Шло время, дни сменяли друг друга, яркие, как цветные стекла в калейдоскопе. Со временем Он начал тоже нуждаться во мне. Иногда все окружающее нас уходило куда-то далеко, и мы оставались вдвоем.

Однажды перед съемкой для какой-то передачи мы почти час провели, выбирая удачный ракурс. Он усаживался то на диван, то на кресло, меня просил встать напротив и оценить, с какой точки он лучше выглядит.

– Ты везде хорошо выглядишь, – убеждала его я.

– Ты мне льстишь. Я же просил серьезно ответить! – Он почти кричал.

– Ну здесь! – Я указала на низкое кресло.

– Действительно, тут свет лучше падает, – задумчиво протянул Он, потом настороженно спросил: – Я тут моложе?


Прошло несколько месяцев. А потом я познакомилась с Виталиком. Он должен был участвовать в предстоящем показе новой коллекции. Необыкновенно красивый, почти Есенин – пшеничного цвета кудри, голубые глаза, тонкая фигура. Юный полубог семнадцати лет.

Он был новенький у нас и ничего не знал обо мне. Поэтому, наверное, однажды после примерки пригласил в кафе. Я согласилась…

Мы пили какао, наблюдали за посетителями, толкали друг друга локтями и безудержно смеялись. Мне было удивительно легко с Виталиком. Я уже и забыла, что так бывает…


В день показа я приехала к Нему рано утром. Нужно было за всем проследить.

Дом на Тверской, высокий, каменный, весь фасад в мемориальных досках, как будто при строительстве материала не хватило. А со двора сразу видно, в каких квартирах еще остались прежние жильцы (облупленные рамы, тусклые занавески, тряпье, развешанное на балконе), а где уже оборудовано элитное жилье (стеклопакеты, кондиционеры и авторский дизайн квартир).

На лифте еще старой конструкции, с открывающейся дверью, но уже отремонтированном по новой моде, украшенном зеркалами и электронным табло, я поднялась к Нему домой. Он вышел из спальни, весь помятый, взлохмаченный, неумытый. Прошлепал босиком в кухню и вернулся, жуя холодную котлету. Спросил, как лучше уложить волосы – как на праздновании дня рождения или как на показе в «Метрополе». Я что-то ответила, не помню.

Телефон разрывался, я отвечала на звонки: что-то не было готово, часть платьев не туда отвезли. И тут из спальни, смущаясь и трогательно кутаясь в Его халат, выплыл Виталик.

И я вдруг закричала, заорала в телефон:

– Что значит «не готово»? Вы в своем уме? Как вы можете!

Я швырнула трубку и услышала, как Он гаркнул из кабинета:

– Эй, накапайте ей валерьянки! Мне только истерики сегодня не хватало!

Мое открытие тогда потрясло меня, перевернуло душу. Я никак не могла поверить, наивная, что мой недоступный неземной принц оказался пошлым любителем смазливых мальчиков-моделей. Моя прекрасная девически-розовая любовь сделалась вдруг грязным фарсом, сальным анекдотом. Я мучилась, наблюдая за Ним исподтишка, все пытаясь найти опровержение. И, конечно, не находила.


Но все имеет свой конец. Наша история закончилась премерзкой осенней ночью. Был очередной показ, потом банкет. Я очень устала за этот день, а может быть, за все эти изматывающие месяцы, и сидела теперь в каком-то оцепенении. Он стоял у окна с высокой девушкой, очевидной анорексичкой (это явление тогда только набирало свои обороты), дочерью известного бизнесмена, заглядывал ей в глаза и убирал с ее лица волосы своей красивой рукой. Я знала, что он специально встал так, чтобы прямой свет не падал на лицо: это позволяло ему выглядеть в глазах собеседницы юным неземным созданием, бестелесным сказочным эльфом с безупречно гладкой кожей. Я знала также, что эта девушка очень нужна ему, а точнее, нужны деньги ее состоятельного отца. В последние месяцы он не раз говорил, что ему все надоело, пора подыскать богатую жену и уйти на покой. Я думала, что он шутит, эпатирует публику. Но вот теперь он стоял рядом с ней, совсем юной, почти моей ровесницей, что-то говорил, не отрывая взгляда от платиновой пантеры на ее цыплячьей шее… О, он наверняка уже представлял себе заголовки газет: «Свадьба месяца», «Самая красивая пара столицы».

«Клоун! – вдруг поняла я. – Стареющий клоун, вылепивший себя из чужих гримас, жестов и фраз. Ненастоящий… почти что неживой…»

Я подошла к нему попрощаться. Мы пожали друг другу руки.

– Ты все еще здесь? Дай я тебя поцелую в щечку. Созвонимся, ладно? – И он отвернулся.

И тогда я поняла – все, продолжения не будет, кончено.

Я бежала по Красной площади, стук каблуков отдавался в висках. Холодные октябрьские звезды подмигивали мне с неба. Медный предрассветный сумрак провожал меня. Город молодости… жестокий город. И вдруг я всей кожей почувствовала, как мгла рассеивается и становится легко, как в детстве. Я ушла.

…Сейчас я уверена, что он все же женился бы на мне, я бы вынудила его это сделать своей непробиваемой безропотностью и обожанием. Впрочем, он и до сих пор один из самых любимых мною литературных уже теперь персонажей, и говорить о нем плохо не хотелось бы.

Другое дело, что я вовсе не желаю встретиться с ним и поинтересоваться: а что ты, собственно, почувствовал, когда я тебя оставила, такого всесильного и блистательного, не дав тебе возможности превратить себя в твою убогую тень? Как ты себя ощущал, о сиятельный Сергей, когда тебя оставила 18-летняя соплячка, в любви и верности которой ты был настолько уверен, что не озаботился даже тем, как она среди бандитской ночи середины 90-х доберется домой, не имея ни рубля на такси? Как ты вообще стал жить без меня, когда я собственными руками изменила проклевывавшуюся и понятную нашу общую судьбу?

Разумеется, все эти слезливые дела забылись. И уже через пару лет я стремглав бежала по верхнему этажу «Атриума», спинным мозгом чувствуя его взгляд и искреннее желание поговорить по душам…

Переболев сумасшедшей юношеской привязанностью, с модельным бизнесом я тогда завязала и, пребывая в раздумьях, куда направить свои стопы, почти случайно выбрала Всероссийский институт кинематографии. Вероятно, это решение пришло потому, что, уже попробовав свои силы на подиуме и перед фотокамерами, я поняла, что бесконечно примерять на себя чужие образы, проживать за день множество других жизней получается у меня лучше всего. К тому же, отравленная атмосферой больших светских тусовок, мельтешением вокруг творческих личностей самых разных мастей и направлений, я подсела на это, как героиновый наркоман, и уже не могла без этого жить.

ВГИК

Поступив во ВГИК, я явилась первого сентября на занятия, счастливая оттого, что вступаю в Храм Искусства, а еще больше оттого, что мне удалось без блата поступить в такое заведение, и значит, я перебралась на более высокую ступень собственной социальной значимости. За время, прошедшее после вступительных экзаменов, я начиталась мемуаров киношных мэтров и представление об учебном заведении, в которое вступаю, имела весьма романтическое. Но уже через несколько недель поняла, что здешняя закулисная жизнь мало чем отличалась от знакомого мне мира высокой моды.

К примеру, наш мастер, прекрасный актер, талантливейший человек, тем не менее редко находил повод заглянуть к нам, первокурсникам, и, будучи разносторонней личностью, не мог дать нам ничего, кроме своих бесконечных историй об одной Великой, которая некогда подарила ему машину, которая, с которой… В общем, с тех пор я не люблю ее стихов.

Мой первый показ самостоятельных отрывков… Не помню, чтобы я боялась публики, зажималась. Но не было и вдохновения. Оно было на генеральной репетиции, а на показе случился «синдром второго спектакля».

После экзамена ко мне подошел один из моих однокурсников, Вадим. Высокий мальчик с тонкими чертами лица и взглядом преподобного де Брикассара из «Поющих в терновнике», устремленным далеко вперед.

– Ты была лучше всех, – сказал он мне. – Не обращай внимания на остальных. Все было срежессировано лучше некуда.

О моем актерском даровании он скромно умолчал. И действительно, ощущение профессии пришло ко мне гораздо позже, а именно, на многочисленных съемочных площадках, во время работы с разными режиссерами, а также в тандеме с опытными, по-настоящему владеющими профессией актерами.

Тогда же Вадим покорил меня своей почти болезненной увлеченностью театром, брызжущей через край энергией, позволявшей ему полностью выкладываться на многочасовых репетициях…

Есть такие девочки (мальчики) необыкновенные, вроде бы ничего себе, глазки светятся, горят, искрятся талантом. То есть талант выплескивается через край, не удержать. Актеры, одним словом. Гении.

По большому счету, они, никогда не принимающие никакого личностного участия, как-то умудряются затянуть и вас в свой собственный театр. И вы, и все, кто поведется на эти глубокие дымчатые взгляды, тихие интонации, вкрадчивые улыбки, все будут инфицированы подобием любви и страстного интереса. Недаром раньше нашу (их) братию на кладбищах не хоронили, только за пределами. Скоморохи покоились отдельно, это факт.

Такие мальчики имеют свойство легонько залазить в душу, без всякой цели, так, интереса ради. Окружающие – партнеры, случайные знакомые, зрители – сами охотно дают им собственную жизнь напрокат, сами впускают их туда. Мальчикам интересно, но не глубинные переживания их волнуют, это, извините, нет, им интересен ваш ход мыслей, реплики, манера смеяться, реагировать и так далее.

В общем, демонические это все штучки, темные актерские делишки. Украсть, снять кальку со случайного встречного, который мимолетом и навсегда расположился и расслабился, выболтал за какой-то час все секреты, всю свою нехитрую жизнь, доверился и тут же был оставлен за ненадобностью.

Все это, однако, я поняла много позже. А тогда…

Он предложил проводить меня. На улице было темно, мелкие снежинки кололи лицо и забивались за воротник пальто. Мы, смеясь, забежали в какую-то подворотню и целовались, спрятавшись за выступом каменной стены. Я шерстяной варежкой стряхивала снег с его волос.

Потом поехали в общежитие, зашли в одну из комнат, где сидели все наши однокурсники. Кто-то играл на гитаре, кто-то пел, и все пили шампанское из липких пластиковых стаканчиков. Мы тоже выпили, и у меня защипало в носу от пузырьков и голова закружилась.

Он потянул меня куда-то, и я пошла за ним, опьяненная не столько дешевым кислым шампанским, сколько ощущением новой жизни, которая накрывала меня неумолимой снежной лавиной.

…Он был слегка пьян… Дыхание ровное, тихое, как у младенца. Где это видано, чтобы взрослый мальчик (Вадим был старше меня лет на шесть-семь) ночью походил на уснувшего ребенка? А вот он, Вадим, отличался потрясающей особенностью: спал так тихо, что казалось, я в комнате совсем одна. Хотелось дотронуться до его теплого тела, чтобы убедиться – он здесь, со мной.

Вадим был очень красив спящим, умиротворенный. Уверена, нам часто виделись одинаковые сны… Я смотрела на него, и щемящая нежность захлестывала меня: «Слушай, ты, спящий и ничего не понимающий человеческий индивид, я, оказывается, привыкла к тебе!»

Уже несколько ночей я провела здесь, в обшарпанной комнате вгиковской общаги, с энтузиазмом участвуя во всей ее коммунальной жизни: коллективной варке пельменей, удалых пьянках до рассвета, которые вполне могли закончиться дракой, вспыхнувшей из-за разногласий в толковании Станиславского, каких-то слухах, сплетнях, скоротечных романах, приездах родителей с обязательными домашними гостинцами. Все ютились в комнатах по двое и трое, Вадим же жил почему-то без соседей, не считая, правда, огромных жирных тараканов, с которыми все обитатели Бориса Галушкина давно свыклись. Уже несколько ночей я боролась с дремотой и наблюдала за ним. Ночью он становился понятным и беззащитным до слез. Когда он улыбался, сумрачные складки на лбу разглаживались, и лицо преображалось.

Конечно, на самом деле он оказался совсем не таким, каким я его себе представляла. Но я-то уже стала настоящим мастером по части фантасмагорий.

– Я люблю тебя, – говорила я ему.

– Любви нет, есть страсть, – возражал он, иронично улыбаясь. – Нормальное желание обладать телом.

И пускался в пространные объяснения, что, когда страсть проходит, на горизонте возникают другие и следующие, круговорот тел в природе… Я, по его словам, всего лишь давала своей страсти заштампованное название «Я люблю тебя!». Я не спорила. Мне было интересно наблюдать за этим жестоким ребенком, любопытно было, куда заведет его цинизм.

Вадим мог часами рассуждать об искусстве, об истинном предназначении актера, о том, что гений несет ответственность только перед вечностью. Он говорил горячо, жестикулировал и иногда оглядывал себя в зеркале, запоминая, наверное, удачные жесты для будущих ролей.

Наш недолгий роман обошелся без ревности и фальши. Мы вместе пережили ту первую вгиковскую зиму, спрятались от метелей в пустой комнате общежития под тонким казенным одеялом.

Весной мы расстались: однажды он просто выставил меня из комнаты, с мефистофельской ухмылочкой заявив, что ничего мне не обещал и объяснять ничего не намерен. Тогда же произошла история с двумя нашими преподавательницами, влюбившимися в Вадима со всей силой нерастраченной страсти. Две немолодые, не в меру восторженные педагогини не смогли устоять перед его томными голубыми глазами. Одна просила его остаться после занятий, помочь ей перенести какие-то книги, в то время как другая вызывала читать текст из учебника и млела от его голоса до такой степени, что, казалось, сейчас она в сладкой истоме сползет со стула прямо на заплеванный пол. Вадим жестоко вышучивал за глаза несчастных теток: