– Видела, она даже шарфик какой-то себе на морщинистую шею привязала. Старая швабра!

Впрочем, когда «старая швабра» предложила отправить его за ее деньги на несколько месяцев во французскую театральную школу, он охотно согласился. Так же, как согласился впоследствии взять у другой влюбленной профессорши деньги на постановку собственного спектакля.

Преподавательницы, конечно, недолго оставались в неведении относительно своего соперничества. Кто-то что-то сболтнул на кафедре, кто-то упомянул фамилию Вадима в деканате, и в результате две стареющие жеманницы подрались. Подрались прямо в институте, по-бабьи, с взаимными оскорблениями и тасканием за волосы. Вадим встретил сообщение о разыгравшихся из-за него страстях с сардонической улыбкой.

Я в это время снималась уже в своем первом «профессиональном кино», и с Вадимом наши пути разошлись. Однако я все еще часто думала о потерявшемся мальчике и, когда он неожиданно пригласил меня прийти к нему на спектакль, согласилась.

Я сидела в темном зрительном зале и смотрела на сцену, где Вадим играл «Дядю Ваню». На лицах всех присутствующих было выражение радостной эйфории, мне же хотелось закричать, взорвать эту благоговейную тишину. Я смотрела и не понимала, что могло привлечь меня в этом отлакированном создании.

«Реальность скучна, – думала я. – Ее просто необходимо украшать иллюзиями».

До встречи с Вадимом я свои иллюзии бережно хранила и остерегалась всякого, кто мог принести им вред. А теперь случилось вот что – два декоративных персонажа не смогли друг друга понять, замучили подозрениями в реализме восприятия. Странно! Ведь наши мечты вполне могли друг друга дополнить, воссоздать некий сказочный мир, в котором нам обоим было бы хорошо. Но нет! Они разбились друг о друга, не выдержали столкновения.

Страсть, говорил он. Страсть, а не любовь. Но теперь… Вадим был даже физически мне неприятен: ужимки, интонации, жесты. Значит, вопреки обвинению, которое он бросил мне, у меня к нему была не страсть.

Кажется, я действительно поверила в те дни, что люблю его. И разыгралась не на шутку. Хотелось рыдать от восторга, от упоения собственным арлекинством.

«А ведь кому-нибудь однажды очень не повезет, – поняла я, – по-настоящему в тебе завязнуть. Кому-то достанется всерьез. Ведь все окружающие для тебя всего лишь статисты, на фоне которых ты играешь свою главную роль».

И вот что действительно было в нем привлекательно – его презрение к людям, позерство, высокопарность: «Запомни мое лицо и уходи!» Мне хотелось его изучить…

Я – коллекционер иллюзий – в свое время гадала, что может таиться за его заносчивостью и непомерными амбициями. Может, он и вправду гений? Мне суждено было остановиться на минуту и содрать мишуру с его образа, вдоволь насладиться его неприкаянно-расчетливым существом.

Но разве имела я право судить подобного себе? Актера с его актерской копилкой? Его переживания, страсти, поражения – все в запас, все пригодится.

Я поднялась и вышла из зала. «Оставайся здесь, потерявшийся мальчик, свободный, чужой, ничей. Со своей замороженной душой».

* * *

Сейчас, когда я вспоминаю тогдашние мои душераздирающие драмы и трагедии, попивая дрянной «Нескафе» в закутке гримвагена, все это кажется мне выморочным, нелепым, смешным. Гормональные бури, щедро приправленные юношеским максимализмом, казавшиеся шекспировскими страстями. Если же говорить без прикрас, жизнь моя, киношно-студенческая, кипела и бурлила, временами сильно давая мне по затылку. По большому счету, такая жизнь была у всех девиц, начинающих актрисок тире бывших моделей того времени дикого капитализма, и если быть совсем уже точной, проходила она под вывеской «Блеск и нищета куртизанок».

Мы были юны, озлобленны и нищенствовали. Чувствовали себя волчицами, на которых расставили красные флажки. Очень боялись прогадать. Продешевить. Старались продать единственное свое богатство – красоту и юность – как можно дороже. Все мы такие были. Но далеко не у всех получалось.

Порхали по бесконечным тусовкам, сопровождавшим каждое мало-мальски культурное событие. О эти банкеты, где кучкуются старые добрые друзья и товарищи, с недовольным видом обсуждая неизменное еще с советских времен меню. Обретаются в едкой смеси жалости, снисхождения к менее успешным и льстивого, проперченного безмолвной завистью подражания более удачливым. Здесь открываются сердца и после рюмки-другой срываются маски, обнажаются все пороки, и бог знает, что еще может вылезти наружу. И именно на подобных сборищах понимаешь, насколько неисповедимы пути господни: вот вчерашний обласканный любимчик судьбы куксится в сторонке, забытый, задвинутый на антресоль; бывшая красавица – мастерица преображения прильнула все еще стройным телом к обрюзгшему мачо, устремив потухший взгляд на вход… Она пребывает в незатемненной надежде, что дверь распахнется и в зал войдет некто из снов. Войдет и мягко уведет за собой эту покинутую и не любимую никем душу. Уведет в страну, где она была молода, где воздух искрился от надежд и свобода наполняла каждое движение… Нет ничего ужаснее видеть, как стареют признанные красавицы, как время тенями скользит по их прекрасным лицам, оставляя глубокие борозды и морщины…

Воистину, тогдашний ресторан Дома кино был местом совершенно мистическим, где соединялись и разбивались сердца, где неожиданно всплывало прошлое, от которого, вопреки всем убеждениям, не дано избавиться никому и никогда.

* * *

…Собственно, именно это и произошло со мной на днях и разбередило душу, всколыхнув ворох болезненных воспоминаний, которые я и перебираю сейчас, отогревая ноги в теплом вагончике в перерыве между дублями.


День тот выдался странный. Одновременно крайне бессмысленный и содержательный. Встала я с помятым ощущением себя самой. Надо быть женщиной, чтобы оценить степень геройства автора данного монолога, проспавшего максимум три часа, но тем не менее отправившегося на метро в самый центр добывать изъятые накануне права. Бывают, знаете ли, минуты, когда собственное отражение в зеркале необыкновенно утомляет. Хочется спрятаться куда-нибудь в темный угол и застыть там, как муха в глицерине.

Получив злополучные корочки, я решила заглянуть в Дом кино. Ехала по заснеженной Тверской вдоль украшенных новогодними гирляндами витрин. Легкий снег, медленно кружа, опускался на нежно-кремовую лепнину «Националя», скользил по кирпично-красному фасаду мэрии, облеплял постамент памятника Юрию Долгорукому. Этакая миленькая зимняя открытка.

В Доме кино проходил съезд Союза кинематографистов, членом которого я являюсь уже не один год и красненьким удостоверением которого, бывает, пользуюсь во внештатных ситуациях.

Влекомая любопытством, а также острым желанием взглянуть на некоторые знакомые физиономии, я приехала туда в полумертвом состоянии, однако с выражением крайнего благолепия и довольства жизнью на самолично загримированном с раннего утра лице.

О, как любила я раньше этот зал, эти бархатные кресла, эти надменные лики НАРОДНЫХ СССР, будучи вгиковкой до мозга костей и впитав преклонение перед подобными сборищами еще с первого курса института! И вот снова сидела здесь, любовалась Никитой Сергеевичем, бархатным тембром его голоса, сложносочиненными фразами, которыми он обволакивал, обволакивал… Ничего не могу поделать, обожаю людей, публичных по своей сути, никогда не перестающих играть, этих велеречивых и сладкоголосых старых бабников, которым, я искренне надеюсь, является обожаемый мною председатель СК.

Честно говоря, сидела и мучилась от вида всех этих обнищавших деятелей культуры, размахивания кулаками у микрофона, бесконечного словоблудия: как же так, я снял шесть картин, и ни один прокатчик не хочет их брать! Дайте, дайте денег на копии, давайте единым фронтом выступим против засилья американских блокбастеров и прочая, прочая…

Михалков лукаво отбояривался, мне же не терпелось поднять руку и задушевно поинтересоваться: а вот вы-то сами, уважаемый, как считаете, что первично, курица или яйцо? То есть искусство для народа или наоборот? И ежели вы считаете, что все же ваше искусство для народа, зачем обвиняете, что не понимают вас, бедного? Значит, ушел он, ваш народ. Скрылся в пустыне. Одним словом, зачем же вы, батенька, такую пургу наснимали, высокоинтеллектуальную? Причем, заметьте, на бюджетные денежки? Между прочим, в столь не любимом вами американском кинематографе подобная ситуация кажется невозможной – трата федеральных денег на заведомо провальный проект с последующим торжественным задвиганием оного на дальнюю полку… Зачем наснимали, а теперь еще и возмущаетесь, что никто не хочет покупать творения 80-летнего маразматика? Любой художник может исписаться. Зачем же теперь искать правды и мучить своих долготерпеливых сотоварищей и коллег бесконечным монологом? Демагог вы, батенька, лучше бы шли с внуками нянчиться, тоже полезное, между прочим, занятие.

Такую примерно речь составляла я, жмурясь от удовольствия, представляя, как я это все выскажу поставленным звонким голосом в микрофон и как меня с фанфарами выпрут со сцены и заодно из сей достопочтенной организации.

Разумеется, ничего подобного я не произнесла, так как человек я, по большому счету, не злой, старость уважаю и уже давно чувствую себя сторонним наблюдателем. Огорчившись на весь белый свет, я приняла мужественное решение отправиться восвояси.

Для полной депрессивной картины примостилась у выхода задымить полученные впечатления тонким «Вогом». (Да поймут меня завязавшие курильщики и алкоголики! Те, кто немалые душевные силы приложил к тому, чтобы влиться в трезвомыслящие и скучные ряды граждан.)

Каверзная мыслишка тут же проскользнула в моем удрученном сознании: а не напиться ли сегодня, к чертовой матери, так, чтобы в хлам, с неистовым буйствованием, с дикими плясками и страшным похмельем? Тут надо отметить, что я категорически не пью почти три года, и что это есть такое в моей жизни, не объяснить словами. В общем, кто знает, тот поймет.

А не пью я потому, что у меня никак не находится повода. В жизни моей больше нет ни головокружительных страстей, ни заоблачных взлетов, ни ранящих падений. Мне совершенно не из-за кого страдать, не надо искать чьей-то любви, пьяно дебоширя или изливая слезу первому встречному.

Вне всякого сомнения, подобные поводы у меня имелись когда-то, то есть один Повод, но невозможно убедительный. Поводу на тот момент стукнуло сорок пять, он был безумно занимателен и совершенно меня не любил. Сейчас это давно пронеслось и стерлось, все забылось за ненадобностью.

Взяв себя в руки, сбросив нахлынувший было морок, я пошла в буфет – глотнуть водички и уж засим точно отправиться домой. Пошла по парадной лестнице. И тут же (бесовский зигзаг судьбы, который продолжает и продолжает сталкивать двух человечишек на протяжении всего жизненного отрезка) обнаружила тот самый Повод. Он стоял на мраморной лестнице и с кем-то важно трепался по телефону.

Повод

Он совершенно не изменился за прошедшие годы. Этакая фигура мастера спорта ДОСААФ, или кем он там стал в нежном возрасте. Навороченный мобильник как связь с внешним миром и неизменный атрибут его социальной значимости, что, разумеется, немаловажно для 53-летнего мужчины, особенно если учитывать, что молодая поросль так и норовит укусить за пятки и отобрать пальму первенства.

Я вмиг почувствовала себя самым одиноким, самым последним существом на земле. Я моментально стала несчастна, покинута, нелюбима. Его красота, красота нестареющего греческого бога, вонзилась мне в сердце тысячами маленьких лезвий, я практически задохнулась и на ватных ногах отбрела подальше от этого человека-статуи, тем более что и он профессиональным киношным взглядом меня засек и немедленно повернулся ко мне великолепным седым затылком.

Я жить когда-то не могла без этой надменной горделивости, этой уверенности, что лучше его только боги, этой непостижимой лжи, которой он так умело окутывал мое практически девственное сознание. Казалось, меня может расчленить на куски моя к нему любовь, я чудовищно запуталась тогда и, чтобы каким-то образом нейтрализовать свою к нему привязанность, начала активно спиваться, в результате чего стала выглядеть старше своего нынешнего возраста.


Сейчас, по прошествии стольких лет, мне трудно представить, что было в моей жизни блаженное время, когда я не знала его, даже не подозревала о существовании этого потертого героя девических грез. А между тем наша первая встреча все еще стоит у меня перед глазами. Произошло это, разумеется, на съемках. Я, тогда еще начинающая актриса, недавняя студентка, неопытная, вечно боявшаяся показаться смешной, непрофессиональной, заявилась на съемочную площадку немного раньше времени и, получив указания режиссера, бессмысленно слонялась среди декораций, когда ко мне вдруг подошел он – статный широкоплечий мужчина с резкими хищными чертами лица и серебристой проседью в угольно-черных жестких волосах.