— Тебе тоже надо. Согреться, — всхлипывает. Обиделась, кажется.

— Я другим согреюсь, — с грохотом ставлю перед ней чашку и, подхватив бутылку с виски, ухожу к себе.

Быстро ухожу, как будто убегаю.

От себя? От нее? Неважно. Какая на хрен разница?

И злюсь бешено, безумно, — на обоих.

— Блядь! — луплю кулаком по стене. — Что у нас, на хрен, происходит?

Почему не уехала? Зачем осталась?

Соблазнить Тигра хочет, зверя приручить надеется?

А если не забыла ничего, если притворяется, — то в чем ее гениальный план?

Ручным меня сделать хочет?

Блядь, да каждый, кто хоть что-то про меня знает, — знает и то, что я не для отношений!

Я же ее придушу, дурочку, — рано или поздно придушу ведь!

Взбесится зверь, набросится, — и уже не пожалеет, не остановится, — разорвет!

А если и правда… Забыла все… Если сама, искренне, ко мне просто тянется?

Да ну на хер, — бред это, невозможный! Как ко мне тянуться можно? Мелкая же совсем, — ей бы на ровесников смотреть! Сколько у нас разница? Лет двенадцать?

Ладно, — может, притворяется она, манипулировать мной, может хочет, — и тогда она просто идиотка, жизнь которой весит еще меньше, чем она сама, со всеми косточками. Может, — и не развод это, с ее стороны, — блажь, глупость, хер знает, — допустим. Может, в психике ее такое там что-то переклинилось и она реально меня как что-то доброе воспринимает.

Но я-то! Я-то сам! С катушек чуть не слетел, совсем на хрен голову потерял!

Что там, на скале этой, блядь, было?

Сам же до сих пор не пойму, как оторвался от нее! Будто выключили меня, — выключили все сознание на хрен!

Никогда не дурел от женщины. Сколько их у меня было?

Молоденьких совсем, зрелых, опытных и наивных. Разных.

И пахли они ничуть не хуже и страсть в них огнем горела, извивались и орали, имя мое выкрикивая.

Но головы никогда не терял. Не пьянел. Ни от чего, ни от кого в жизни. Блядь, — даже не думал, что такое реально возможно, — и не в сопливых бабьих мыльных операх, а в жизни, со мной, блядь!

Душ принимаю, а до сих пор трясет всего. И жаром, — не от воды, изнутри, — обдает.

Одиночество мое мне нужно.

То самое. Гулкое. Злое. Холодное.

Мое оно. Для него я создан, а не для всего этого!

И что мне теперь, — самому из собственного дома уезжать, раз ее ни одной метлой не выгнать, а?

И выход к скалам колючей проволокой закрыть, чтоб не лезла, куда не надо. И ток пустить.

Ладно. У девчонки, скорее всего, — просто шок. Чуть не затянуло ее в эту бурю, не умерла чуть.

Завтра ее, наверное, попустит. Обоих нас попустит. Завтра по-другому все уже будет.


* * *

— Опять страшно? — уже почти проваливаюсь в тяжелый сон, когда чувствую на своей груди теплую возню.

Не думал, что придет сегодня. Уверен даже был, что не придет.

Но и не выгнал, наблюдал из-под полуприкрытых век, как осторожно прокрадывается, как стоит надо мной, долго всматриваясь в лицо.

Думал, — развернется. А нет. Мостится, на грудь мою укладывается.

— Нет. Не страшно.

— Тогда зачем?

Блядь! И током тут же простреливает, — она губами по груди скользить начинает.

Не по-детски, как, когда страшно ей было, мостилась.

Жарко. С судорожным придыханием. И руками изучает. Нет. Ласкает тело мое, грудь, — вот именно по-женски.

И это уже — совсем не та судорога, которая в каждом жесте с надрывом на скале сквозила. Сознательно. Страстно.

— Света, я ж не пацан тебе, — а член уже колом стоит, до боли от каждого ее вздоха, от каждого движения дергается. И так еле унял это бешеное желание, на грани взрыва, на острие боли, — так нет же, пришла и снова распаляет, с ума меня сводит.

— С мужчинами так нельзя, — вжимаю руки в матрас, чтобы даже к ней не прикоснуться. Потому что, — не остановлюсь. Почувствую ее под своими руками, — и обратной дороги уже не будет.

— Мы не целуем просто так. И вместе просто так не спим. Ты понимаешь это, а?

— Понимаю, — и губами, едва касаясь, по моей шее. Как крылья бабочки, — и оттого еще более остро, еще более жадно хочется впечатать ее в себя. — Почему ты говоришь со мной, как с ребенком? Я — женщина, Артур.

Женщина! Пигалица ты! Маленькая и глупая! Даже сама не понимаешь, какую бурю вызываешь во мне! Как сдерживаться приходилось, когда ты на плече моем сопела беззаботно. Как выворачивало меня и как рычал потом в душе, холодной водой обливаясь! Когда в постель ко мне приходила, — женщиной была? Понимала, что эрекцию бешенную вызываешь? И ведь, блядь, никого, кроме нее, не хочется, — только представлю, — а глаза у остальных, — не те, неживые, — и, блядь, будто резиновые куклы все вокруг после тебя!

— Женщины не приходят в постель к мужчинам потому что им страшно спать одним, — переворачиваю ее на бок, отстраняю от себя подальше. И сам на бок, лицом к ней укладываюсь.

— А если и приходят, — то совсем за другим, — не выдерживаю все-таки, ловлю ее локон и к лицу подношу. Вдохнуть ее хочется. После этой ночи — так точно в последний раз. Даже если здесь останется, — не пущу к себе больше. И сам к ней не приду. Никогда.

— И тогда это — не очень приличные женщины, Света. А ты — разве такая?

— Артур, — нет, блядь, она вообще на меня не реагирует! Глазами сверкает и опять руками к шее тянется, медленно, вот и правда, как настоящая женщина, коготочками вниз ведет.

И я содрогаюсь. Всем телом. Как пацан-малолетка.

— Я знаю, зачем пришла, — не придвигается, но скользит ноготками ниже. А меня уже в узел скручивает. — Я хочу этого. С тобой.

— Чего, Света? Чего ты хочешь? — каменею весь, а ее руки уже у живота.

— Всего хочу, Артур. Хочу тебя.

— Света… — кажется, я впервые в жизни застонал.

Каждому мужчине, конечно, хочется услышать эти слова. И даже не важно, от кого, — той, за которой ты бегал или той, которую видишь пять минут в жизни, — и будешь видеть еще меньше после того, как все закончится.

Но услышать это от нее, — это, блядь, выше моих сил.

После всего, что было.

После всего, что я с ней сделал, — и, блядь, в этой постели сейчас не важно, заслуженно или нет, — в любом случае, — это дико. Настолько дико, что меня почти выворачивает.

Я ко многому был готов.

И к тому, что она уедет, а мне непредсказуемо станет так херово от этого отъезда, что придется заставлять себя каждое утро вставать с постели и как-то пинками толкать в задницу, чтобы жить.

К тому, что хотеть ее буду до зубовного скрежета, а она будет вот так лежать у меня на плече, добивая и сводя с ума, сама об этом не подозревая.

Даже, блядь, готов был к тому, что на скале случилось, — адреналин накрыл обоих, и это, в принципе, даже понятно.

Хрен знает, как бы потом противно обоим было бы, — но понятно, мать вашу!

К чему угодно был готов, — только не к тому, что сейчас от нее услышал. Не к тому, что сознательно она это скажет. Не к этому. Никак.

— Света.

— Подожди. Послушай меня, Артур. Я все знаю, все понимаю. Я… Наверное, мое счастье, что я этого не помню. Так уж сложилось. Это было в первый раз, — в первый, понимаешь! И я ведь вспомню. Обязательно вспомню, — доктор говорит, что память рано или поздно вернется. И… Я не хочу так. Не хочу, понимаешь! Пусть мой первый раз будет сейчас. Пусть он будет с тобой. Потом… Потом все равно только то, что сейчас останется. Это и будет для меня моим первым разом. Даже когда я вспомню. Артур….

— Блядь, ты понимаешь, что это — не способ бороться с кошмарами! Света! — встряхнуть ее хочется и себе одновременно клочья волос выдрать. Пиздец, а не ситуация. Впрочем, как и все, что между нами происходит.

— Я не поэтому… Артур… Я… Я хочу быть с тобой. Не потому, что с кем угодно, лишь то, что было перебить. А — с тобой. Я же оторваться от тебя не могу.

В каком бы пекле не раздавали в этой жизни котлы, кажется, я вляпался в самый поганый из всех.

— Пожалуйста, Артур, — видимо, она приняла мое молчание за размышление.

И уже ее тело горит на моем, прижимаясь, а руки скользят гораздо ниже, чем остановились раньше.

Целует в шею, обхватив пальцами мой член, каждую вену налитую до одурения, пальчиками своими нежными гладит, — а я в глыбу каменную превращаюсь. Даже вздохнуть не могу.

— У меня все уже зажило, — не останавливается. Неумело член мой сжимает. И уже не в тысячу, — в миллион вольт меня всего простреливает. Даже не понимаю, как я еще шевелить языком могу и не обуглился на хрен весь.

— Не поэтому. Там, боюсь, не твой размерчик.

Да, блядь, меня даже шлюхи не всегда выдерживают. И на самом деле — это проблема, а не то, чем бы стоило гордиться.

— Больно, — когда ты меня отталкиваешь. Каждый раз, вот здесь, — руку мою к груди прижимает, — больно. — Дай мне почувствовать, как это бывает, пока я не вспомнила ничего еще. Дай мне себя… Артур…

Выдержало бы тут даже железо? Ни хрена, — расплавилось бы!

— Хорошо, — осыпаю ее поцелуями, переворачивая на спину. — Хорошо, Света. Только останови меня, если будет больно.

Не целовал, не ласкал ее, — нет, грехи замаливал.

Каждым прикосновением, — кожей, губами, телом, — и самому рычать от счастья хотелось, когда вздрагивает, когда всхлипывает от наслаждения и простыни руками сжимает.

Веду губами осторожно, сладко, едва касаясь, прикусываю тонкую шею на коже легонечко, — и сам себя рву, чувствую, как стены мои, монолитными казавшиеся, рушатся. С треском, с грохотом, обнажая меня всего, — без кожи, без панциря, — такого, каким и сам себя не знал.

И трясет меня, как в лихорадке, а еще сопротивляюсь, еще удержать эти стены пытаюсь, впиваюсь в них всем сознанием.

Но она бьется под моими губами, шепчет со стоном мое имя, — и ничего от них не остается, прах и песок, — вот и все мои стены, весь я, — сваливаюсь в обломки.

Первый раз не набрасываюсь на женщину, не беру, что хочется и как хочу, — а ее — узнаю в каждом прикосновении, каждый вздох ее отслеживаю напряженно, — изучая, знакомясь, понимая ее тело.

И как будто не со мной все это, — как будто сон, наваждение, иллюзия.

— Закрой глаза и просто расслабься. Чувствуй, — шепчу, покрывая ее ключицы нежными поцелуями. А у самого искры из глаз, и голос совсем на хрип срывается.

Мотает головой и за шею меня к себе притягивает.

— Видеть тебя хочу. Глаза твои хочу. Тебя. Всего. Со мной. Во мне.

Чуть не вою от этого безумства, а глаза ее — с ума сводят.

Расширенные зрачки, и плеск серого неба в них, — темнеющего, грозового, буря моя в них.

— Сладкая, — выдыхаю, снова набрасываясь на ее губы своими. Терзая, в себя ее всю вбирая, заполняя собой, — тем, что прорывается из меня наружу из-за уже падших со страшным грохотом стен.

— Ты — наваждение, — на последней грани ловлю контроль и отрываюсь, — надо сдерживаться, а как, если сам себя теряю от прикосновений этих, от глаз ее, — она со мной, впервые в жизни, наверное, женщина подо мной настолько со мной, что плотью чувствую, как сама в меня входит, как пронзает этим проникновением. В самую душу, в самое сердце, — разворачивая все на своем пути. И это хуже занозы, — это уж не вытащить, не выдернуть из себя. Один раз почувствовать только стоит, — и все, уже не избавишься, не вытолкнешь из себя.

Обхватываю руками ее соски, — а она подо мной извивается, губы закусывает, — и сам стону, и сам взрываюсь, — сильнее, чем в физическом оргазме.

С рычанием скольжу губами по животу, ниже, к пупку, а внутри все ревет от того, как она дергается, как подскакивает на постели под моими руками.

Опускаю руку к ее нежным складочками, прижимаю их пальцами, раздвигая, — и опять с ума схожу от этого ее запаха там, одуренного.

— Что? — чувствую, как под пальцами напряглась и зажалась вся.

Да, тело ее помнит совсем другие, блядь, прикосновения. Она не помнит, — а тело помнит.

— Света, — не отнимаю руку, замираю, поднимаюсь и в глаза ей смотрю.

А там — отголосок уже когда-то виденной мной паники и взгляд застывший, стеклянный, в потолок.

— Света? Нам лучше остановиться.

— Нет! — вздрагивает и будто возвращается ко мне откуда-то. — Не прекращай, пожалуйста, — и шею мою обхватывает, прижимается грудью. — Вытесни из меня все это. Будь со мной. Люби меня.

Люблю, блядь, люблю, — иначе что я еще сейчас с тобой делаю?

Не знал этой любви никогда, не верил в нее, — выдумки и блажь все это. Но то, что происходит сейчас… Это, наверное, и есть она, — любовь. Иначе — какой она еще может быть?