Виктория Миллиан - Идеальный партнёр

 - Да. Пьяные немцы выглядят не лучше. Но их как-то меньше... Я даже не о пьянстве. Как ужасно живут люди...У вас там количество уже перешло в качество.

 - Хайнц, там всегда так было. России более тысячи лет. Может быть, сейчас там наибольшее благополучие за всю историю. Или ты думаешь, что при татарах было лучше, при Петре Великом, Николаях, в революцию, в колхозах или в войну? - Она загибала пальцы, перечисляя достопамятные вехи, и окончила просто потому, что использовала их все.

 - Интересно, - сказал Хайнц, - когда мы перечисляем, то пальцы разгибаем, а вы, наоборот, загибаете.

 - Если бы это было единственное отличие, - усмехнулась Лора.

 - Да, что-то там есть такое... - Он замолчал.

 Замолчала и она, помрачнев, а потом она вдруг улыбнулась, как будто сформулировав какую-то мучавшую её неуловимую мысль:

 - Я сейчас покажу тебе, что такое Россия!

 Она быстро вытряхнула салфетки из большого стакана с кудрявой надписью Кока-Кола и под удивлённый взгляд кельнерши набрала в него песку, лежавшего под ногами вперемешку с мелкой пляжной галькой. Хайнц, так же улыбаясь, успокоил жестом высокую, румяную от ветра немку, что, мол, заплатит в случае чего.

 - Смотри. Что ты видишь?- спросила Лора, протягивая наполовину наполненный стакан.

 - Аморфную массу.

 - Хайнц, ты - лапочка. Это как раз нужное слово!

 Хайнц с готовностью согласился, что он лапочка. Лора продолжала:

 - А теперь мы приложим к аморфной массе внешнее воздействие. Просто потрясём его, -  она мелко трясла стакан, и там происходило чудо: совсем мелкие песчинки оседали на дно, чуть покрупнее - ложились выше, потом мелкие камушки, и наконец - галька покрупней.

 - Здесь появилась чёткая структура. Если оставить в покое, через некоторое время всё опять перемешается и превратится в аморфную массу. До новой встряски. Она структурируется от встряски! Россию победить нельзя. Вы её совсем не понимаете!

 Спасение России вернуло им хорошее настроение. Уезжать не хотелось, но было холодно. Хайнц вдруг ахнул:

 - Совсем забыл! Я же думал, что когда-нибудь в машине тебе будет холодно. У меня есть...

  - он потащил её к Карлу, - я купил... - сказал он, вытягивая из фирменного пакета стёганую аквамариновую куртку.

 - Ты с ума сошёл! - Но она уже с удовольствием погружалась в пуховое тепло. - Как в Канаде: солнце, ветер и пуховая куртка!

 Она уже раньше рассказывала, что жила год в Канаде у подруги, пытаясь остаться в стране. Богатые монреальские кузены помогали ей, но родство оказалось слишком дальним. Остаться, в конце концов, не удалось.

 Монреаль. Лора любила этот город с горой. С горой на большом острове, лежащем посредине могучей реки Сен-Лоран. Единственной, вытекающей из Великих Американских озёр. Реки, в устье которой - настоящий океанский залив! - заходят кормиться киты.

 Монреаль. Такой североамериканский и европейский одновременно. Второй после Парижа франкоязычный город мира. Лора почти год жила там на Плато Монт-Рояль, на Шербрук, недалеко от Папино и госпиталя Нотр-Дам. Там она подрабатывала, мыла полы по ночам. Об этом она Хайнцу не рассказывала. Не потому, что стыдилась, просто не хотела причинять ему лишнюю боль.

 Остаться не удалось. После начала перестройки в СССР Канада, естественно, ужесточила свои эмиграционные порядки. А бывший Союз больше не был тоталитарным государством. Чем он был?

 Лора жила у Динки, своей университетской подруги, вышедшей замуж за учившегося в России алжирца-кинорежиссёра. После окончания учёбы Динка уехала с ним и двумя детьми в Богом благословенную Канаду. Но Махмуд не нашёл себя там. Он пил. Сидел почти каждый вечер в бистро на Сен-Дени с такими же печально-весёлыми друзьями-алжирцами, с жаром обсуждая несчастья своей страны и блестя прекрасными восточными глазами.

 Они все - бывшие советские студенты - потеряли, учась в Союзе, родину, религию, но не приобрели никакой полезной на Западе профессии. А Динка была программистом. Быстро нашла работу и пошла в гору, как ракета. Она пыталась тянуть Махмуда за собой. Надолго ли её хватит? Грустно.

 Стоя сейчас на балтийском ветру в Травемюнде, Лора не думала о грустном. Наоборот. Она рассмеялась, вспомнив и начав рассказывать Хайнцу, как однажды они с Динкой поддались на уговоры Махмуда и тоже пошли в это бистро, но не с мужчинами, а как бы сами по себе.

 Бистро, кстати, оказалось очень приятным. С артистической атмосферой, которую поддерживали висящие на старых кирпичных стенах театральные плакаты разных лет из маленьких театров, тянувшихся вдоль Сен-Дени до самой Онтарио-стрит и даже, кажется, ещё выше по крутому монреальскому холму - до Шербрук.

 Динка и Лора потом стали заходить пару раз в месяц к очень милому, сразу запомнившему их по именам пожилому хозяину-французу. Высокий, очень красивый официант Ален тоже обращался с ними, как со своими, целовал по-братски в щечку, встречая и прощаясь, и даже часто - зная их привычки - держал по пятницам до семи зарезервированным их любимый столик у окна и обижался, когда они пропадали надолго. Но так обращались со всеми завсегдатаями. Кебекуа! Очень приятные открытые люди.

 - А когда мы вошли в первый раз и глаза привыкли к полумраку, мы буквально чуть не свалились на пол, - Лора уже не могла удержаться от смеха при воспоминании и дёргала непонимающего Хайнца за руку.

 - Представляешь, там, среди плакатов, висел огромный портрет Ленина. И никто: ни хозяин, ни обслуга - не имел ни малейшего понятия, кто это!

 Хайнц слегка пожал плечами: что здесь такого?

 - Ах, ты несоветский! Ты не чувствуешь, что для нас это было! Набившая оскомину пропаганда в Совке, но в Монреале! Мы стали допытываться, почему же он тут висит, великий вождь мирового пролетариата, если никто даже не подозревает, кто это. И хозяин невинно пояснил: господин руку так выразительно держит на дверь, а там - лестница на этаж кухни и туалетов. О, Хайнц! Мы так хохотали, что пришлось немедленно последовать за перстом Ильича!

 Лора, всё ещё смеясь, стала вспоминать другую историю из Монреаля. Хайнц любил её истории. Хотя на самом деле ему было почти всё равно, что она рассказывает, лишь бы смеялась. Ну, что ему Ленин... Лишь бы смеялась.

 - Мы сели у окна. Потом всё время туда садились. А в первый раз ещё не успели заказать, а нам уже принесли светлое пиво и солёные оливки. Официант подмигнул: это вам передали мужчины с того столика. Мы посмотрели и увидели за единственным большим круглым столом, прямо под портретом Ленина, компанию Махмуда. Мы так и не заказали ничего сами. Следующий раз Ален опять принёс и многозначительно указал на веселившихся ребят. А мы пошли с условием сидеть независимо, как будто не знаем друг друга. Но тут Динка не выдержала и говорит: "Не удивляйся, это НАШ муж." - Тогда уже и Ален захохотал и помчался в сторону кухни!

 Они медленно брели по сияющему пустому пляжу, обходя пронумерованные шезлонги. Хайнц неожиданно сказал:

 - Ты с такой добротой рассказываешь обо всех: русских, евреях, французах. Ты только немцев не любишь.

 - Неправда!

 - Ну кроме одного, разве что.

 - Хайнц, немцы - чувствительные и даже сентиментальные люди, но испорченные своим чрезмерным пристрастием к правилам и организации. Ты понимаешь, о войне я не говорю. Хотя там, может быть, именно эта смесь и была самым страшным... Но это обсуждать неинтересно.

 Хайнц сел в шезлонг. Лору он одел, а сам замёрз и теперь укрылся от ветра, который прошивал его насквозь. Он смотрел на песок, не желая показать Лоре слишком блестящие, надутые ветром глаза. Её последнее замечание его задело. Но она, похоже, не заметила и продолжала:

 - Нам преподаватель истории рассказывал, что во время подавления Веймарской республики рабочие отряды не поехали на помощь, так как не было денег на билеты. А когда полиция разгоняла демонстрацию, то в парке все бегали по дорожкам вокруг клумб. Рабочих избивали дубинками, но ни одно растение не помяли. Ни те, ни другие.

 - Лора, перестань. Это карикатура. Я не верю, - он замолчал, а потом продолжил, (в голосе его звучала настоящая обида):

 - Правила организуют жизнь, делают её легче, удобней для всех, кто живёт рядом. Всякое развитие - это повышение организации. Вспомни, ты ведь сама мне приводила пример из физики. Как это слово?

 - Энтропия. Её понижение. Но...

 - Подожди. Не повторяйся; я помню всё, что ты мне говоришь. Ты для меня слишком важна, я помню каждую твою фразу! Конечно, жизнь богаче правил. Но правила - это необходимые самоограничения, скобки. Мы, немцы, большинство из нас, умеем за них выйти, когда нужно. Но, милая моя, чтобы выйти за скобки, надо вначале их иметь!

 Теперь он смотрел на неё. Она села рядом и провела рукой вдоль носа.

 - Нет, - сказал он, - это ветер.

 - Хайнц. Я хотела тебе рассказать... Я не знала, как это рассказать...

 И она рассказала ему. Это была история её бабушки. Но тогда, во время войны, бабушкой она не была. Галька Мирошниченко была тогда ненамного старше Лоры, такая же маленькая и хрупкая, дважды уже вдова от двух войн, с пятью детьми на руках. Теперь у неё в доме возле Луганска на постое стояли немцы, второй муж погиб в первый месяц войны, а старший, любимый сын от первого брака - красавец, умница, политрук Красной Армии, коммунист - пропал без вести.

 Лора рассказывала, а Хайнц, не отрываясь, смотрел на соседний шезлонг номер 215. Почему-то он на всю жизнь запомнил номер шезлонга напротив.

 - Бабка у меня была настоящая хулиганка. После того, что ей пришлось пережить, она уже ничего не боялась. Я помню, как она ругалась с соседом-коммунистом после того, как покрестила в церкви - тайно от родителей - меня, свою внучку, и его собственных мальчишек-близнецов: "Ничего вы мне не сделаете! Мне немцы ничего не сделали!"

 - Хайнц, - продолжила Лора, поворачивая его лицо к себе, - я не представляю, как я могла забыть. Я ведь эту историю знаю с тех пор, как помню себя. Но здесь, в Германии, не вспоминала ни разу! Выпало из памяти, не знаю почему...

 А бабка, знавшая немного по-немецки ещё с прошлой оккупации, показала стоявшему на постое молоденькому немцу-офицеру фотографию своего любимого сына в форме политрука Красной Армии в надежде, что немец его где-нибудь видел. Ведь "пропал без вести" - не значит погиб. Может, в плену? Может, кто-нибудь видел...

 - Немец так испугался: "Матка, ты с ума сошла! Я же должен расстрелять и тебя, и всех твоих детей! Спрячь эту фотографию и никому не показывай! Никогда! Подо что ты меня подводишь? Меня же самого расстреляют, если узнают, что я тебя отпустил!"

 Лора расстегнула куртку и обняла Хайнца, пытаясь согреть, унять его дрожь.

 - Поехали домой, - сказал Хайнц Эверс. Его вдруг поразила мысль, что это мог быть его отец.

 Они уехали. И дома любили друг друга до глубокой ночи.

 В понедельник погода переменилась. Утром Хайнц готовил кофе, а Лора вышла из ванной и стала у окна, глядя, как ветер мотает побеги плюща, увивающего балкон. Пол балкона укрывали лепестки каких-то розовых цветов. Шёл дождь, крыши дальних домов еле виднелись в туманной сырости. Хайнц подошёл и обнял её за плечи:

 - Оденься. Прохладно. Кстати, что такое кашнэ?

 - Шарф. Давай съездим на этой неделе в Любек. Со среды погода должна вернуться, - я слышала прогноз, но только на несколько дней. Хочу пофотографировать, пока есть листья на винограде. Там есть одно место. Я точно не знаю где. Но центр маленький. Найду.

 - Поедем в субботу.

 - Нет, на эти выходные мне надо в Дортмунд, у Димки день рождения. Он мой старый друг.

 - Как обычно: дружба между мужчиной и женщиной - это когда он любит её, а она - другого... Хорошо, поедем и в Дортмунд.

 - Нет. Туда я поеду одна.

 - Началось. Почему?

 - Не обижайся. Но там мы действительно будем говорить только по-русски. И даже если переводить, ты всё равно половину не поймёшь: это будут цитаты из книг, фильмов. У нас на Украине осталось общее прошлое. Это - очень много. Извини меня. Поедем в Любек на неделе?

 - Я не могу днём, ты же знаешь.

 - Ничего страшного, я и хочу поснимать вечером. У меня есть одна идея. Будешь мне позировать.

 - Малыш, ты делаешь со мной что хочешь.

 - Жалуешься?

 - Нет. Боюсь немного.

 - Я тоже.

 В среду погода вернулась, и они поехали в Любек. Ещё не начинало темнеть. На краю города, недалеко от выезда на автобан, на обочине у самой дороги Лора увидела игрушечного слона, а рядом - ни души. Она показала его Хайнцу и сказала: