Ольга Покровская - Идеальные любовники

Прости же меня и знай, что «там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья».

* * *

Засим довольно рефлексий. Пора тебе в строй, рабочая лошадка. Вон уже зовут на площадку. Ты теперь самодостаточна и равнодушна. И никому больше не позволишь смутить слишком дорого стоившее тебе спокойствие. Впрочем, так ведь даже и проще – пребывать в состоянии все повидавшей, все про жизнь знающей и не питающей более иллюзий премудрой черепахи Тортилы. «Я сама была такою триста лет тому назад…» И все ваши страсти, все кипения-горения мне неинтересны, все это столько раз было в моей жизни и ушло навсегда. Конечно, я прикрываю лавочку. Отныне я идеальное андрогинное существо, мисс Совершенство – равнодушная и бесполая. Мой выход, дамы и господа!

* * *

Вот так, наверное, и бывает в нормальной жизни. В среде добрых коллег и однополчан, всегда готовых поделиться ЦУ и добродушно выставить на посмешище при всей съемочной группе. Так бывает, когда все друг с другом в тесной связке и каждый глубоко по отдельности. Каждый друг другу и брат, и сват, и серый волк в овечьей шкуре.

Я училась на курсе, по окончании которого несколько человек разбрелись по сектам, а одна – самая главная героиня – сгинула в далеком монастыре. Так бывает. Все, поголовно все мы были шуты гороховые, скоморохи, ярмарочные балаганщики, и куда нас могла занести нелегкая, одному… впрочем, никому не известно.

Короче говоря, мисс Совершенство давно окончила свой долбаный вуз, видеть и знать не хотела никогда более этих седобородых кретинов, педагогов ее мастерской.

Старых «засраков», умудрявшихся ставить один и тот же спектакль на каждом курсе. Знать также не хотела и мастера, который к концу их четырехлетней канители так и не удосужился выучить имена своих учеников и называл всех по-свойски «масики мои»…

По этой самой причине – стойкой ненависти ко всей системе обучения во Всезоюзном, чтоб его, институте кинематографии – я никогда туда более не наведывалась: ни на юбилеи-торжества, ни познакомиться с режиссером – никогда. От своих пафосных однокурсников старалась держаться подальше, больше занятая собственной личной жизнью. Дух Мэрилин Монро, по всей видимости, бродил все это время где-то рядом, карикатурно наставляя на путь великого, но так и не признанного таланта… Невозможность заснуть без изрядной доли снотворного, невозможность подняться без разнообразных ободряющих средств. Мэрилин всегда была рядом. Так бывает.

Больше того, Артур Миллер тоже околачивался неподалеку, ибо никто и ничто не могло остановить моей дерзкой страсти к препарированию всех вокруг, но и себя в первую очередь. Все становились героями, и вымышленные персонажи в свою очередь наполняли реальную жизнь, сотворяясь из воздуха по образу и подобию. Балаган, чертова карусель вертелась и искрила разноцветными серными искрами.

In nomine Patris et Filii et Spiritus sancti…

У многих из нас были когда-нибудь любимые педагоги, обожаемые всей душой, именно те, с кем больше никогда не суждено встретиться ни в театре, ни на съемках, ни за кулисами, вообще никогда…

Вот на волне уходящего времени и ностальгии по юности, упрямо верящей в свою яркую путеводную звезду, разухабистой, развеселой, и вспоминается он – Владимир Петрович Поглазов.

Любовь с первого взгляда. Ненависть до последней капли крови.

Его приземистый силуэт, вечно всклокоченные волосы… Он был очень активным, его сразу было много, он буквально душил приемную комиссию своей энергией, своими многозначительными взглядами, репликами и душераздирающими покряхтываниями. Покряхтывания имели множество разнообразных оттенков и раздавались преимущественно тогда, когда ВПП что-то активно не нравилось. Впоследствии он меня до нервных судорог доводил этим своим кряхтением на разные лады, когда сидел в первом ряду, вперив свои многознающие опытные очи в сцену.

Я поступала во ВГИК вообще ниоткуда, из школы рабочей молодежи, из модельного бизнеса, но читала много, и память была отменная, хотя родители у меня, грубо говоря, были вообще никем для такого вуза. В общем, блата у меня не имелось никакого. Только я собственной персоной да мои непомерные амбиции, и вот вам пожалуйста – прошу любить и жаловать.

Однако именно меня ВПП выбрал в качестве характерной, что ли, героини и украсил мною курс – моим ростом под 180, иссиня-темной стрижечкой и пухлыми щеками. Короче, монголкой чистой воды. Такой у меня тогда был видок. Этнический. И что только он во мне нашел?

Ах, ну да…

О жизнь без завтрашнего дня!

Ловлю измену в каждом слове,

И убывающей любови

Звезда восходит для меня.

Так незаметно отлетать,

Почти не узнавать при встрече,

Но снова ночь. И снова плечи

В истоме влажной целовать.

Тебе я милой не была,

Ты мне постыл. А пытка длилась,

И, как преступница, томилась

Любовь, исполненная зла.

Да, Ахматова тогда была у меня в почете. Ею я и сразила приемную комиссию, своей несгибаемой верой в некую правду разлюбленной женщины, а еще своим голосом… голосом более всего. В театральных вузах голос ценится чуть ли не превыше фактуры, знаете ли. Чтобы, к примеру, с последнего ряда партера Театра Советской армии было слышно «Барыня, кушать подано».

Сам же господин Баталов изволил явиться только на конкурс, где трясущихся от страха и неизвестности абитуриентов выстроили в шеренгу на сцене актового зала и разглядывали как ярмарочную скотину: примеряли, что ли, под будущие спектакли? Боги мои, как же пафосно все начиналось! К слову, ВПП в глумливом выстраивании участия не принимал, это уже чисто вгиковские штучки – обозревать из зрительного зала длину ног, размер талий и грудей…

По характеру Владимир Петрович был самой настоящей жестоковыйной сволочью, тем не менее именно он вылепил многие нынешние заслуженные лица. Он обожал мучить студенток – вытаскивать из них женственность, чего во мне как раз не было ни на грош. Давал все роли на сопротивление. Ругался, орал и топал ногами, вечно обутыми в видавшие виды саламандровские сапоги, курил как паровоз, метал цыганскими глазами молнии, не боялся никого – ни ректора, ни проректора, вообще никого и ничего.

Он давным-давно стал не только притчей во языцех, но и последней инстанцией. Его мнения не оспаривались и не пересматривались. Учиться у него считалось за счастье. И за очень большое везение.

Владимир Петрович был гордецом. А может быть, последним из могикан, совестливым очень. А возможно, просто хорошим человеком, настоящим мастером, умеющим видеть в своих студентах то, что другим увидеть было не по под силу.

Строго говоря, ВПП умел смотреть незаштампованно, и все его пророчества в итоге сбывались – пророчества о том, кто кем станет и кого какая судьбина ждет. Он-то сам вообще был всячески заслуженный препод из Щуки, которого Баталов позвал к себе на курс. Забегая вперед, Алексей Владимирович испугался того, что все мы (а ребята у нас собрались очень непростые, все как на подбор с характером) обожаем Поглазова и в общем не очень-то в восторге от самого мастера, в частности от многих его замшелых замыслов, переигранных тысячи раз предыдущими бедолагами. И именно благодаря ему мы вдруг почувствовали себя единым целым, одним организмом и по-человечески полюбили друг друга.

Затем, когда Баталов все же избавился от ВПП, мы собрались и написали письмо, кажется в Минкульт: дескать, курс остался без дипломных спектаклей (я-то пребывала в состоянии сироты казанской совершенно, так как играла только у Владимира Петровича – все остальные педагоги просто не приживались на нашем исповедующем метод Поглазова курсе). Короче говоря, Поглазов узурпировал власть святейшего, и его попросили.

Однако именно он впоследствии по ночам репетировал с нами отрывки и пытался распихать нас, не пришей кобыле хвост, по театрам. Фанатик он был, мой Поглазов. Очень любил свое дело, да и нас тоже, по всей видимости.

Итак, он выгнал меня на втором курсе. В основном за хреновый характер, упертый донельзя. Его бесили мои цацки, понты и машины и привычка на уик-энды сваливать за границу.

Я его совсем не понимала. А вместе с тем он был мне послан как соломинка утопающему. Остальные-то преподаватели были полный ноль и уж точно научить ничему не могли, да уже и не хотели. Тем более меня. Пафосную девицу, ровным счетом ничего не смыслившую в профессии.

Как же я могла его пропустить? Ведь наверняка он бы понимал и принимал меня настоящую, такую, какая я была на самом деле, без прикрас. Он, как радар, всегда замечал синяки под моими глазами и тотчас вычислял, с кем из сокурсников это дело было нажито… И мог дать намного больше, не будь я такой самоуверенной дурой. Мастер он был. Заслуженный инженер человеческих душ.

Случился худсовет, и он меня вычеркнул из списка учащихся мастерской Баталова. Хотя у ВПП на лбу было написано: он знал, что не мытьем так катаньем мы не расстанемся. Я вернусь на курс, как говорится, хоть чучелком, хоть тушкой… Так в результате и вышло.

И вот после этого помятого возвращения, когда, как ему казалось, он меня сломал и прилюдно унизил – то бишь указал зарвавшейся содержанке ее место, и началось настоящее обучение профессии.

Я никогда не видела лучшей Гертруды, чем в исполнении Поглазова, несмотря на то что он был бородат, полноват, и, вне всякого сомнения, являлся мужчиной. И вообще по виду крайне смахивал на черта, внезапно вылетевшего из табакерки.

Он любил взбивать свои волнистые волосы именно таким образом, чтобы они непременно стояли дыбом… Он мог растянуть назначенную репетицию на восемь часов. Но самым страшным для его студентов были так называемые субботники. Это когда Поглазов Владимир Петрович со своим неизменным «дипломатиком», вальяжно просачивался в коридорную дверь, демонически сверкая стеклами квадратных очков, навсегда застывших на кончике его вездесущего носа, а также нацепив на себя суровый и недовольный нами, олухами, вид…

Далее были спектакли, были главные роли, был Чехов, был Шекспир, был Уильямс с «Трамваем «Желание», сделанным специально для показа в театр и только для меня – новоиспеченной Бланш Дюбуа… Такою он меня внезапно увидел. Не клоуном, не девушкой легкого поведения, не инженю и не говорящей головой, а трагической, серьезной актрисой.

Потом уже нагрянул май, время показа в московские театры. Все было срепетировано, все мы на первое время рассосались по театрам, как ни странно. Жизнь закрутила, взяла свое, и Поглазов оказался тысячу раз прав, что «здесь с вами только балуются и жалеют» и что «это ваше самое счастливое время»…

Больше я не видела его никогда. Тоска по нему, по курсу, по всей первозданной радости в душе пришла далеко не сразу, но, постучавшись один раз, не покидала уже никогда.

Недавно я случайно наткнулась в одном журнале на его фотографию и едва не вскрикнула: так он постарел, мой Поглазов. Но, несмотря на исчертившие лицо морщины, несмотря на по-прежнему всклокоченные, но теперь уже седые кудри, поразивший меня когда-то неиссякаемый бесовский огонь по-прежнему горел в его пристальных, таких умных и навсегда любимых глазах.

За мутным, в потеках застоявшейся десятилетней грязи окном гримвагена все еще метет, солнце стыдливо прячется за хмурые зимние тучи. Было девять утра, потом протикало одиннадцать, затем наконец привезли кинокорм – смена тянулась, как тонкая скрипучая резина, метель и холод сводили с ума.

А я ведь уже вторые сутки на ногах и даже начала опасаться, что сказану что-нибудь невпопад и обнаружу свое пребывание в двух измерениях сразу – сериально-производственном и измерении полуреальности-полусна, где на удивление добрые и приветливые люди носят кофе, зажигают сигареты, зачем-то подкладывают в руки текст и красят лицо…

Так бывает: площадки, сценарии, какая-то далекая, давно похороненная любовь, мама-папа-сын-собака, и вдруг дурацкая сценка в тупейшем мыле, главный герой меня спасает от рук маньяка-убийцы, и впоследствии об этом можно писать легко и свободно, ибо он, конечно, не дотумкает и не прочитает, не найдет и не всполошится, несмотря на весь очевидный документализм этой истории.

Он останется абсолютно спокойным и умиротворенным, находясь на одной из первых ступеней к всенародной славе, будущий Вася Шукшин: проникновенные синие глаза-озера и кристальная честность во всем – в поступках, в словах, в каждом движении любого из сыгранных персонажей. Он все про себя знает, он расслаблен, поскольку не неврастеник, он – настоящий мужик, занимающийся именно своим ремеслом.

Он когда-то давно женился на однокурснице, девушке-кабанчике как раз таки без звездного будущего, но зато тихой и любящей, и никогда его не кидало от одной юбки к другой. По всей видимости, он себя просто не растрачивал попусту, оберегая свое пронизывающее актерское дарование для профессии и для зрителей, больше ни для чего.