— Подменишь меня у Горского? — спрашиваю.

— Постой, там реально пересадка митрального клапана, и ты предлагаешь ее... мне?

Думаю, объяви я ему о том, что у меня с минуты на минуту может сердце встать, так бы не удивился.

— С какой стати? — Ну да, неоперабельный случай. В смысле, он полагает, что у девочки неоперабельный случай, и я решила подшутить, отправив его зашивать пациентку... Вот только это не пациентка неоперабельна, а сам Архипов. Сколько можно мяться у дверей и перепроверять на предмет паршивости коллегу?

Приступ внезапной злости быстро сменяется прежней апатией. Мы с миром отторгаем друг друга. Он, точно паразита, окутывает меня коконом равнодушия и получившуюся кисту прилепляет к койкам постоперационных пациентов, на которых я выменяла великолепную, блистательную пересадку митрального клапана... Теперь ставлю капельницы и записываю в карты уровни кислорода в крови...

Решка на монетке, точно загодя, усадила меня в инвалидное кресло. Кажется, будто обе ноги перебиты, но, честно говоря, здоровой себя мнить тоже не слишком умно. День подыгрывает: он спокоен, полон привычных запахов медикаментов, тучами сгущающихся грустных мыслей и попыток свыкнуться с собственным малодушием. День игры в «а что, если». И главный вопрос: «а что если я так и не смирюсь, и мне придется отказываться от операций каждый раз»? Бессмысленное занятие. Мы никогда не получаем ответов на свои вопросы. Есть некая особенная форма издевательства над человечеством в том, что нельзя просчитать, сколько карт осталось в уготованных нам колодах. А потому правильных ответов просто не существует. Говорят, решай сердцем. Ну и как же тогда поймать за хвост вожделенную мифическую объективность, за которой все и всегда гоняются? Журавль в небе…

Сегодня отделение интенсивной терапии спокойно, однако это не значит, что завтра пресловутый «синий код» не будет звучать каждые две минуты. Мечтаю и молю, чтобы состояние блаженной неги продлилось как можно дольше... Часы. Винтик к винтику, и ни одной реанимации. Есть какая-то невероятная прелесть в том, что планы работают. В том, что усилия по их созданию не пропадают понапрасну. В том, что не все сделанное бесполезно и в скором времени потеряет свой смысл.

Но прелестно и прекрасно все не везде, и Архипова я встречаю намного раньше, чем хотелось бы. Не нужно поработать в хирургии всю жизнь, чтобы понять: в слове «долго» надежды бесконечно много, а от слова «быстро» она позорно сбегает.

— Что случилось? — спрашиваю, хватая его за руку.

— Оставь! — на пустом месте взрывается парень, невежливо вырывая локоть из моей ладони. Я не уверена, что таким образом он не пытается отогнать от себя навязчивые видения. Если обвинить в случившемся меня — полегчает. Собственно, пусть кричит. Ничего от его криков со мной не станется... Но Архипов, как я уже говорила, парень хороший, правильный, и, взглянув на девушку, которую он только что чуть не ударил, начинает сожалеть и почти извиняться.

— Жен, понимаешь, я никогда такого не видел. Аорта в момент расслоилась, и кровь начала хлестать так, что Горский побелел как полотно. Сразу стало ясно — девчонку не спасти.

От этой новости мои глаза самопроизвольно наполняются слезами. Сидя утром в кабинете Дмитрия Дьяченко, который подписался под моим некрологом, я не заплакала. Дико оплакивать саму себя, ну вот я и не стала. А девочку — пожалуйста. Она – не я. Она — всего лишь тень, эхо, переотражение... Эмоции те же, но смысл...

— Слушай, ты чего? Извини, я накричал, но... Елисеева, — встряхивает он меня. — Если так и будешь прикидываться зомби, я тебе что-нибудь вколю! Клянусь!

— Я в порядке.

— У тебя губы синие! В порядке она...

— Доктор Елисеева, — спасает положение Горский, вспомнивший о том, что я ему задолжала объяснение.

Я оборачиваюсь, потирая губы пальцами, надеюсь, что так они станут более естественного цвета. Горский влет разглядит симптомы, ведь он кардиохирург, а на моих губах ни грамма помады. Ординаторы выносливее косметики. Та на вторую смену не задерживается никогда, и даже если я прихожу в больницу накрашенной и с безупречной прической, через пару часов от них не остается даже воспоминания. Точнее, нет, все еще хуже: тушь и подводка обычно превращают меня в енотоподобное чудовище, которому не стоит приближаться к пациентам младше восемнадцати и старше семидесяти — так сказать, во избежание. Посему, моя косметичка чуть ли не в вечной увольнительной. В отличие от хозяйки.

В кабинете Горского никогда не пахнет медикаментами. Потому что он выращивает цветы. Его руки обладают неким волшебством, которое заставляет оживать практически все, к чему он прикасается. Кроме сердец маленьких напуганных девочек.

— Елисеева! — окликают меня и, видимо, не первые. Иногда я задаюсь вопросом: а правда ли то, что нельзя разделить тело и сознание? При наличии хорошего воображения абстрагироваться от реальности проще, чем оставаться в ней. Думаю, это и есть магия...

— Мне жаль девочку, — отвечаю невпопад. У меня сегодня все невпопад.

— Я знаю, что тебе жаль, — раздраженно говорит он, не давая горечи пробиться сквозь баррикады гнева. — Тебе весь день жаль. Ты ведешь себя странно. Вялая, несобранная, застываешь столбом и смотришь в одну точку. Что происходит?!

— Триада Фалло [сложная врожденная патология сердца, морфологическую основу которой составляют три компонента: дефект межпредсердной перегородки, стеноз (чаще клапанный) легочной артерии и гипертрофия правого желудочка].

Горский хмурится.

— У девочки не было неклапанных аномалий...

— Зато у меня есть.

Секунд десять ошеломленно глядим друг на друга. Я жду, что он начнет допрашивать, снимки смотреть или ругать, что раньше не призналась, а он смотрит так, будто ждет, что я сейчас рухну на пол и забьюсь в конвульсиях. Думаю, он из-за девочки так расстроен. Сердобольные врачи — просто мазохисты. По себе знаю.

— Уходи, Елисеева. Ты просто... иди, — говорит Горский.

И, чувствую, что если не уберусь добровольно, то он меня схватит за шкирку и вышвырнет, справедливо рассудив, что навредить мне еще больше навряд ли сможет. Собственно, я не в претензии. Закрываю дверь, и, как ни странно, чувствую, что с души свалился целый пуд золота. Того, которое молчание.

Сантино

«Что за ненормальный город?» — задаюсь вопросом, вытирая кровь с подбородка. Не успел приехать, как уже стою в подворотне, а вокруг трое агрессивно настроенных отморозков. И первый из них — лысый недомерок с гнилыми зубами, — скалясь, водит ножом перед самым моим носом. Неужели он полагает, будто воплощает собой ночной кошмар? Все равно ведь на большее не решится. Запугивает, удостоверяется, что лезвие на виду. Но я точно знаю, где проходит грань между реальной опасностью и пустыми угрозам. Этот блефует.

— Ты, сопляк, — шипит он, выдавая стандартный набор фраз из репертуара типичного экранного гангстера.

Хоть бы думал, что за хрень несет. Этот тип не меньше, чем на двадцать сантиментов меня ниже — и обзывает сопляком? И ведь серьезно думает, что раз достал, ударив из-за угла, имея за спиной парочку дружков, то сорвал джек-пот.

— Столичная паскуда! Ты на кого попер? — Надо же! И смысла ноль, и звучит совсем как в низкопробном кино.

— Ну и кто ты хоть будешь, недомерок? — спрашиваю.

— Тот, что тебя порежет на мелкие кусочки. Где бабки? — игнорируя «недомерка», верезжит мелкий.

Ни один уважающий себя бандит оскорбления бы не спустил, а дебил передо мной даже не знает, чем ответить. И что, вот с этим делиться нажитым непосильным трудом? Пока я размышляю о степени презренности компашки, мальчишка (а он, кстати сказать, действительно еще мальчишка, даром что беззубый), начинает то ли трястись от напряжения, то ли подпрыгивать, совсем позабыв о ноже, который болтается в руке. Так, ясно, с уровнем опасности я не угадал. Вооруженный новичок хуже мастака. Может, тут и прикопает. Случайно. Хотя, в принципе, разницы нет, ведь менее мертвым я не стану...

— Мы же сказали: если собираешься влезть в наше дело, придется платить. — Нож убирается от лица, потому что недомерок начинает использовать новое средство запугивания: жвачку, которой демонстративно чавкает. И таращится, вытянув шею, сгорбив плечи. Ему бы еще табуретку для большей эффектности.

— Да пошли вы все, — усмехаюсь на манер самоубийцы.

А он вдруг начинает вопить. Яростно, но тоненько, будто девчонка, и бросается на меня. Не будь у каждого из шайки по стилету, я бы раскидал их в момент, но приходится осторожничать и уворачиваться. С недомерком все просто: ему хватает одного удара, чтобы устроить привал прямо на свежевыпавшем снежочке. А вот остальные нападают вместе, и это плохо. Пока разбираюсь с одним, другому удается чиркнуть меня лезвием по предплечью. Мрази. Бросаю короткий взгляд на этого типа. Он сразу показался мне самым опасным и, как ни удивительно, разумным. Собственно, что и требовалось доказать. Настоящий лидер-провокатор прячется за спинами шушеры.

Что ж, я все равно не в том положении, чтобы спорить с построением соперников. Пусть дерутся как детсадовцы, но у них есть ножи, а запах крови, черт возьми, окрыляет. По себе знаю. Вот только им он не поможет. Дети из приюта глотку порвут и за кусок хлеба — не то, что за пачку своих кровных. Даже не пробуйте пытаться отнять у нас что-либо. Однажды я за украденный пятак отправил мальчишку в больницу. Мне влетело, так таскали за ухо, что хрящ деформировали, но больше никто не совался. И не надо делать удивленные глаза, у вас были плюшевые, мать их, зайцы, и, кстати, матери тоже были. А у меня только пятак. Хрен отдам. Кишки выпущу, сдохну, но добровольно не раскошелюсь. Отморозкам не стоило ступать на одну со мной дорожку. Они даже близко не представляют, на какого ублюдка нарвались.

Главаря оставляю на десерт, сначала разбираюсь со вторым. Перехватываю неумелый замах и выворачиваю руку так, что сустав из плеча вылетает. Раздается истошный вопль, но хоть не девчачий. Однако радость преждевременная, потому что последний на удивление проворно приставляет мне к горлу лезвие. Недооценил. Я все-таки его недооценил. А зря. Этот урод, судя по маниакальному блеску в глазах, любит причинять боль. Любит и умеет. Такие без тормозов.

— Поговорим? — А то! Как же не поговорить? Пока треплемся, может, и не прирежешь.

— Ну валяй.

Он хмыкает. Его забавляет, что даже в таком положении я пытаюсь делать вид, что ситуация под контролем. Меня тоже. Но я, вообще-то, искренне верю, что он облажается, и я ему ошибки не спущу.

— Мы же звали, долю предлагали, вот че ты уперся, а? Имбецил сраный. В незнакомом городе даже за воздух приходится платить, так ведь нет, ты у нас волк-одиночка, который так и просит избавить его от бестолковой головы. Или полагаешь, что сможешь выплыть, продолжая выведывать информацию в постелях женушек толстосумов? А что это мы так удивлены? Или думаешь, что я про тебя ничего не знаю?

— Еще бы не удивиться тому, как это ты ухитрился перескочить лет эдак на десять назад. Проверь своих осведомителей, больше я со всякой скучающей швалью не связываюсь. А еще с балластом вроде этих двоих.

Не глядя подковыриваю носком ботинка талый снег и подбрасываю его, целясь в лицо одному из двоих прикорнувших.

Обидчик фыркает.

— Зря нарываешься. Дам тебе дельный совет: ты ребят не обижай. Рабочий класс — штука хорошая, особенно когда метишь в дамки. С ними презрительно ни-ни. А вот зарывающиеся с*чки вроде тебя — совсем другое дело. Их надо закапывать, и чем быстрее, тем лучше. Но поскольку уму-разуму тебя научить было некому, даю еще один шанс. Завтра к двенадцати чтоб бабки были.

— Шел бы ты нахер, да параллельно в придачу.

— Что ж ты какой упрямый, Сантино? — вздыхает он, а глазки-то горят жаждой пустить мне кровь. Отказу он не расстроился ничуть. — Ну да ладно, раз по-хорошему не хочешь...

Я только и успеваю, что руку в кулак сжать, как вдруг раздается выстрел. Подумал было, что это кто-то из его дружков о припасенном подарочке вспомнил, но оборачиваюсь и вижу... девчонку. Учитывая обстоятельства, даже порадоваться боюсь. Неужто попала? Девчонка... Тем не менее отморозок хрипит и задыхается. Очевидное невероятное, однако. Кстати, ублюдок и дохнуть не дохнет, и из-за боли ничего предпринять не может. Ну, логично, пушка-то наверняка, травматическая. Так, на всякий случай, пинком отправляю нож обидчика в полет. Ну все, теперь эти мрази мне точно ничего не сделают.

— Ты как, в порядке? — бесстрашно кричит без пяти минут спасительница, снова привлекая к себе мое внимание.

На сей раз принимаюсь ее рассматривать. Ростом выше каждого из этих троих недомерков, в дорогущих шмотках, на шпильках, с пистолетом в руке и копной развевающихся на ветру черных кудряшек. За*бись девчонка, и вдруг здесь, ночью. Ты откуда, на хрен, взялась, инопланетянка? Так и не дождавшись моего ответа, она подходит ближе, бесцеремонно окидывает меня взглядом с головы до ног, а потом как выдаст: