— Приходите ко мне в контору. Обещаете? — прощаясь, сказал он Сенте, — я, к сожалению, не могу дольше оставаться, так как приглашен в несколько мест праздновать перемирие.

Но, выйдя из Кемпден-Хилля, он даже не подумал позвать такси, пока не дошел до Кенсингтон-Хайстрит. С трудом пробравшись сквозь толпу, циркулировавшую вокруг Гайд-парка, он продолжал свой путь по спокойным улицам Мейфера.

Как странно — он в Лондоне. Войны больше нет, но также нет и будущего. Конечно, он устроится опять в журнале. Ведь Маунтхевен так мил к нему и так о нем заботится. Мики вспомнил о своих родителях, которые жили в Индии и там умерли, когда ему было пятнадцать лет. Он учился тогда в школе в Англии. Год спустя он ее покинул и в качестве юнги устроился на пароходе, идущем в Индию. Год пребывания на море убедил его, что моряком нужно быть по призванию. Тогда впервые он встретился с Чарльзом Маунтхевеном.

Мики решил, что вряд ли в этот вечер они встретятся. Он ясно представлял себе, как Чарльз увлекся всеобщей радостью и от души веселился. Война для него была не чем иным, как новым видом спорта. Но он был храбрым человеком и прекрасным солдатом. Ему, как и многим другим, вероятно, будет недоставать войны. Он долго будет отвыкать от всех ее ужасов, связанных с ней лишений, неудобств и бессонных ночей. С радостью он будет вспоминать совместную жизнь с людьми, делившими с ним все эти тяготы, для которых перемирие не было праздником.

Войдя в дом, Мики думал о том, что даст человечеству перемирие. Его охватило ощущение одиночества. Он подумал, не является ли это следствием дождя, из-за которого сильно болела его рана в ноге. Усевшись в гостиной у камина, он выпил виски с содовой водой и задумался. Его мысли перешли к Сенте Гордон. Мики вспомнил, как ему было приятно получить в Хаслере книги, высланные Сентой по его просьбе от Хатчарда без всякой записки. Сильвестр рассказал ему довольно любопытную историю своей сестры.

— Подумай, она была безумно влюблена в австрийца, должна уже была венчаться, как вдруг разразилась война. Ей это было очень тяжело.

Мики подумал, что это действительно должно было быть ужасно, но ведь она так молода! Мики не знал, что война многих заставила забыть прошлую любовь. Устав физически, он лег спать. Через несколько часов, когда Чарльз вернулся домой, он его разбудил. Войдя в комнату Мики, он сказал:

— Никому не следует спать. Живешь и умираешь только один раз. Сейчас довольно поздно: половина восьмого. Может быть, хочешь покататься? Только не забудь, что надо одеться.

Весь туалет Чарльза состоял из цилиндра, кашне и зонтика. Слуга, вошедший с подносом, на котором был кофе, отвлек его мысли. Присев на кровать Мики, Чарльз пил чашку за чашкой крепкий кофе, сдвинув назад цилиндр. Лицо его было серьезным. Печальным голосом он сказал:

— Ну, вот и кончилась война. Впереди — пустая жизнь. Делать нечего. Я не знаю, что со всеми нами будет.

Тогда Мики просто посоветовал ему пойти спать. Чарльз согласился, что это прекрасная мысль. Низко поклонившись Мики, он вышел. Мики, увидев серый день и почувствовав в своем больном теле отвратительную погоду и прежние боли, встал поздно. Затем пошел на Флит-стрит. Чарльз унаследовал вместе со всеми своими богатствами долю в одном издательском деле. Во время войны это дело сильно разрослось, и Чарльзу пришла блестящая идея устроить в нем Мики. Уже дважды Мики встречался с мистером Холдоном, главным редактором, но до сих пор еще не был в конторе. Уингард показался ему отвратительным местом, но в комнате мистера Холдона приветливо горел камин, всюду были разбросаны книги, приятно пахло сигарой, и сам мистер Холдон показался Мики очень симпатичным. Он любезно информировал его обо всем, что интересовало Мики, и предложил ему работать в новом журнале.

— Я дам вам двух хороших помощников, мистера Уотера и мистера Кена.

Все модернистские идеи Мики были уже заранее обсуждены. Как выражался сам Мики, хотя он не может внести свою долю в дело деньгами, зато у него есть «воззрения». Приезжая во время войны в отпуск, он работал над идеей нового вида журнала и считал, что самым лучшим его вариантом будет сборник французских, итальянских и скандинавских авторов. Холдон с ним согласился. Они решили, что сначала гонорар авторов будет небольшой и что тираж увеличится, если осторожно подходить к делу. У Холдона были свои собственные планы для расширения этого журнала в случае успеха. Он дал понять Торресу, что у него есть блестящие проекты на дальнейшее. Он предусмотрительно говорил ему:

— Только не берите слишком большого размаха.

Именно об этом журнале думал Мики, когда предлагал Сенте начать писать. Он знал, что она прекрасно владеет итальянским, французским и немецким языками. У него была оригинальная мысль привлечь кого-нибудь, кто не был бы писателем по профессии и у кого поэтому была бы свежесть выражений, своеобразие мыслей и хороший перевод. Первый день, проведенный в редакции, ясно показал ему полное незнание этого дела.

Мистер Уотер и мистер Кен были совершенно различными молодыми людьми. Уотер был бледный, с отпечатком изысканности оксфордских молодых денди. В частной жизни он был поэтом. На его мечтательные глаза спускались живописные локоны, и речь его была очень резкой, с претензией на оригинальность.

Кен был очень образцовым, добросовестным работником. Он прекрасно знал издательское дело. Это был человек маленького роста, с веселыми глазами. Его речь носила оттенок жаргона, и он был чересчур самоуверенным.

Когда его товарищи ушли завтракать, Мики продолжал работать и, постепенно приходя к заключению, что эта контора будет его спасением, утешался мыслью, что имеет место, куда можно будет прийти посидеть, подумать. Возвращаясь домой в сумерках и глядя на пробегающие мимо автобуса огни, Мики чувствовал огромную благодарность к Чарльзу. Когда он выходил из автобуса на Болтон-стрит, проходивший мимо Сильвестр окликнул его. Бледный после весело проведенной ночи, он с радостной улыбкой сказал:

— Как я доволен, что встретил тебя.

— Пойдем вместе обедать, — предложил Мики.

— С удовольствием, — согласился Сильвестр. — Позже пойду к Корнуолям. Пойдем со мной. Джорджи просила привести с собой кого-нибудь из товарищей.

Вместе они пошли к Мики. Тот переоделся. Представил Сильвестра Чарльзу. Граммофон наигрывал модный танец. Сильвестр сказал:

— Любимый танец моей сестры.

Войдя в этот момент в комнату, Мики спросил:

— Разве Сента танцует?

Чарльз Маунтхевен повторил:

— Сента? Что это за имя? Я никогда не слышал подобного.

Сильвестр рассмеялся.

— Сента родилась накануне Рождества, и мать не могла придумать более соответствующего имени.

Чарльзу очень понравился Сильвестр. Он дружелюбно сказал ему:

— Приходите ко мне 29-го, потанцевать вместе с вашей сестрой. Я пришлю вам приглашение.

За обедом Сильвестр растерянно сказал:

— Хотел бы я знать, что мне делать. Не хочу оставаться в Англии. Меня обещали принять в нефтяное дело, но оно расстроилось. Дома не могу оставаться. Не знаю, как Сента выносит это.

Мики прервал его:

— Выпей рюмку вина.

Сердитыми глазами Сильвестр посмотрел на него.

— Ты свободный, у тебя есть дело и, может быть, если бы твой старик был жив, он был бы тебе хорошим отцом.

Он встал.

— Идем. Я обещал Сенте зайти за ней.

В Кемпден-Хилль они ехали молча. Мики вошел вместе с Сильвестром и был представлен Виктору, занимавшему, как всегда, господствующее положение у теплого камина.

— Приветствую воина, друга моего сына. Уверен, что вы идете кутить. Ну, что ж, молодежь должна веселиться.

Мики почувствовал, как он тоже начинает раздражаться, а Виктор все продолжал болтать до бесконечности.

Когда вошла Клое и со свойственным ей очарованием поздоровалась с ним, Мики стало бесконечно жаль ее: «Такая милая, такая нежная, неопределенная, нерешительная, хрупкая — и всю жизнь она должна терпеть около себя этого отвратительного болтуна».

Клое спросила Мики:

— Действительно ли вы считаете, что Сента могла бы писать, мистер Торрес?

Мики с удовольствием заговорил с ней. Их беседа сразу стала очень оживленной. Клое, обнаруживая большую эрудицию, блестяще критиковала Мопассана, Бальзака, Стриндберга и Бьернсона.

— Я скверно знаю итальянский и немецкий языки, но Сента очень любит их и прекрасно знает.

Сента, Сильвестр и Мики вместе вышли из дому и сели в такси. Сидя рядом с Сентой и видя ее только время от времени в скользящих мимо окон такси отблесках света, Мики чувствовал ее приятную стройность. Глядя на ее тонкие руки, сжимающие высокий меховой воротник пальто, он сказал:

— Вы обязательно должны начать работать и писать.

— Скажите, что мне нужно делать?

— Найдите какие-нибудь французские, итальянские и скандинавские рассказы и переводите их.

Сента живо спросила:

— В вашей конторе?

— Если вам угодно, — неуверенно ответил Мики, не зная, есть ли в редакции подходящая для нее комната.

— Я предпочла бы работать у вас.

— Отлично, мы с вами обо всем условимся.

Они вместе вошли в большой дом Корнуолей, насыщенный звуками музыки и смехом веселящихся людей. Джорджи в ярко-красном шифоновом платье с не менее яркими губами и сильно напудренным лицом приветствовала Сенту.

— Пойдем ко мне на минуту, прежде чем ты будешь танцевать.

Она закрыла дверь своей спальни. Джорджи вытянула смятую бумажку и протянула ее Сенте.

— Разверни и прочти.

Это было официальное сообщение о смерти Билли, убитого во время перелета в день перемирия. С сильным сердцебиением Сента пробовала заговорить, но, посмотрев на Джорджи, не в состоянии была произнести ни слова.

Взяв из рук Сенты телеграмму, Джорджи сказала:

— Об этом не знает никто. Вообще, о Билле никто ничего не знает. Мы все сохраняли в секрете. Для нас наша любовь была слишком важна, нам казалось, что так мы больше принадлежим друг другу. Сента, ты помнишь Звездочку? — сильно сжав руки Сенты, спросила она. — Мы относились к ней весьма надменно и скрывали в душе свое мнение о ней. Какими же мы были глупыми! У Звездочки, по крайней мере, было о чем вспомнить. Нам же не о чем вспоминать. Билль лежит глубоко в той самой земле, которую мы топчем своими ногами. А Макс Вандорнен! Ты даже не знаешь, умер ли он или жив.

Сента заключила Джорджи в свои объятия. Она была такая маленькая, такая невесомая, что ее можно было легко взять на руки. Крепко обнявшись, они лежали на кровати.

Тем же монотонным голосом Джорджи продолжала:

— Я никому ничего не могу сказать. Всякое сочувствие было бы мне невыносимо. Какое оно может иметь значение? Кто задумывается над тем, что кто-то убит? Даже сейчас, во время мира, сказать, что любимого тобой человека убили, значит, рассмешить людей.

Глядя на Джорджи, сжавшуюся в комочек, и на ее жалостно дрожавший рот, Сента, казалось, смотрела в свое собственное прошлое. Оброненная ею фраза: «У него была привычка, целуя меня, смеяться», вернула ее в Рильт, в то отдаленное лето, когда Макс тоже смеялся среди поцелуев. В этот час тоски и печали у нее было физическое ощущение близости Макса, его жестких усов, прикасающихся к ее губам, приятного запаха его волос и кожи, его страсти, нежной и в то же время безумной, зажигающей дикое пламя в ее собственном сердце. Прошло все это, прошло…

Джорджи перестала плакать, встала и начала пудриться.

— Не говори никому. Я тоже не скажу.

Но первая фраза, которую Сента услышала от Мики, была:

— Пойдемте в кабинет. Я знаю, здесь есть такая тихая комната. Пойдемте, посидим, выкурим папиросу и будем танцевать.

Сента покачала головой. Затем внезапно слова сами полились из ее уст.

— Воспоминания… Их нельзя избежать, лишь на время можно забыть. Человеку кажется, что он спрятал их глубоко-глубоко. Но они ждут только подходящей минуты, в конце концов освобождаются и заполняют человека целиком. Кто-то потерял возлюбленного. Его убили после перемирия. Не ужасная ли это ирония? Услышав о такой большой любви, я тоже вернулась к своему прошлому. Может быть, вы не знаете, что я была невестой, как раз накануне войны должна была венчаться. Он был австриец. Его звали Макс Вандорнен. Он был значительно старше меня, светский, поживший уже человек и представлялся мне полуреальным, полуромантическим героем. Все эти переживания были сплошной песнью любви, такой, о которой можно только читать в романах, не веря ей. Но я переживала это, то есть я хочу сказать, мы переживали. Мы испытали два месяца невыразимого блаженства.

Но больше у нее не было сил продолжать. Что-то сжало ей горло. Она видела, как будто бы она действительно могла это увидеть, как Макс шел навстречу ей среди высоких сосен и сладко нашептывал: «Где ты, лепесток моего сердца?»