А сейчас я абсолютно здорова. Но слабее, чем в тот ужасный вечер. И самое… пугающее, что я больше не боялась сомкнуть глаза, зная, что меня никто и никогда не обидит под этими сильными руками.

Никто и никогда, да, безусловно.

Кроме этих самых рук.

Но тогда я об этом еще не знала. Все случилось гораздо позже.

Через неделю, когда синяки от Рубиковской мази сошли на нет, меня поджидал новый удар — меня уволили. Луиза сообщила об аннулировании контракта по инициативе клуба и, пожелав мне всего доброго, отключилась. Я ошарашенно посмотрела на трубку в своей руке, думая, что ослышалась. Но нет, когда я позвонила Луизе, она подтвердила, что с отпуска завтра в смену я не выхожу. Потому что контракт аннулирован, неустойку я не должна из-за инициативы клуба.

Я влетела в кабинет сучьего адвоката разъяренной фурией.

— Антон, нахера ты это сделал?! Чем мне теперь за ипотеку платить?! На панель идти что ли?!

Я исступлённо орала на спокойного Антона перебирающего документы за своим рабочим столом.

— Луиза позвонила? — догадался он, нахмуриваясь, читая свои долбанные бесчисленные документы и прикусывая губу. — Нет, это старое постановление… А где новое-то?..

Я аж задохнулась от злости. Зло топая к нему, кинулась драться. Он, встав с кресла и не отрывая взгляда от документов, без труда меня скрутил и прижал спиной к своей груди, блокировав руки.

— Будь добра, переверни страницу, ближе же стоишь.

Меня аж перекосило и кроме как злого рыка сквозь стиснутые зубы, я больше никаких звуков издать не могла. Но он держал меня в таком положении минут пятнадцать, скучающе положив подбородок на мое темечко.

— Успокоилась? — негромко поинтересовался он, и, не дождавшись от упрямой меня ответа, вздохнул и произнес, — ну ладно, давай еще постоим.

— Антон, зачем ты это сделал? — порядком спокойнее спросила я. — Ты же знал про ипотеку…

— А ты знала, что меня не устраивает твоя работа. — Отпустил меня, сев в кресло и дернул за локоть, заставив упасть ему на колени и смотреть в потемневшие, серьезные глаза. — Женщина — визитная карточка своего мужчины. И она у меня шикарная. Но слишком открытая. Меня не устраивает.

— У меня, ипотека, блядь! — кипя от злости, заорала я ему в лицо.

— Уже нет. — Голубые глаза удовлетворенно блеснули и принялись изучать вырез футболки.

— Чего?.. — я аж охрипла от удивления, пальцами вцепившись в его подбородок, приподняла голову, заставляя смотреть в свои глаза.

— В обед в банк заедь, забери документы. Я закрыл ипотеку.

Я растерялась. Антон зевнул и, взяв со стола папку, чуть отведя ее в сторону от моего тела, принялся читать, второй рукой оглаживая мое бедро. Вид такой, как будто в магазин за хлебом сходил по моей просьбе, а не три ляма долга за меня погасил. Я покачала головой, закрыв глаза и пытаясь успокоиться. Мало что из этого вышло, конечно.

— Мне… господи… да зачем?! Это моя квартира и мои проблемы! Я ее взяла, я и должна оплачивать! Мое это, понимаешь ты, нет?! Что ты вот лезешь, куда не просят! Немедленно забирай свои деньги! Я сама оплачу!

— Я не могу. — Поморщился он, рывком выдергивая подбородок из моих пальцев. — Считай это предсвадебным подарком. Я хотел предложение тебе в декабре сделать, на твой день рождения. Но раз так сложились обстоятельства и интриги не получится…

Он хохотнул, с удовольствием глядя как меня перекосило от удивления и отложил папку. Я с трудом справилась со своим лицом, но не бешено бьющимся сердцем. Эмоции были смешанные, невыразимые. Меня саму пугала своя реакция.

— Не-не-не, погоди! Для начала, кто тебе сказал, что я за тебя выйду? — угрюмо спросила я глядя в чуть прищуренные, улыбающиеся глаза.

— Твой ошарашенный вид и безотчетная улыбка. — Усмехнулся он, беря мою руку и целуя ладонь. — На колено встать? Я, правда, кольцо еще не купил…

— Да ты… ты… — я никак не могла справиться со шквалом самых разнообразных эмоций вообще не понимая, что мне теперь делать. — Индюк ты! Вот ты кто! Я за тебя не выйду! Понятно?!

— Да мне твою подпись в журнале регистраций брака подделать, как нехер делать. — Скучающе проронил Антон. — Ладно ты не ерепенься, я ж тебя замуж зову, а не мешки тягать. Будешь носки мне вязать. Волосы покрасишь в баклажановый. Будешь с бигудями борщи варить. — Хрюкая от сдерживаемого смеха, он откинул короткую прядь моей новомодной стрижки. — Куплю тебе чугунную сковородку. Будешь меня бить, когда пьяный домой приду. Смотрела «деревню дураков»? Рубрика из «Каламбура», в девяностых такое скетч-шоу было, я его обожал.

— Зимину только бумбончика не хватает и матроски. — Буркнула я, вспоминая постоянного собутыльника главного героя. — А тебе красного носа и усов.

— Там же еще медведь был. — Фыркнул Антон, распахивая шелковый халат у меня на груди и оглаживая пальцами границу кожи, неприкрытой тканью бюстгальтера. — Хотя Сашка за медведя сойдет. Такой дрищюганский белобрысый медведь. Там он на мед падок, а эта на бухло.

— Он с ними там тоже бухал. — Чувствуя себя не в своей тарелке от его откровений, буркнула я, из вредности отстраняя его пальцы и запахивая халат.

— Ну, так тем более. — Антон потянулся и куснул меня за нос. — Только ты ее сковородкой не бей, скопытится с первого удара, Зимин не простит. — Обхватил за талию и положил спиной на стол.

Я хотела было возмутиться, только ему разве возразишь?..

На первую пару я опоздала, и сидела в машине, пуская дым в окно и роясь в телефоне. Антон с предложением не шутил. Вообще вот не шутил, заставляя меня нервничать. Так и заявил, что ждет ответа до вечера, а там уже обсудим дату и все остальное. То есть мой отрицательный ответ он не рассматривал в принципе. И вроде внутри что-то дрогнуло, женское такое, восторженное, а вроде его и осаживала схожесть с ведением переговоров о сотрудничестве. Впрочем, Антон бы и не сказал про предложение, если бы мое увольнение и ипотека не вынудили его, здесь все логично. И в декабре было бы все романтично и красиво. Вышло так, как вышло.

До обеда время пролетело незаметно. С лекции ушла, поехала в банк за документами. Минут пятнадцать сидела и смотрела на закрытые расчеты, которые, якобы, сама оплатила. Какое-то чувство нереальности и тревоги. Положив документы на пассажирское сидение, но не в силах отвести от них взгляда, я снова закурила.

Зазвонил телефон. Антон.

— Я просил тебя не курить? — я аж подавилась, изумленно оглядываясь по сторонам, но на оживленном проспекте, где я припарковалась в кармане возле банка, не было никого похожего на Антона.

— А ты где? — настороженно спросила я.

— Слежу за тобой. Скрытую камеру вмонтировал в твою тарантайку. — При этих словах я ошарашенно замолчала, пристально оглядывая старенький салон. Тут Антон заржал и произнес. — Что, не видишь, да?

— Где камера? — начиная закипать, зло спросила я.

— Да пошутил я, пошутил! Я мимо банка проезжал, смотрю, из машины дым столбом валит. Хотел остановиться поорать, но там мест чтобы припарковаться рядом не было. — Фыркнул этот сучий адвокат. — Твой любимый цвет?

— Э-э… что с тобой, Антон? Я сегодня тебя вообще не понимаю.

— Цвет.

— Не знаю я. Смотря где. Зеленый наверное. Или голубой. А что?

— Да ну. Зеленый Ягуар как-то не то. И голубой тоже. Может, красный? Белый пачкается быстро, меня на мойках уже каждые два дня по привычке ждут. Черный цвет шикарный, конечно, но только первые полгода, потом заебешься полировать, да и у черных тачек черный салон чаще. Мне бежевый больше по вкусу. Хотя тоже, зараза, пачкается быстро… ну красный, так красный.

И он отключился. Что это вообще сейчас было? Я с отпавшей челюстью смотрела на замолчавшую трубку в своей руке. Которую тоже он подарил. И где-то глубоко внутри зародились сомнения. Которые прорастали и крепли в нехилые такие подозрения, ибо как-то странно это все. Это не просто щедрость. Это как будто… откуп, что ли. Хотя я понимаю, что для него это не такие уж и суммы. Вчера вечером, когда я устроилась на его груди, готовясь провалиться в сон, позвонил Зимин и попросил два с половиной рубля занять до зарплаты. Я еще удивленно спросила, что могло случиться, что Славка звонит в полдвенадцатого из-за двух с половиной тысяч рублей.

— Два с половиной миллиона, Лен. — Усмехнулся Антон и, встав с кровати, пошел в свой кабинет. — Зимины у нас очень любят недвижимость. Особенно за границей. Видать либо арендная плата пришла раньше, либо Славка снова позарился на очередную жилплощадь.

— Пиздец, это ж сколько у него зарплата, если он до нее занять просит? — Облокачиваясь плечом о косяк двери его кабинета, я удивленно смотрела, как он набирает код на сейфе.

— Помнишь Лешу в Эмиратах? Леша поставил здесь прекрасный бизнес и переехал. Мы как бы заместители что ли. Зарплата хорошая, нервов правда много уходит. К тому же у Славика конторка своя есть, тоже прибыльная. Да и у меня с этой адвокатской практикой дела неплохо идут. Хотя, конечно, заебывает на несколько фронтов пахать. — Он достал из сейфа счетную машинку и поставил на стол. — Выматывает такая жизнь. Но пока силы и время есть нужно работать на безбедную старость и будущее своих детей. Двоих хочу. Пацанов. С моим мозгом и твоей красотой. Мир нагнут. — Антон устало усмехнулся, не глядя на меня и запуская пересчет купюр. — Потом можно принцессу, когда парни подрастут. Чтобы защищали, когда я старенький буду и ружье держать разучусь. А у тебя чугунная сковорода будет вывалиться из рук.

— С тобой все в порядке? — сдерживая улыбку, спросила я, стараясь не выдать нежности кольнущей сердце.

— Да. Детей люблю просто. Правду говорят, чем мужик старше, тем больше детей хочет. А мне скоро третий десяток разменивать. — Антон перетянул резинкой пересчитанные купюры, написав сумму пачки на первой банкноте. — И я очень хочу. От тебя.

Я снова безотчетно улыбнулась при этом воспоминании. Дождь начал накрапывать, нужно ехать, а то дворники у меня куцые только воду по лобовому развозят. Я только собиралась выезжать, как снова зазвонил телефон. Номер неизвестен. Решив повременить с выездом с парковки, ответила на звонок.

— Лен, дай мне минуту. — Узнала этот голос и помертвела.

Застыла. Напряглась. Не поняла вообще, что происходит. Это же нереально. Такого априори быть не должно. А Вадик продолжал:

— Ленка, я знаю, что не простишь. Я тот вечер очень смутно помню, какой-то херни обожрался, все рваными вспышками приходит. Сначала думал, может меня глюкануло так, потом понял, что нет. — Судорожный, неверный вдох и краткая пауза, пока я пыталась собраться с разлетающимися мыслями. — Лен, мне… стыдно очень. Правда. Я прошу тебя меня простить, хотя знаю, что такое не прощают. Просто… хочу, чтобы ты понимала, что я сам охуел от себя… — Голос Вадика задрожал и сорвался, но он быстро взял себя в руки и неуверенно, с болью в негромком голосе, продолжил, — Лен, мы друг другу чужие совсем, я знаю, да, чужие. Просто… мне так стыдно. Так, блять, стыдно! Я себя удавить готов. Никогда бы не сделал, если бы не наркота. Ленка… — в его интонациях было такое отчаянное, почти испуганное сожаление содеянному, что это прошило все мое сжавшееся на сидении тело. — Меня посадили опять. С наркотой поймали. Так мне, уебку, и надо. Я даже не думал возражать. Просто я здесь долго не протяну с моим-то здоровьем и зависимостями. — Его голос снова затих на краткую паузу, чтобы потом с тенью страха зазвучать снова, — знаешь, когда к порогу подходишь, время как будто вспять поворачивает. Жизнь отматываешь и понимаешь, как много всего не сделано и ещё больше того, что я уже не исправить. Мне правда плохо от того, что я сделал тебе. И я заслужил такой конец, как есть, заслужил.

У меня задрожали руки, из глаз почему-то покатились слезы. Я знала эти интонации. Я их слышала. Когда Вадик в первый раз пытался завязать и просил у десятилетней меня и пятнадцатилетней Гельки прощения. В тот день он починил двери в доме и убрался, выгнав бабку в сарай. А когда мы с Гелькой пришли из школы нас ждала жаренная картошка. Недосоленная, местами сыроватая, на свином сале, потому что масла не было, но со шкварками. Самая вкусная картошка в жизни. И пока мы с Гелькой, вжавшись друг в дружку, настороженно следили за ним из-за стола, с недоверием глядя на сковородку перед собой, Вадик дрожащим, искренним голосом просил прощения. Клялся, что завязывает. Что больше никогда не начнет. Что мы родные и он нас в обиду больше не даст. Гелька заплакала первой и сдалась. А позже и я, с неверием обнимая худое тело Вадика, и понимая, что это брат. Что у меня есть большой и сильный старший брат, который сейчас утирает слезы вины со своего лица и тихим голос просит у меня прощение, целуя в макушку. Просит так, что доверчивое детское сердечко наивно прощает и пылает надеждой, что он все исправит. Что он будет рядом, как Гелька, и никто нас больше не тронет. Вадик тогда был самим воплощением вины и отчаяния. Как сейчас. Правда, продлилось это всего два дня. Но эти два дня отпечатались в памяти.