаться к вечеру. «Итак», – произносит доктор Веннинг, поднимаясь из-за стола и с улыбкой глядя на Рут.

Они сидят по сторонам огромного дивана в кабинете доктора Веннинг, в руках держат кружки с чаем или какао. Иногда доктор Веннинг разливает обеим шерри.

– Иди сюда, устраивайся, – всегда говорила доктор Веннинг, взбивая поуютней диванные подушки, как будто совершенно никуда не торопясь. – Выкладывай, все-все-все, ничего не забудь. Не вздумай ничего сокращать. Ты просто олимпийский чемпион по сновидениям. Мне ужасно интересно.