Кира Шарм - Игрушка для хищника

— Я остановлюсь. Когда захочешь. Когда скажешь, — осторожно придавливаю пальцем бугорок клитора, ловя кожей, всеми мышцами ее судорожное выгибание подо мной.

Втягиваю сосок, водя по клитору по кругу, втягиваю нежно, играя с его вершинкой языком.

Все, все маленькая я должен сделать, чтобы улетела ты сейчас в наслаждение. Чтобы тот первый раз, который ты будешь по-настоящему помнить, стал для тебя блаженством. Таким, что перечеркнет все остальное. За каждое твое вздрагивание тогда от страха, за каждую секунду боли должен сейчас дать тебе столько блаженства этого, сколько твое тело только выдержать способно.

Охает, — тяжело, надсадно, когда я, проскользив языком по ее нежным складочкам, проникаю вовнутрь, — и снова замирает. Какая же ты там сладкая, девочка, какая красивая до невозможности, какая трепетная, чувствительная! У меня уши закладывает от ее еле слышного вскрика, чувствую, как замирает, отстраняется, но теперь уже не отпускаю, дергаю бедра ее на себя и начинаю впиваться в нее языком. Всю выпивая, всю наполняя собой.

Стонет, в матрас вжимается, но несколько моих жадных толчков, — и расслабляется.

Накрываю грудь рукой, сжимаю, перекатываю нежный дрожащий сосок, второй прижимая клитор, — уже сильнее, уже остатки контроля теряя от ее влажности, от того, какая она жаркая, от пульсации ее там, внутри.

Это сумасшествие. Это настоящее безумие.

Кажется, я уже и дышать воздухом, в котором нет ее запаха, просто не смогу.

Будто в зверя превращаюсь, — безумного, жадного.

И по запаху этому ее смогу в любой точке мира среди толпы найти. Найти и больше не отпустить.

— Артур! Ох, Артур!

Чувствую, хоть и не вижу, как хватает губами воздух, как распахивает рот в застывшем крике, как глаза ее- серые омуты закатываются.

И ведет меня, срывает от того, как дрожит крупной, уже неконтролируемой дрожью все ее тело, насквозь дрожит, всем внутри нее. Взрывается, сдавливает меня в судорогах оргазма, — но напрягается еще, сопротивляться этому шквалу пытается, — и я вбиваюсь еще сильнее, еще с большим нажимом сдавливаю дрожащий горячий под моими пальцами клитор, заставляя ее пройти эту точку невозврата, сдаться, отдаться сейчас мне полностью, до донышка, выпустить на хрен весь ее контроль, за который она еще пытается цепляться.

И сам, как когтями о скользкую скалу в собственный контроль вцепляюсь, когда она взрывается наконец подо мной. Орет, выгибается, — и от меня самого, кажется, ошметки одни сейчас останутся.

Ласкаю ее еще сильнее, как одержимый, — да я и есть одержимый, — теперь от ее этой дрожи, от взрыва ее этого безумного с хриплым именем моим, разрывающим мне нервы на осколки.

Я же теперь зависеть от этого всю свою жизнь буду. Ничего более мощного, более желанного в жизни не испытывал никогда.

Затихает, перестает биться, только тихо всхлипывает.

А я — не выпускаю, целую, провожу по ее уже расслабленным складочкам языком, каждое уже ослабевшее вздрагивание ее в себя впитывая, проглатывая, заполняя себя этим блаженством. Пока не замирает совсем, пока не чувствую, что тело подо мной становится, как растопленное масло, — мягкое, почти недвижимое.

— Артур, — выдыхает еле слышно, когда поднимаюсь и к себе ее прижимаю, — уже ласково, только самого до сих пор еще потряхивает.

— Это было… Это звезды из глаз были…

О, девочка. Звезды. У меня там в глазах не звезды, — вспышки были разрывающие. Меня разрывающие. До основания.

И вот лежу рядом с тобой, — развороченный и хрен знает, стану ли опять, после всего — нормальным. Таким, как привык быть. Разворотила ты меня. Раскурочила.

— Артур? — черт, и опять пальчиками по животу вниз проводит.

Понимает хотя бы, как это на меня действует?

Глаза закрываю — до боли веками. Потому что опять уже искры в них безумствовать начинают. Как и в паху, и член судорожно, болезненно дергается.

— Я дальше хочу. По — настоящему. До конца.

И обхватила член ладонью, сжала, — а меня уже скручивает, дергает, выворачивает, как будто первый секс у меня в жизни, как будто женщины годами не видел.

Трогает неумело, пальцами по члену проводит, — а сама краснеет, я румянец этот ее жаром от щеки чувствую.

— Может, хватит на сегодня? В следующий раз? — кулаки сжимаю, чтобы не тронуть, не наброситься, — потому что потом уже не остановлюсь. И без того срывает.

— Хочу… Тебя… Всего… — так тихо и так невинно… Вот она, моя собственная точка невозврата.

Подминаю под себя, удерживаясь над ней на руках и в глаза смотрю, — долго, пристально, почти касаясь ее ресниц своими.

И пламя в ее глазах, — неугомонное, дикое, с нежностью и легким страхом переплетенное.

И мурашками весь покрываюсь, — огненными такими мурашками, до самых внутренностей.

— Маленькая моя… Сладкая…

Моя?

Лишь на какую-то секунду. Пока не очнемся. Пока жизнь не вернет в реальность и не заставит каждого по счетам своим платить.

Только сейчас — моя, и я весь твой.

Пусть она будет, эта наша секунда. Пусть будет, пусть единственная, — но такая искренняя, будто весь концентрат жизни в ней собрался. Пусть… Иначе зачем жить?

Распахиваю ее ноги, не отрывая взгляда.

Осторожно, медленно вожу головкой у самого входа, а у самого уже все внутренности прострелило тысячу раз.

Чуть вдавливаю, ловя ее тихий всхлип и снова всматриваюсь.

Если увижу хоть тень страха или боли, тут же остановлюсь.

Но она только глаза прикрывает и в спину мне руками впивается.

— Давай, Артур. Пожалуйста….

Резко толкаюсь внутрь, проникая на полную мощность.

Какая же узкая, бархатная, до сумасшествия сладкая моя девочка… До миллиарда искр из глаз. До невозможного желания двигаться в ней — бешено, исступленно, без остановки, — и никогда не выходить, не останавливаться, брать снова и снова, каждый миг жизни своей делать… Моя… Вот теперь, — моя, по-настоящему, — и это уже останется навсегда. Это отпечатается в ее памяти, вобьется в нее. И в мою. Навсегда…

Вскрикивает, судорожно хватая ртом воздух, — и я с жадностью выпиваю ее дыхание.

— Света? — замираю, даю привыкнуть, ощутить, понять, — хочет она продолжения или нет.

— Больно?

— Да, — выдыхает мне в губы. — Но это- такая сладкая боль, Артур…

Блядь, это просто спусковой крючок.

Мне же сдерживаться надо, а волнами, стобалльными накрывает!

Целую шею ее бархатную, прикоснусь к губам, — точно сорвет.

И медленно раскачиваюсь внутри, — растягиваю аккуратно, неторопливо, чувствуя, как уши закладывает от того, какая она жаркая, предельно узкая, он вздохов ее, становящихся все громче.

Сам весь дрожу вместе с ней, а спина потом обливается.

— Двигайся, не жалей, не сдерживайся! — ногтями уже прокалывает мне кожу.

С рычанием впиваюсь в ее острый сосок и начинаю толкаться, — все еще осторожно, медленно, растирая пальцами ее пульсирующий обжигающе-горячий бугорок, выписывая на нем круговые узоры наслаждения…

— Нежная… Нежная моя девочка…

Прикусываю сосок, подымаюсь лихорадочно вверх, — к ключицам, к шее, — а она уже изворачивается, вижу, как глаза дымкой затянуло, распахивается мне навстречу еще шире, бедрами ко мне толкается, — неумело, робко, впиваюсь в губы, схлестываясь языком с ее, ловя ее хриплые стоны, и чувствую первые судороги там, внутри.

И, блядь, меня просто уносит, взрывает, растерзывает. А она сжимает мой член так сильно, что перед глазами пламя полыхает и все взрывается в венах, в крови, в мозгах.

— Артур! — выкриком, изгибаясь, чуть не взлетая над кроватью и бедра мои к себе ногами, как в тисках прижимая еще сильнее. — Артур…

Первый раз в жизни так же ору, взрываясь. Только и успеваю, что резко выйти из нее и меня уносит во взрывном безумии.

Почти сваливаюсь на ее, жадно дыша, обхватывая ее все еще дрожащее мелкой дрожью тело, впитывая ее такое же жадное, такое жаркое дыхание.

— Моя, — шепчу, как обезумевший, водя руками по коже, — по лицу, груди, животу, — не разбирая. Хочется с каждым ее миллиметром своей кожей слиться, чтобы белых пятен не осталось, — ни единого. Чтобы вся мной пропиталась, насквозь. Чтобы ее кожа горела от моей.

— Твоя, — выдыхает, — и глаза, — сумасшедшие, пьяные. Прижимается к губам и не целует, — всхлипывает, сжавшись под моими руками. — Твоя, Артур. Вся.

Вжимаю ее в себя и жду, когда дрожь эта уймется. Шепчу что-то, целую все лицо, по волосам глажу. И, блядь, — сам себе не верю, как будто горячка все это или пьяная галлюцинация. Не бывает так. Вот просто — не бывает.

Она обмякает под моими руками, дыхание успокаивается, становится ровным, — и я осторожно, чтобы не потревожить, укладываю ее на бок.

Прижимаюсь со спины, прикрывая глаза и снова пытаюсь надышаться ее запахом. Никогда не надышусь, — все равно все больше и больше хочется. Никогда не насытиться мне этой бархатной кожей, которую медленно глажу.

— Я люблю тебя, — слышу так тихо, что мог бы подумать, что показалось. Но она выдохнула это — и тут же уснула с улыбкой на лице.

А я не сплю.

В волосы ее зарываюсь, затылок целую и вожу руками по бедрам, по плечу, — и насытиться не могу. И внутри рокочет, — как мотор гулкий, как ракета, которой взлететь хочется. Вот чертовка, — сердце даже мое переиначила, всего меня в режим какой-то совершенно, блядь, нереальный перевела.

А и я не против. И кажется, что только сегодня, сейчас, — настоящим вдруг, живым стал.

И вены себе зубами собственными разодрать хочется, когда подумаю о том, что с ней тогда сделал.

И я не забуду. И она однажды вспомнит. И ужаснется, отшатнется от меня. И никогда моей не будет. Не моя и не станет моей. Я знаю. А, может, вообще все это игра, — и прекрасно все она помнит, прекрасно знает, и эксперимент по приручению Тигра здесь ставит.

Но мне все равно. Сейчас только одного хочу, — вжать ее в себя, срастись с ней, под кожу, мясом, костями, тем, что ревет у меня сквозь ребра, а у нее тихо сладко бьется, — всем соединиться, намертво. Слиться с ней оголенными нервами, — так, чтоб навсегда, чтоб не отцепить уже никакой на хрен, силой.

Что это все? Секунда, пока она не вспомнит, — или иллюзия?

Хрен его знает, — но я за эту секунду, — даже если все, — ложь, — жизнь, кажется, готов отдать.

Мы очнемся. Может быть, уже даже завтра. Может, и не повториться ничего и никогда.

Но сейчас я впитываю ее запах, сейчас еще руками прикасаюсь и хочется замереть. Остановить этот миг. Или сдохнуть в нем.

Света.

Последнее, что я помню, — это как с девочками и менеджером садились в автобус.

А дальше, — просто темнота, провал.

Темнота и лихорадочный озноб. И что-то страшное, — вот за этой темнотой спрятанное, скрытое. Как будто чувствую, что темнота эта черная, — всего лишь занавес. И, если приоткрыть, потянуть сильнее, она так же и откроется. Только там, за ней — что-то такое ужасное, что хочется только глаза зажмурить и даже близко к завеси этой не подходить.

Но она, — черная, страшная, — надвигается. И будто рой голосов из нее, — мой, криком и ужасом, и еще чьи-то. И женские и мужской, — злой, жестокий. И удары на себе будто вживую чувствую. Надвигается темнота и колышется. А мне бежать от нее надо, — как только прикоснусь, — знаю, накроет меня оживший за ней кошмар.

И не знаю, — во сне или наяву, — но только одно от черноты этой спасение.

Сильные, горячие руки будто выдергивают меня, оттаскивают от нее.

И голос, — чуть хриплый, но такой нежный, говорит что-то, — а я слов не разбираю, — но голоса эти жуткие, крики и боль от голоса этого отступают, пропадают, рассеиваются.

И знаю я, — пока он говорит, пока в руках своих держит, — не доберется до меня кошмар, что скрывается за плотной черной пеленой. Не доберется. Я для него, — спрятана.

Иногда открывала глаза, — и видела его, только он, как и остальное, мне просто видением, полусном- полубредом каким-то казался.

Нет, — ну, в самом деле, — откуда бы ему взяться рядом со мной? Откуда ему вообще взяться?

Да и не качают такие мужчины на руках девчонок таких, как я. И уж тем более, колыбельных никому не поют. Бред. Все это — бред. Но пусть так и будет, Мне, когда он в моем бреду появляется, — спокойно. И знаю точно почему-то, — пока он есть, пока со мной, — ничего ни в снах моих, ни наяву со мной плохого не случится.

Но все-таки бред иногда отступал.

И тогда я ясно видела ЕГО.

Реально, — даже глаза протереть хотелось, — казалось, я просто потихоньку схожу с ума.