Я как раз в описываемое время должна была отправляться на очередные съемки, то бишь работать. А когда я работаю, меня лучше не беспокоить. Но он, добрая душа, сей факт игнорировал, воображая себя тайным родственником Дональда Трампа, жене которого трудиться необязательно. А я очень люблю свою работу… Почти так же, как себя. Себя я знаю чуть больше двадцати пяти лет. А учитывая, что своего мужа – чуть больше полугода…

Он звонил, обижался, великодушно прощал, снова звонил, приглашал в ресторан – там будут друзья, и надо их развлечь. Перед этим, дома, нужно выслушать, погладить рубашку, снова выслушать. А если вовремя этот поток сознания не остановить, муж станет нести полную околесицу. Я начну психовать. Я вообще всегда психую, когда мне стыдно. А за чужую глупость, произнесенную с гордо выпученным пузом, мне стыдно вдвойне. Значит, не усну. А завтра, не забываем, вставать в 6.30, завтра съемки – и это настоящая катастрофа. Если не высплюсь, то послезавтра вообще не усну, ибо послезавтра день икс – десятичасовой перелет через океан.

В общем, с меня всего этого цирка было довольно. Муж, однако, принять мои доводы отказался, отмел их все как бесполезный мусор, обозвал меня стервой и вышел на тропу войны. В этом я убедилась, когда обнаружила, что все мои кредитные карточки заблокированы, а замки в квартире (к слову сказать, купленной на мои деньги) сменены. Таким нехитрым способом пылкий супруг пытался сказать мне: «Вернись, я все прощу».

Однако получилось по-другому. Перелет пришлось перенести, и я пожаловалась на свои несчастья старому знакомому, выходцу с Кавказа, давно обосновавшемуся в Москве, а тот в качестве помощи предложил свести меня со своим молодым племянником, который, по его словам, знает, как защитить одинокую и растерянную девушку от зарвавшегося хама.

Итак, в назначенное время я пришла в кафе, и навстречу мне из-за столика поднялся юноша словно со старинной серебряной чеканки. В этом двадцатидвухлетнем чеченце, представившемся мне Дени, было все: горячие шальные глаза, резко очерченные скулы, черные жесткие, как свалявшийся каракуль, кудри, тонкий гибкий стан. Ну и какие там еще детали обычно фигурируют в классической литературе? Короче говоря, «чеченец бродит за рекою, господа»…

– Здравствуйте, меня зовут Олеся, Александр Мамедович вам, наверное, говорил о моих проблемах… – Я сбилась, ошпаренная его быстрым бешеным взглядом.

В этот раз Дени мало говорил, больше слушал и кивал, не сводя с моего лица обжигающе-черных глаз. Лишь когда я упомянула, что не могу попасть в собственную квартиру и кантуюсь у подруги, он коротко бросил, что скоро уладит этот вопрос.

В тот же вечер я, собрав немногие оставшиеся после разрыва с мужем вещи, переехала в квартиру, где обретались Дени и два его друга, такие же юные и горячие. Подруга, провожая меня, загостившуюся, с заметным облегчением, тем не менее охала и ахала, изумляясь, как это я не боюсь селиться с ватагой «черножопых бандюганов». Я же, немного знакомая с чеченскими традициями, объяснила ей, что за меня хлопотал старший родственник, пожилой уважаемый человек, и, стало быть, бояться совершенно нечего, никто и пальцем меня не посмеет тронуть.

Именно так все и вышло. Несколько дней я прожила в просторной трехкомнатной квартире, поддерживаемой джигитами в идеальном порядке. Мне выделили комнату, куда без стука никто не входил, и обращались со мной с подчеркнутым почтением. Я же, почувствовав себя защищенной, забавлялась, наблюдая за повадками молодых волчат, обещающих вырасти в опасных свирепых волков.

Вообще это житье-бытье очень напоминало мне юность, проведенную в институтской общаге: ребята жили дружно и весело, правда, в отличие от моих однокурсников почти не пили, в остальном же были обычными юнцами – немного ленивыми, немного беспечными любителями приврать и покрасоваться. У каждого имелось по обрезу, не говоря уже о другом распиханном по углам квартиры оружии, но моей жизни это не касалось. Все полубандитские сходки, выбивание денег из должников, решение чьих-то проблем проходили мимо меня. Их робингудство на кавказский манер, своеобразный кодекс чести, по которому запрещалось обижать слабых и невинных, а все шишки доставались только нехорошим людям (о том, кто дал им право делить людей на хороших и плохих, они не задумывались), существовало отдельно от меня.

Дела мои тем временем понемногу решались, и вскоре Дени, все эти дни не сводивший с меня преданного взгляда, принес мне на подпись оформленные для развода бумаги и сообщил, что подрастерявший спесь муж согласен на честный раздел имущества.

Итак, все было улажено, я вернулась домой, а через два дня уже бродила по залу вылета Шереметьева-2, ожидая начала регистрации на рейс, отбывающий в Нью-Йорк. Вдруг кто-то окликнул меня, я обернулась и встретилась взглядом с горячими глазами Дени.

– Как здорово, что ты пришел меня проводить. Спасибо! – разулыбалась я.

– Ты улетаешь, – хрипло произнес он. – Вернешься?

В этот момент в его глазах я разглядела то, что ускользало от меня все эти дни: прикидывалось то долгом перед дядей, то дружеским расположением, то своеобразным кавказским представлением о справедливости. Вне всякого сомнения, мальчишка влюбился в меня со всей пылкостью юности. «Бедный мальчик, мне так жаль», – едва не сказала я. Но удержалась, сообразив, что смертельно оскорблю его, мужчину, воина, защитника униженных и оскорбленных, поэтому лишь дотронулась до его жестких спутанных волос, улыбнулась и пообещала:

– Вернусь. Конечно, вернусь.

А уже через час в самолете и думать забыла о неразделенных чувствах юного горца.

Впрочем, через полгода я действительно вернулась. Очень хотелось ощутить тепло родного дома, насладиться красотой родного языка. В какой-то момент в Америке я испугалась того, что начинаю мыслить на англо-русском. Когда пожилой турист-соотечественник спросил меня, как добраться до центра, я начала, весьма тщательно подбирая слова, отвечать ему по-русски, мысленно переводя свою речь на английский. Именно тогда я поняла – пора домой. И вскоре ступила на родную, усыпанную мелкой белой крупой позднего ноября землю. Проехалась в такси по любимым даже и в неказистом ноябрьском обличье московским улицам, попросила притормозить у станции метро, чтобы купить в знакомой палатке усыпанных маком бубликов, которые так приятно есть прямо на улице, и наконец оказалась в родном дворе.

По возвращении я решила наведаться к моим чеченским друзьям, вручить им скромные американские презенты, ну и просто повидаться со смешными мальчишками. Явилась без звонка, нагруженная подарками. Дверь мне открыл Дени.

Я едва успела произнести «Привет!», как в то же мгновение оказалась прижата к его мускулистой груди, ощутила его дыхание на моей щеке, его губы на моих губах.

– Лихо, – выдохнула я, пытаясь высвободиться. – Ты всех старых знакомых так встречаешь?

Мальчик же вцепился в меня, словно боялся, что я ускользну, как ночное видение, гладил волосы, плечи и твердил:

– Ты вернулась! Вернулась!


Дени ухаживал за мной с дешевым провинциальным шиком, действовал по понятиям. Эти приемы еще с юности были мне хорошо знакомы: влетающий во двор лоснящийся в лучах солнца «Мерседес», немыслимые золотые побрякушки, которые я стеснялась носить, – слишком уж дешево они выглядели.

– Я женюсь на тебе! Ты выйдешь за меня, выйдешь? – чуть ли не каждый день допытывался он.

– Твой папа не разрешит, – отшучивалась я. – К тому же я никогда не приму ислам.

Кто знает, может быть, я и совершила бы этот немыслимый поступок, привлеченная его юностью, пылкостью и беззаветной преданностью. Вероятно, нам удалось бы поколебать патриархальные устои его строгой семьи, если бы… Если бы Дени сам не познакомил меня с Исламом.


Я навсегда запомнила этот день: мягкий полусвет раннего зимнего вечера, негромкая музыка и какое-то смутное, с самого утра томившее меня ощущение близкой беды. И когда Дени окликнул меня, сидевшую с книжкой на диване: «Олеся, познакомься, это Ислам!» – я будто знала, что будет дальше, еще раньше, чем обернулась, чем встретилась глазами с ледяным голубым взглядом.

Он был красив давно забытой в нашей городской жизни хищной природной красотой. Льдистые глаза, оттененные иссиня-черными прямыми ресницами, четкий горбоносый профиль, ранняя седина, рассыпанная в жестких темных волосах, неожиданно нежный рот, ловкое поджарое тело, тело дикого зверя, немного скованно двигавшегося в тесном пространстве квартиры…

Я только один раз взглянула на него – и умерла. Все полетело к чертям: все планы и доводы рассудка, все мои полусмешливые обещания Дени, все-все. Я с первой секунды поняла, что, прикажи он, и я пойду за ним, не спрашивая ни о чем и ни о чем не жалея.

Коротко кивнув мне, Ислам двинулся дальше по коридору. Я же так и осталась сидеть, пригвожденная этим его мгновенным молчаливым заклятьем. Затем поднялась.

– Ты куда? – ревниво вскинулся Дени.

Он тоже, должно быть, почувствовал… Схватил меня за руку, попытался удержать. Я с силой расцепила его пальцы:

– Мне надо размяться. Пожалуйста, не ходи за мной!


В кухне висел сладковатый удушливый дым. Профиль Ислама на фоне окна, прижатая к губам маленькая трубка для курения гашиша. Черты его лица стали мягче, глаза глубже запали. Это уже не живой мужчина был, а некий дух, древнее языческое божество.

– Можно мне? – Я потянулась к трубке.

Отведя мою руку, он вложил тонкий деревянный мундштук мне в рот.

Голова закружилась… Я не помню, произнес ли он: «Ты моя женщина, я тебя выбрал», или это я ему сказала: «Ты теперь мой. Я тебя выбрала», уже не помню. Только в тот вечер мы, никому ничего не объясняя, сбежали вместе, чтобы вместе и оставаться теперь навсегда.

Я давно не была впечатлительной девчонкой, напротив, о моем любовном опыте можно написать десяток томов, но такого, как этой ночью, я не испытывала никогда: его чуткие пальцы, словно знавшие каждый мой изгиб, каждую впадинку; тяжесть его сильного горячего тела, легко становящегося гибким и невесомым; его горчащая, словно тоскующая нежность, будто именно меня, злоязыкую, несговорчивую и вечно хохочущую, он всегда искал и теперь, обретя, боится, что судьба отпустит нам слишком мало времени.

Мне казалось, я знаю его всю жизнь, и все, что я должна была узнать о нем позже, не имело никакого значения. Ему 37, у него двое детей-подростков, он прошел войну и в Москве находится почти нелегально, хотя давно амнистирован российским правительством.

Впрочем, все это меня мало волновало.

Описывать подробно нашу совместную жизнь долго да и бессмысленно: вереница расплывчатых дней, жесткость его щетины под моими пальцами, запах гашиша, чуть горьковатый вкус его губ. Мы будто перенеслись в мир его бесконечных затейливых баек, рассказывать которые он пускался, выкурив очередную трубку. Перед моими глазами проплывали освещенные закатным солнцем багряные горные хребты, темные быстрые всадники, бесшумно уносящиеся к горизонту, отдаленный глухой грохот разрывов. Я постоянно пребывала в каком-то терпком полусне, словно вместе с Исламом попала внутрь волшебного фонаря, бесконечно зажигающего для нас плоские раскрашенные картинки.


Отправившись как-то ночью гулять – такая нам вдруг пришла фантазия, – мы забрели в парк. Усыпанные снегом елки стояли как заколдованные. Кружевные ветки деревьев тянулись к нам. Я хотела сорвать льдисто-красную рябиновую гроздь, но лишь обрушила лавину снега себе на голову. Ислам со смехом принялся стряхивать снежинки с моих волос и вдруг, поддавшись порыву, с силой прижал меня к себе, ткнулся в лицо холодными губами.

– Я люблю тебя, – еле расслышала я.

– Что?

Он не ответил. Лицо его исказилось, губы болезненно сжались, в глазах же сквозила обреченная нежность.

– Что с тобой? – Я хотела дотронуться до его лица.

Он отстранился и быстро пошел вперед, бросив на ходу:

– Пошли, я замерз. Ну и холод в этой вашей Москве.


Просыпаясь по утрам, я лежала, боясь пошевелиться, и рассматривала его горбоносый профиль. Я смотрела на него, и радость наполняла меня – радость бытия, любви, радость отдавать, не ожидая ничего взамен.

Ислам просыпался. В его голубых глазах преломлялся солнечный луч. Он проводил ладонью по моей щеке и говорил:

– Тебе идет утро…


Однако стоило нам оказаться на людях, как весь сладкий дурман рассеивался. Ислам делался далеким, жестким, закрытым для меня.

– Не бери меня за руку, – одергивал он меня при всех, смерив холодным взглядом бледно-голубых глаз.

Или:

– Сбегай вниз, подгони машину. Да захвати пива по дороге.

Я ершилась, конечно:

– Да кем ты себя возомнил, принц чеченский? Вали к себе на родину, пусть тебе местные девчонки пиво подают да глаз поднять не смеют.

Он вторил мне:

– Как ты вела себя сегодня вечером? Опять влезла в мужской разговор, перебивала, хохотала… И это платье! Я велел тебе не надевать его. Приличная женщина никогда не наденет такое! Ты выглядишь как русская блядь!