Великое множество и разнообразие источников по излагаемому материалу говорило лишь о ценности и значении затрагиваемых тем, это были и учебники в том числе. При желании я мог углубляться в любую из них для самостоятельного изучения, пользуясь литературой не только из Дома, но и из своей университетской библиотеки. А вот книги на темы, которые затрагивала Юля, в нашей университетской библиотеке отсутствовали. И все, что она говорила, казалось странным. Странными казались и речи Форта, не по содержанию, по манере. Хотя и содержание, как я уже говорил, было слишком общим и расплывчатым, обо всем и ни о чем.

Он, когда читал свои лекции, выдавал себя за эдакого мудреца, который владеет неким тайным знанием, недоступным нам, простым смертным. Демонстрация превосходства подчеркивалась театрально затянувшимися паузами, будто на него нисходило озарение, он погружался во внутреннее его созерцание, ведя диалог с высшими силами, а потом вдруг, совершенно неожиданно для самого себя, замечал устремленные на него глаза. Тогда он якобы смущенно покашливал в кулачок, как бы извиняясь за такое свое свойство бывать где-то не здесь. И потом наигранно выказывал свое нетерпение поделиться обретенным знанием и мудростью с нами. Как бы хорошо ему ни было там, где он витал, ведь его долг и предназначение — делиться этим с другими, а не эгоистично пользоваться самому. Тогда он возводил глаза к потолку, пытаясь припомнить то свое состояние, и со сладенькой улыбочкой, расплывающейся по всему его неприятному лицу, облекал свое видение в слова, слишком абстрактные и не очень связные. Говорил, что благодаря великим учителям человечества, явно приобщая к таковым и себя, мы можем хотя бы вскользь прикоснуться, а в случае послушания в какой-то степени и приобщиться к тайному знанию. Вот только вновь и вновь у меня возникал вопрос, к какому знанию? Что это за знание такое, почему оно за семью печатями и откуда о нем ведает Форт? И если об этом спросить, ответ будет таков: «Ученик должен быть готов, и только тогда тайное станет явным. Тайное знание доступно только избранным, но никак не каждому. И доступ к этому знанию нужно заслужить». Он, Фортунатэ, стало быть, уже заслужил! «Если же допускать к тайному знанию всех подряд, то неизвестно, к чему это может привести, как оно будет истолковано и в каких целях использовано». Его к этому знанию, стало быть, допускать можно, он его истолкует правильно!

Его жена все это делала иначе. Говорила увлеченно и свободно, вела себя скромно. О целых эпохах она рассказывала просто и доступно, без закатывания глаз и приступов просветления. Поэтому я находил удовольствие и смысл в посещении одних и тех же лекций. И даже если слушал я отвлеченно, больше ловя взгляд, всматриваясь в жесты и движения, наслаждаясь интонациями и тембром ее голоса, нежели вникая в смысл, информация все равно поступала и откладывалась в памяти, пусть это были и поверхностные знания. Например, слушая лекцию о гностиках, я только и вынес, что были такие, гностики, с очередным тайным знанием о человеке, о Боге и о Вселенной. Кроме них, таким знанием, понятно, больше никто не обладал. Они отрицали материю, верили, что наша материальная Вселенная создана не Богом, а Демиургом, который сродни Сатане. И еще что-то об интуитивно постигаемом знании и иллюзорности мира. Вот, собственно, и все, что я усвоил на первой лекции. Потом я долго еще мог думать и говорить о Марине Мирославовне и мало о гностиках. Но затем, через полгода, была вторая, а затем и третья лекция на эту же тему. Мной уже давно был прочитан весь Герман Гессе.

И вот однажды Валерия Викторовна по своему предмету, зарубежной литературе, задала студентам «Демиана» Германа Гессе и «Процесс» Кафки. И в связи с этими двумя произведениями ею был произнесен уже знакомый мне термин: «гностики»! Я навострил уши. Речь шла о гностицизме, но теперь в изложении Валерии Викторовны. Как-то одно совпадение уже было — Платон. Теперь вот второе — гностицизм. То есть мне представился случай услышать еще одну лекцию на тему, которая освещалась в Братстве Мариной Мирославовной, но на этот раз в исполнении Валерии Викторовны! И, признаться, я ждал совпадений. Но Валерия Викторовна сразу же обратилась к Юнгу и говорила о модернизме ХХ столетия, в духе которого Гессе переосмыслил и изложил миф о Боге Абраксасе (существо или божество из «Демиана» — «Абраксас»). Как я уже знал из мифа, наш, низший, отрицаемый гностиками материальный мир, куда мы все попали, был миром, который создал не Бог, а Демиург. А целью было лишь проверить, действительно ли велико наше стремление к Богу. И если г-жа Марина говорила о духах и потусторонних существах Царства Света, коих, как дней в году, триста шестьдесят пять; о гностиках, отрекшихся от низшего мира во имя вечности; об учителях, живших одной лишь верой в общину, за что также предоставлялся билет в вечность, то Валерия Викторовна вела речь о модернизме и творческом процессе. Новый Бог Абраксас из царства разума, который упоминается в «Демиане» и который на изображениях имеет тело человека, голову петуха — символ восхода солнца, первым встречает всякий новый день, а вместо ног у него две змеи, олицетворяющие разум и слово. В руках он держит щит и меч — орудие борьбы со злом, выражает творческую волю, творческую активность, которая и порождает все сущее. Абраксас — источник творения, а стало быть, повелитель пространства и времени. Мир Абраксаса либо поглощает, либо порождает человека, дух противостоит материи, а сам Абраксас — и Бог, и Сатана, он дуалистичен, это светлая и темная энергии. Изо всех сил он искушает нас в ожидании нашего осознанного выбора между низшим, чувственным, и высшим, духовным миром. И если человек выбирает второе, Абраксас несказанно этому радуется. В свете этой лекции Валерии Викторовны многое, что оставалось для меня сокрытым и непонятным при чтении «Демиана», вдруг начало проясняться. Теперь я собирался прочесть его еще раз, уже с более глубоким пониманием, между чем и чем делал свой выбор герой романа. Да, лекции на одну и ту же тему были совершенно разными, да и совпадений почти не было. В одном и том же материале были расставлены совершенно разные акценты. И лекцию Валерии Викторовны я находил более академичной. Она мне понравилась больше, по крайней мере, вынес из нее я точно больше. Я так соскучился по смысловым нагрузкам, которых давно уже не получал в Доме!

А ведь я отлично помнил, какие слова произнес при первой встрече с Валерией Викторовной после разлуки в несколько лет: «Здравствуйте! Мой любимый писатель Герман Гессе». И теперь я думал, а не поэтому ли она включила в свою лекцию, помимо «Процесса» Кафки, еще и «Демиана» Гессе…

О моем членстве в Братстве Валерия Викторовна знала, но только в общих чертах. Я старался как можно меньше об этом говорить и не поддавался ни на какие провокации с ее стороны. При ней я никогда не критиковал Братство и даже не заикался о расследовании, которое я вел, чтобы раскрыть истинную сущность и цель этой организации. Даже наоборот, при необходимости я был готов его яростно защищать. Я бы отстаивал даже Форта, сам не зная почему. И, конечно же, я свято охранял от кого-либо, тем более от Валерии Викторовны, истинную причину своей увлеченности Братством — влюбленность в г-жу Марину.

Как только Валерия Викторовна замечала, что я категорически не желаю говорить на какую-нибудь определенную тему, она сразу же переходила в наступление. Если оно не удавалось, она брала это на заметку и через некоторое время обязательно затевала тот же разговор, только с иными к нему подходами. Иногда мне казалось, что она надо мной издевается. Порой я увлекался, а когда понимал, что сказал больше, чем хотел, было уже поздно. Тогда она и сама меняла тему, но от меня не мог укрыться ее при этом победоносный вид. Бывали моменты, когда я уже хотел ей обо всем рассказать, поделиться всеми своими сомнениями и догадками. Но Братство было моей тайной, моим тайным миром. Мне хотелось, чтобы он таковым и оставался. Мы с Валерией Викторовной как будто играли в какую-то игру. Частенько она пыталась подвести меня к откровенному разговору о Братстве или о моих чувствах к ней. И если я не хотел об этом говорить, она провоцировала меня снова и снова. Особо интересовавшие Валерию Викторовну и ставшие, таким образом, табу, были темы Братства и моих взаимоотношений с Аней. Я никоим образом не собирался позволять себя контролировать. Когда Валерия Викторовна, несмотря на мои протесты, продолжала давить, мы ссорились. Такие инциденты между нами случались все чаще. Я, как мог, противостоял ей. Бывали и другие периоды, когда поведение ее менялось. Обычно это бывало после ссоры, когда мы долго с ней не виделись. Она становилась мягче, исчезал ее пристальный взгляд, она больше говорила сама и не задавала никаких наводящих вопросов. Это было похоже на перемирие. Такие периоды наступали крайне редко и были весьма краткими, надолго ее не хватало. И все начиналось снова. Бой продолжался и становился все горячее, полем битвы стали даже лекции. Теперь я не мог слушать их расслабленно и спокойно, она затеяла какую-то игру, и я должен был быть настороже. Я начал замечать, что на своих лекциях Валерия Викторовна говорит со мной. Как-то студентам по литературе был задан «Стоик» Драйзера. А это еще одна тема, которая читалась в Братстве и о которой я, кажется, как-то обмолвился в разговоре с Валерией Викторовной. Лекция г-жи Марины о стоиках стала одной из моих любимых. И теперь у меня снова появилась возможность сравнения. Только вот что я сравнивал, лекции или двух женщин, в которых был влюблен? Валерия Викторовна меня явно искушала. Она стала вносить в учебную программу изменения только на основании того, что слышала от меня о Братстве. Конечно же, я говорил о Платоне, упоминал о гностиках в контексте произведения моего любимого Германа Гессе и за чашкой кофе я как-то пустился в разглагольствования на тему ценности духовного содержания жизни и возвышения нравственности стоиками. Но я не хотел сравнивать этих женщин! Они были подобно двум сторонам одной медали. Одна вела речи о преобладающем в человеке стремлении к возвышенному, вторая признавала арсенал различного рода страстей, придавая им значение, но не давая оценок «хорошо» или «плохо».

Я совру, если скажу, что игра не увлекала. Азарта ни мне, ни Валерии Викторовне было не занимать. И, конечно же, все это мне льстило. Передо мной стоял тот самый преподаватель, на которого я и посмотреть-то боялся на первом курсе, а теперь ее взгляд и слова из полусотни с лишним человек были обращены лишь ко мне одному.

О стоиках на тот момент мне было известно так же мало, как и в свое время о гностиках. Но кто из влюбленных молодых людей мог бы пропустить мимо ушей красивые фразы о стойкости и непоколебимости духа из уст красивой женщины? Лекцию я слушал отвлеченно, больше интересуясь не предметом, а лектором. Возвратившись домой, я не читал дополнительную литературу, не рылся в материалах по теме, не искал первоисточники, а предавался тем чувствам, которые вызывал во мне мой предмет страсти. Для этого мне вполне хватало того, что было сообщено мне на лекции. Ведь раньше я не знал и этого. Всегда чувствовалось, когда тема лекции наиболее близка Марине Мирославовне. Тогда у нее на щеках разгорался румянец, она жестикулировала больше обычного, много чертила на доске, приводила множество примеров и аналогий, прибегала к ярким художественным образам и вникала в детали, а в глазах была страсть. Порой г-жа Марина так увлекалась изложением материала, что мы лишались перерыва, а отведенные на лекцию два часа превращались в три. Такие темы я брал на заметку, чтобы как-нибудь, когда будет время, вникнуть в них поглубже. Я думал, что так смогу лучше узнать ее.

Итак, у меня было только общее представление о стоицизме. То есть я знал то, что, в принципе, знают все — это качество, позволяющее твердо и мужественно встречать, а также преодолевать любые жизненные невзгоды. Твердость характера, одним словом. Для меня стоик был человеком, готовым стоять до конца. Говоря об учении стоиков, Марина Мирославовна начала со сравнения с фруктовым садом, где три части учения соответствовали ограде, дереву и плодам дерева. Логика была оградой, физика — деревом, а этика — его плодами. Г-жа Марина всегда приводила такие образные сравнения, услышав которые однажды, вряд ли когда-нибудь позабудешь. То есть, если мне понадобится вспомнить три составляющие учения стоиков, достаточно подумать о саде, и сразу же на ум придут дерево, его плоды и ограда, после чего физика, этика и логика с легкостью займут в этом саду свои места. Ассоциативное запоминание включало воображение. Помнить составляющие сада куда проще, чем части стоического или какого-нибудь другого философского учения. Под троичные классификации подходит много чего, например, яйцо и три его составляющие — скорлупа, белок и желток, или же клетка с оболочкой, ядром и цитоплазмой. Но в данном случае был избран поэтический вариант — сад.