Остальное Пентекост предоставил медсестре. Ему казалось, что везти Вейна в каталке было все равно, что перевозить труп – труп человека, которого он любил и которым восхищался.

– Я велел повесить одну картину в комнате лорда Вейна, сестра, – сказал он.

Медсестра фыркнула, как будто хотела сказать, что им повезет, если лорд Вейн доживет до того, чтобы увидеть эту картину, и быстро покатила каталку по коридору, в конце которого дворецкий уже открыл дверцу небольшого лифта. Несмотря на упорное сопротивление Вейна, лифт появился в доме вскоре после его первого сердечного приступа, когда всем, кроме него самого, стало ясно, что он уже никогда не сможет подняться по лестнице пешком.

Иногда Пентекосту приходила в голову мысль, что если Вейн когда-либо и надеялся на счастливый брак с нынешней леди Вейн – а он определенно должен был питать такую надежду, иначе зачем он женился? – то он сам обрек его на провал в тот день, когда решил сохранить этот дом.

Гиллама всегда удивляло, как леди Вейн могла жить в доме, где все напоминало о ее предшественнице – ведь это был тот самый знаменитый дом, купленный Робертом и Фелисией вскоре после войны, их подарок друг другу, их семейный очаг, обустройством и оформлением которого Фелисия занималась не один год.

Гиллам Пентекост наклонил голову – его высокий рост мешал ему свободно проходить через дверные проемы из комнаты в комнату – и отправился проверить, успели ли достать с чердака картину и повесить ее в спальне Вейна.


– Я не могу понять, какую власть эта женщина имеет над ним даже сейчас, после стольких лет, – пожаловалась леди Вейн. Она «отдыхала» у себя в спальне, закрыв глаза влажным полотенцем – первый признак начинавшейся мигрени, от которой она страдала в последние годы.

Пентекост сочувственно покачал головой.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – осведомился он, хотя точно знал, что ничего не мог для нее сделать. Бедная женщина была измучена долгими неделями медленного разрушения остатка здоровья Робби, и самое лучшее было оставить ее в покое и дать возможность заснуть, если ей это удастся. Гиллам осторожно закрыл за собой дверь и пошел дальше по коридору к спальне Робби.

Он тихо открыл дверь, стараясь не шуметь вошел и на мгновение задержался у порога.

В комнате стояла тишина; тяжелые шторы не пропускали тусклый свет зимнего английского дня. Единственная лампа на прикроватной тумбочке освещала лицо Робби. Его глаза были закрыты. Белая пластиковая кислородная маска, выглядевшая весьма неуместной в комнате, декорированной в более утонченном веке, сейчас закрывала нижнюю часть его лица.

Заботясь, как всегда, о сценических эффектах, Робби много месяцев назад решил, что он умрет в своей собственной постели в комнате с потолком, расписанном еще в восемнадцатом веке нимфами и херувимами, веселящимися на свадьбе Вакха. В викторианскую эпоху потолок был признан непристойным, и его закрасили белой краской; потом, потратив большие деньги, Фелисия Лайл восстановила его в прежнем виде. Сейчас яркие краски торжествующей плоти опять выглядели непристойными, контрастируя с бледной кожей и прерывистым дыханием человека, лежащего на кровати.

Пентекост догадывался, что Робби представлял себе сцену у постели умирающего в викторианском духе – скорбящие люди, сгрудившиеся у постели в ожидании последнего слова; солома, разбросанная на булыжнике у подъезда, чтобы заглушать топот копыт; огонь, мерцающий в камине, но врачи, раздраженные его отказом, как все нормальные люди, поехать в больницу, лишили его этой обстановки, тем более, что он был слишком слаб, чтобы сопротивляться.

Вейн лежал в своей собственной постели, но вокруг него были все новейшие средства современной медицинской техники – баллон с кислородом, монитор, отображающий работу сердца, хромированный штатив с капельницей. Медсестра опять подключила ему всю эту сложную технику. Но сейчас Робби выглядел гораздо хуже, чем внизу, в столовой. Пентекост рассчитывал застать своего друга спящим или хотя бы дремлющим, но он, казалось, находился в коме, дыша с большим трудом, несмотря на кислород. Гиллам вопросительно посмотрел на медсестру; та покачала головой.

– Он очень слаб, – сказала она. – Я послала за врачом.

Пентекост сел у постели напротив медсестры. Портрет Фелисии повесили над камином, как он и велел, сняв картину с изображением старинного театра герцога Йоркского. Когда-то на этом месте висела картина Ренуара, подаренная Фелисии американским импресарио Марти Куиком. После ее смерти Робби продал картину на аукционе Кристи, хотя все советовали ему не расставаться с этим полотном. Все выглядело так, будто он просто хотел как можно скорее избавиться от этой картины.

Это удивило всех, кроме Пентекоста, которому была известна причина такого поступка.

Он вновь взглянул на портрет Фелисии, смотревшей на мир с загадочной улыбкой, одновременно невинной и чувственной, на ее зеленые глаза, которые околдовывали мужчин в течение всей ее полной тревог жизни. Этот портрет был подарен ей после войны ее дядей Гарри – его, как помнил Пентекост, Робби особенно не любил. Ласло,[2] который всегда писал только красивых женщин, здесь превзошел себя, запечатлев Фелисию в зените ее красоты – хотя в действительности она почти не постарела за годы, прошедшие после написания портрета до ее смерти.

Вспомнив эти годы, Пентекост грустно покачал головой. Только такой сильный человек, как Роберт Вейн, мог выдержать такое, подумал он. «Она затмила факелов лучи»,[3] пробормотал Робби, когда впервые увидел этот портрет, но потом факелы стали гореть слишком ярко для Фелисии Вейн. Сейчас Пентекост подумал не только о том, что случилось с ней самой, но и о преждевременной смерти ее дочери, разбившейся на скачках.

Он перевел взгляд на другие хорошо знакомые ему полотна на стенах: Бербедж[4] в роли Гамлета, Кин[5] в роли Шейлока, портрет Гаррика[6] в роли Ричарда III, который Робби всегда держал в своей гримерной как талисман, изображение сэра Генри Ирвинга[7] в роли короля Лира. Сам непревзойденный актер, Робби высоко ценил талант в других, чем, вероятно, объяснялось присутствие на его письменном столе фотографий его старого друга сэра Тоби Идена в роли Пер Гюнта и сэра Филипа Чагрина, его великого соперника, который закончил длившееся всю жизнь соперничество с Вейном лишь умерев раньше него.

Рядом с фотографиями были аккуратно расставлены дорогие Вейну предметы: среди них «Оскар», которого Вейн в конце концов получил двадцать пять лет спустя после того, как Фелисия получила своего, и бронзовая фигурка балерины работы Дега, подарок от Рэнди Брукса и его жены Натали, которых уже давно не было в живых. Бедняга Вейн, подумал Пентекост, столько смертей…

В комнате было тепло. Тихое шипение кислорода и монотонное гудение монитора действовали усыпляюще; Пентекост с трудом сдерживался, чтобы не заснуть. Наконец его голова стала клониться вниз, и он задремал. Во сне портрет Фелисии стал сливаться у него с ее образом в роли Клеопатры, какой он ее помнил. Как сверкали ее глаза, когда она выходила в первом акте рука об руку с Робби… Гилламу было двадцать лет, когда он впервые увидел их вместе на сцене. Сейчас ему было почти шестьдесят пять…

Внезапно он проснулся, почувствовав, как кто-то дергает его за рукав.

– Мне не нравится состояние больного, – прошептала медсестра. – Пульс совсем слабый.

Дыхание сильно затруднено. Врач сейчас на обходе, но я попросила секретаря как можно скорее найти его и сказать, что дело срочное.

– Да-да, вы правы. – Пентекост боролся с желанием опять заснуть. Он попытался вспомнить, сколько он выпил за обедом. Давно прошли те времена, когда он мог пропустить пару коктейлей перед обедом, затем еще бутылку вина, и после этого продолжать работать.

Одного взгляда на Робби было достаточно, чтобы он окончательно проснулся.

– Боже мой, – прошептал он. – Он умирает? Медсестра поджала губы, давая понять, что высказывать мнение о состоянии больного не входит в ее обязанности.

– Трудно сказать, – ответила она, увеличивая подачу кислорода. – Может быть опять ложная тревога.

Пентекост кивнул. За последние недели такая ложная тревога была уже не раз. Он подумал, не позвать ли ему леди Вейн, но потом решил не спешить. Медсестра внимательно смотрела на зеленую кривую, мерцающую на экране монитора, как будто она могла сказать ей больше того, что она уже знала: организм пациента продолжал цепляться за жизнь, хотя от этого уже никому не было никакой пользы.

Она наклонилась, чтобы рукой проверить пульс Вейна, как будто не доверяла сложной технике. На ее лице отразилось удивление.

– Мне кажется, он пытается что-то сказать, – сказала она.

– Вы уверены?

– Абсолютно уверена, – холодно произнесла она, не привыкшая, чтобы ей возражали.

Она сняла с больного кислородную маску. Пентекост почти прижался ухом к губам Робби, так что почувствовал его дыхание. Ему показалось, что он услышал два или три слова, но он не был в этом уверен. Это было похоже на «моя царица». Неужели он произнес слова своей роли из «Антония и Клеопатры»?

– Я не слышу тебя, Робби, – прошептал он и тут же понял, что напрасно это сделал, ведь Робби тоже не в состоянии расслышать его, поэтому он повторил эту фразу громче – пожалуй, даже слишком громко.

Робби чуть приоткрыл глаза.

– Там папка хранится, – с трудом прохрипел он.

– Папка?

– В столе. В ящике. – Робби сделал судорожный вдох. Гиллам разобрал слова: – Ты безмозглый дурак! – Потом: – Перестань кричать!

– В ящике письменного стола хранится папка?

Вейн, как мог, кивнул ему, чуть заметно наклонив голову, но даже это слабое движение явно утомило его. Медсестра опять поднесла к его лицу кислородную маску. Он отстранил ее нетерпеливым движением дрожащей руки.

Его пальцы были короткими и крепкими, с большими, квадратными ногтями – пальцы труженика, не аристократа. Он гордился своими руками, потому что считал актерскую профессию делом, ремеслом, которое надо оттачивать и совершенствовать. Это была работа, как он любил говорить, все равно, что сделать стол или построить корабль, и при этом чертовски тяжелая работа.

– Я обыкновенный парень – я просто читаю текст и пытаюсь поставить себя на место другого человека, – обычно говорил он о своем таланте, словно фокусник, боящийся раскрыть свои секреты.

Пентекост послушно попытался открыть ящик стола. Он был заперт. Гиллам медлил, не зная, что делать.

– Коробка, – услышал он нетерпеливый шепот Робби у себя за спиной. Сначала он был озадачен, потом увидел на полированной поверхности стола серебряную сигаретницу с выгравированной надписью:

Робби и Лисии

от друзей и соседей Рэнди и Натали Брукс

Лос-Анджелес, 15 октября 1939

Крышка сигаретницы была поцарапана, как будто кто-то острым предметом пытался стереть имя Рэнди Брукса. Пентекост часто думал, когда это случилось и почему Робби хранил эту коробку в числе своих самых дорогих вещей. Сейчас он открыл крышку и нашел в сигаретнице маленький ключик, с помощью которого и отпер ящик стола.

В глубине он увидел простую картонную папку, поблекшую, с потрепанными уголками. На выцветшей наклейке было написано «Марти Куик Продакшнс» и ниже его нью-йоркский адрес. Под папкой лежало что-то, завернутое в покрытый пятнами кусок шелка.

Пентекост бросил взгляд в сторону постели. Глаза Робби были сейчас широко открыты и смотрели повелительно и строго, как бывало на сцене в лучших его ролях.

Гиллам принес папку Вейну и поднял ее так, чтобы Робби мог без труда увидеть ее. Робби несколько мгновений молча смотрел на нее, лицо его оставалось совершенно бесстрастным, потом тихо вздохнул и закрыл глаза.

– Сожги ее.

Гиллам удивленно поднял брови.

– Сейчас? Здесь?

Робби открыл глаза и посмотрел прямо в лицо другу. Пентекост усвоил еще много лет назад, что он может спорить с Робби или возражать ему только до определенного предела – до тех пор пока взгляд этих синих глаз не даст ему понять, что терпение Вейна истощилось.

– Ну хорошо, – сказал он и повернулся к камину. Огонь в камине не горел – еще одна победа врачей, которые запретили разжигать огонь в комнате, где находится баллон с легковоспламеняющимся кислородом.

– Я только сожгу вот это в камине, сестра, – предупредил Пентекост медсестру. – Это не займет много времени.

– Вы не можете этого сделать, – возразила она, бросив на него взгляд, способный остановить любого, только не ее собеседника.

Пентекост часто удивлял людей; его огромный рост и некрасивая внешность давно превратили его в своеобразную достопримечательность английского театра. У него уже была репутация строгого критика и острого на язык интеллектуала до того, как он стал близким и, пожалуй, единственным помощником лорда Вейна, которому тот поручал выполнять самые неприятные дела, например, говорить людям «нет», что сам Вейн не любил делать. Пентекост грозно нахмурил густые брови и сердито посмотрел на медсестру.