Виктория Миллиан - Идеальный партнёр

 - Профессионал. Ты уже отошёл? Хочешь есть? Я просто умираю. -  Хайнц почувствовал, как у неё заурчало в животе.

 - Очень убедительно.

 Не одеваясь, они сели за стол и поели остывшую жареную картошку, сосиски, выпили красного вина и опять легли в ждавшую их размётанную постель.

 - Как тебя называли родители?

 - Лора. Лорочка.

 - Второе - слишком длинно, я не выговорю, а Лора - мне очень нравится. Лора. Так что, они тебя так просто взяли и выгнали на второй день? - спросил без всякого перехода Хайнц, обнимая её.

 - Да. У меня медленно шло. Клавиатура немецкая. ShortCuts отличаются. QuarkXPress тоже на немецком. Он практически тот же, но надо пару дней, привыкнуть. Если что не так, сообщение выпрыгивает на немецком. Я спрашивала у парня напротив. Его мои вопросы как раз не беспокоили. Но эта ... Бетти! - слово "сучка" Лариса, помедлив, пропустила.

 - Ты можешь называть её как хочешь. Я не испытываю национальной солидарности с негодяями.

 - Понимаешь, она мне задачу неправильно поставила. Ну подумай, как вынести на цветной фон в QuarkXPress’е вырезанные в Photoshop’е картинки с тенями? Ведь это же уродство! Попробуй подбери цвет, чтобы они не смотрелись латками. Можно, конечно, но зачем? На белом всё и проще, и современнее. Почему они боятся белого, пустого места не оставляют? Сдавливают всё одно к одному. Я понимаю, что место дорого, для реклам берегут. Но их же в мешанине не видно. Нужна focal point! Куда там, ничего!

 - Это был еженедельник? Так что ты удивляешься, они там лепят, лишь бы скорее.

 - Да, конечно. Но всё-таки учились, дипломированные. Хотя бы чувство надо иметь.

 - Чувству не учат.

 - Правда.

 - А потом?

 - Потом она меня послала к хозяйке статьи. Причём с таким замечанием: "По-английски она не говорит. Но объясниться вам придётся".  Но та говорила по-французски. И статья-то была содрана из старого французского журнала. Я объяснилась без проблем. И оказалось, что она согласна со мной. Страницу надо было переделывать, а была уже половина пятого. Я сказала это Бетти, она так посмотрела на меня... - Лариса замолчала.

 - И потом? - не дал ей уйти в себя Хайнц.

  Встала и пошла в отдел кадров. Через минуту меня туда позвали...

 - И выставили, - договорил он и добавил шепотом: - Не плачь, Малыш. Тебя больше никто не посмеет обидеть. Меня зовут Хайнц Эверс. Я об этом позабочусь лично.

 Они уснули перед рассветом. А на рассвете их разбудили чайки. Благословенные. По-базарному крикливые и неуёмные чайки. Невыносимые.

 В которых жильцы бросали из окон бутылки и даже цветочные горшки,

 и те валялись на соседней крыше.

 Чайки. Благословенные.

 Они их разбудили, а иначе до счастья могло оставаться ещё несколько часов сна.

 И так столько лет они спали, не зная друг друга. Не познав друг друга.

 Чайки разбудили их. И Хайнц узнал женщину.

 Скольких женщин он имел? Не так уж много.

 Бабником он не был. Хотя не был и скромником.

 Но женщину он узнал только сегодня.

 Только сегодня он узнал,

 как игры Любви отличаются от просто игр.

 Можно прожить всю жизнь и не узнать.

 Нет, пройти мимо невозможно.

 Можно было просто никогда не пройти.

 Не пройти мимо, не встретить.

 Он проснулся уже полным сил.

 Он хотел её ещё во сне.

 Он открыл глаза и погрузил их в её зелёный огонь.

 Они ни о чём не говорили.

 Их рты были заняты более важной задачей,

 которая была им назначена от века

 и которую они выполняли задолго до того,

 как люди вообще научились говорить.

 У ртов была совсем другая забота.

 Нужно было изучить так много!

 Столько нежных ложбинок и холмов поцеловать!

 Два упругих маленьких вулкана с выпуклыми, крепкими сосками.

 Лес её медовых волос, нежно завивающихся

 и слегка вспотевших во сне на затылке.

 Ах, его рту было столько заботы!

 Но и её не остался без дел.

 Он прикусывал его плечи.

 Одними губами нашёл в густой чаще на груди его маленькие розовые соски.

 Играл с ними, то дразня языком, то присасываясь

 и вызывая длинную искру от диафрагмы до самого паха.

 Он спустился и туда. И попробовал всё

 в своём неуёмном первобытном любопытстве.

 Ах, её рту было столько заботы!

 Они перестали быть русской и немцем.

 Они были первыми людьми на маленькой планете,

 увитой древним плющом и несущейся между прошлым и будущим

 по сияющей нити начавшегося сентября.

 В миллионнолетнем лесу с его влажным дыханием,

 призывно шелестящим дождём и томными,

 уносящими в бесконечность запахами.

 Его запах. Она вдыхала и вдыхала его.

 Её запах. Он вдыхал и вдыхал его.

 И весь трепетал её трепетом.

 Его язык всё умел. Он всё знал,

 хоть хозяин даже не подозревал об этом.

 Он умел это уже миллионы лет

 и сейчас только отдал своё знание.

 И она приняла его, извиваясь и крича.

 И никогда ещё Хайнц не видел

 такой смертной муки на лице женщины.

 Как будто она рожала их Любовь. И родила.

 И он узнал вкус её удовольствия.

 Всю субботу и воскресенье они провели в постели, то засыпая в изнеможении, то просыпаясь и начиная всё сначала, не в силах оторваться друг от друга. Они были голодны, съели всё, что осталось от вчерашних припасов, а потом варили картошку прямо в кожуре, заедали оливками и запивали красным вином.

 В субботу, в полдень, Хайнц лишился своих плавок. Она унесла их в ванную стирать вместе с рубашкой. А когда вернулась, он стоял перед шкафом и смотрел на себя. Он не рассматривал себя в зеркале лет с шестнадцати, когда у него впервые появились волосы на груди. Но тогда он видел мальчишку. А сейчас с каким-то новым чувством, почти с удивлением он смотрел на мужчину, который был способен вознести женщину на небеса... Она вошла, и он спросил прямо:

 - Тебя не смущает, когда я хожу совсем голый, вот так?

 - Почему это может меня смущать? Я ведь тоже голая.

 - Это другое дело. Я мог раньше показаться женщине, только когда он был в эрекции. Иначе мне было стыдно, вернее - глупо как-то. Я всегда старался сразу уйти. Во всяком случае, одевался.

 - Ну вот ещё, - засмеялась Лора.

 Она вдруг очень быстро (большое преимущество крошечной квартирки: всё было рядом) стала перед ним на колени и поцеловала.

 - Нечего обижать моего дружочка. Маленький. Тоже мне, большой нашёлся!

 И потом, неожиданно толкнув под колени, она повалила Хайнца на кровать.

 - Ах, ты так! Маленькая бесстыжая русская ведьма! Какая же ты бесстыжая и рыжая к тому же!

 - Прекрати высказывания по национальному вопросу!

 - Это не по национальному, - быстро сказал он.

 - А по какому?

 Он помолчал секунду, придумывая, и сказал, довольный находкой:

 - По оккультистскому!

 - Выкрутился.

 Она села боком, подогнув длинные ноги, что-то вспомнила и прыснула, прикрыв рот ладонью:

 - Это старый еврейский анекдот, Ханна мне рассказала: в советской еврейской семье обсуждают, стоит ли обрезать младенца. Вдруг старая Сарра включилась: "Конечно, стоит. Во-первых, это красиво!"

 Хайнц начал хохотать, всё ещё удивляясь её раскованности.

 - Может, и мне обрезаться?

 - Даже и не думай! Нам же будет больно, - и она опять поцеловала его в пах.

 - Какая ты бесстыжая, Лора! Какая ты прелесть!

 - Ты тоже прелесть! Тебе можно рассказывать старые анекдоты. И мы обязательно сходим к Ханне. Она старая и уродливая, но это видишь только первые пять минут. Обязательно!

 В воскресенье, в обед, Хайнц не выдержал:

 - Я сейчас умру. Я хочу есть! Я хочу мяса! Я отказываюсь от этой гадости, - он театрально указал на горку коричневой холодной картошки, - и клянусь, что к греческим оливкам не притронусь больше никогда в жизни. Едем обедать!

 - Пе-ре-мен требуют наши сердца! - спела Лора по-русски и "перевела": - Тут внизу, совсем рядом есть "Блок Хауз".

 На работе он старался не подходить к ней и не встречаться глазами. Было трудно, проходя мимо комнаты графистов, видеть сквозь стекло её волосы и не заходить. Даже труднее, чем в первые дни. А ловить на ней взгляды Джино - просто невыносимо. Наглое превосходство, возникшее в кафетерии в ту пятницу, разделившую его жизнь на "до и после", прошло. Оно прошло навсегда и не возвращалось даже тенью всю его дальнейшую жизнь.

 Хайнц чувствовал себя охотником. Охотником, живущим в диком, первобытном лесу. Он был мужественным и ловким, достойным экземпляром сильной половины человечества. Но он не был единственным обитателем влажных джунглей. Там жили ещё другие охотники и жил Страх. И, даже не видя его, охотник чувствовал неподалёку хряскающую поступь, ломавшую траву, хрупкую и напитанную соком жирной, богатой земли. Его запах щекотал ноздри. Запах Страха.

 Страха потерять Её.

 Он должен был выходить в лес: иначе невозможно. Но возвращаться надо было очень осторожно, чтобы не выдать вход в свою пещеру, где Она ждала его. О, как бы он хотел, чтобы его женщина никогда не покидала сложенный им очаг! Он не хотел её ничего лишать, отбирать какие-то права. Он просто хотел защитить и оградить её, хрупкую и тонкую. Охотиться было не её делом. Там было слишком опасно. И там жил Страх. Охотник чувствовал его смрадный запах.

 Уходя, он хотел быть уверен, что с нею ничего не случится, она будет ждать, когда он, усталый, выпачканный в свою и чужую кровь, вернётся обратно.

 - Только жди меня, меня одного, продли меня! Я всё тебе отдам. Я отдам тебе себя. Это много, поверь!

 Стремительно мчался сентябрь. Хайнц жил теперь почти всё время у Лоры. Ходить к нему она наотрез отказалась. Вначале он пытался уговорить, но потом, видя её огорчение, прекратил все попытки и принял всё как есть. Хайнц не мог переносить её страдающее лицо. Он никогда не смог бы причинить ей даже малейшую боль. А мысль о том, что это может сделать кто-то другой, наполняла его холодным гневом.

 Именно этот холод он и почувствовал в среду утром, выйдя из кабинета и проходя мимо комнаты графистов. Он увидел силуэт Анке, заслонивший Лору. И Анке говорила что-то нервно и громко, так что голос её доносился в коридор.

 Проходя здесь много раз в день, Хайнц никогда не слышал голоса изнутри. На фирме не говорили на повышенных тонах. Громко могли только смеяться в кафетерии или курилке. Хайнц считал всегда грубым наигрышем нервные разговоры с жестикуляцией в американских фильмах на производственную тему. Но это была принадлежность жанра. Он не считал их авторов плохими психологами. Даже наоборот, он сам был профи.

 Но в реальной жизни так не происходило. Если кем-то были недовольны, отношений никогда не выясняли, человека просто увольняли. Хайнц не был сентиментален. Он слишком болел за дело. Он был твёрдо уверен, что в Германии никто не пропадёт: социальная защита достаточно высока. Были долгие пособия по безработице, социальная помощь. И почему он, в конце концов, должен об этом думать? Для этого есть социаламт.

 Директор должен заботиться о своей фирме. В конечном итоге всем сотрудникам от этого будет только лучше. Однако, к самооправданиям Хайнц никогда не прибегал, так как просто не испытывал угрызений совести. Он был слишком занят. Но, прощаясь с неудачливым сотрудником (а таких случаев за всё время было четыре), чтобы сгладить у всех остальных осадок, он всегда давал небольшую премию и делал подарок от фирмы. Последний раз - часы. Они всё равно не продавались.

 Но если Хайнц был жёстким и рациональным - некоторые, в том числе главный, считали его даже холодным (последний, правда, именно это качество больше всего и ценил), - то Анке Дриттлер была совсем не такой. Она была сентиментальна и чувствительна. Была ли она доброй? Хайнц Эверс никогда об этом не думал. Он о ней, по правде говоря, никогда не думал. Анке оставалась в сознании, только когда он её видел. Места в его жизни она не занимала.