Кира Шарм - Игрушка для хищника

Говорит о чем-то, а я вкус его кожи под своими губами вспоминаю, — и ничего не вижу, ничего даже слышать не могу, — все его слова сливаются в один сплошной гул, отдающийся где-то в сердце, в животе, в кончиках пальцев. Я вся — звенеть от него начинаю. Под каким-то безумным напряжением звенеть. Как будто в натянутые провода вся превращаюсь и ток по ним безумно проносится, искрит, вспыхивает.

И не понимаю, что в нем происходит.

И тянется вроде бы ко мне, — я это чувствую, — не меньше, чем я к нему, тянется, — и злится сам на себя за это, и меня отшвыривает. Война какая-то в нем, сумасшедшая, — а мне от этой войны в груди больно. Не потому даже, что отталкивает, а потому — что плохо ему от нее. Иногда даже пальцы в кулак сжимаю, — так сильно его боль непонятную чувствую.

И сердце замирает, когда его долго нет.

Уже видела, знаю, — что явно не в офис бумажки перекладывать уходит. И так страшно в пустом доме, что губы до крови кусаю, боюсь, что случится с ним что-то похуже, чем в прошлый раз. Каждый раз боюсь, что не вернется.

«Ты уезжаешь. Сегодня, Света.» — а я не верю ему. Словам — не верю. Только взгляду. А в нем, — ни одного желания, чтобы я уехала. Как будто крик в них даже, чтобы осталась. С ним.

Только не понимаю, — зачем он так сам с собой борется?

Встряхивает, схватив за плечи.

— Мне не нужно завтраки готовить. И ждать меня не нужно. Хватит. Я сказал, — домой, — значит, — домой. Все, Света, наигрались. Прощай.

И уезжает. Даже не обернувшись. Не попрощавшись.

А я, — скрутилась калачиком на постели, обхватив колени руками. Так больно стало, что даже в груди обожгло.

Может, — я и правда, придумала все это? Может, нужно верить тому, что он говорит, а все мои чувства, — всего лишь то, во что мне самой хочется верить?

Гонит же, — а я, как собачка, вместо того, чтобы уйти, ластиться к нему начинаю…

Может, потому и возвращается под утро, что есть у него кто-то… Женщина, такая же роскошная, как и он сам? Та, которую не отталкивает, которую целует страстно. Может, он ее и представлял тогда, когда я его, безсознательного, неумело целовала?

Вон даже, Аля как на него смотрит, — я видела, женское сердце все замечает. Жизнь, кажется, ему отдать готова.

Только не с ней он, скорее всего, — и боль я во взгляде ее тоже чувствовала.

С кем он? К кому спешит, срываясь так рано? От кого возвращается под утро?

Такие, как он, не бывают одиноки, — это даже мне, дурочке без опыта понятно. Да за такого застрелить вообще можно! Потому что… Потому что таких — не бывает. Сама бы не поверила, если бы не попала в его дом.

А я кто? Дурочка несчастная, которую он пожалел просто, подобрал где-то? И путаюсь у него здесь под ногами, — и, может, правда, раздражать его уже начала? Может, и возился со мной просто из жалости, а теперь не понимает, сколько уже можно злоупотреблять его гостеприимством?

Больно. Больно так, что даже слез нет, — не льются. Даже они в комок в горле вместе с дыхание замирают.

Я не знала, как будет лучше. Не знала! Пальцы сжимала до хруста, — и не понимала, чему верить, как поступить?

Мое сердце останется здесь, если я уеду, — я его уже потеряла в этом огне его взгляда, его голоса, его рук.

Но…

Ведь любовь, привязанность, жажда человека, — она ни от чего не зависит. Ни от чего.

Ни от того, насколько сильна моя жажда к нему, ни от времени, проведенного вместе, ни от заботы.

Это необъяснимо, — это как ливень, он просто нахлынул и смыл все остальное, кроме того, кто каким-то чудом впился в твое сердце. И это происходит совсем не по нашей воле и не по нашему желанию.

Собирать мне было нечего, — нет у меня здесь никаких вещей.

Кстати, — они были, — может, стоило бы попытаться выяснить, где мой чемодан?

Но Артур ничего не хотел мне говорить, сколько я ни расспрашивала. Только хмурился и взгляд его становился таким тяжелым, будто к полу меня прибивал. Говорил, — сама вспомню, а если нет, — так и знать мне не нужно. Знал ли сам? Вряд ли, — почему бы тогда не сказать? Аля же сказала, что меня изнасиловали, — так чего уж после этого щадить? Хотя… Может, напали отморозки какие-то, и вещи тоже все забрали. Только паспорт остался и кошелек со смешной суммой, которой даже на обратную дорогу не хватит. Хотя, подозреваю, что и эти деньги Артур мне просто подложил. Или Аля…

Я медленно спустилась по дороге, по которой уезжал каждое утро Артур. — Мой Тигр, — само жалобно сорвалось в губ, как только вспомнила его лицо, как руками его касалась, как прижималась к нему во сне и сегодня, проснувшись…

Нет, — не мой. Не нужно себя обманывать. Нам потому в жизни и так бывает больно, что занимаемся обманом. Это — дорога к ножам в сердце, которые ты сам в себя и заталкиваешь. И проворачиваешь — тоже сам.

Мне не было страшно одной, — страхи, наверное, уже просто улеглись, а, может быть, их вытеснило новое чувство. Только теперь это чувство стало уколом. В самое сердце.

Свернула на какую-то тропинку и вышла к скале, — той самой, на верхушке которого построен дом. Даже задохнулась, глядя снизу на то, как это безумно красиво, — возвышаясь над всеми, над стихией океана, — и будто всем назло, будто силу свою выказывая над всем этим. Как и хозяин этого дома, которого мне уже не забыть никогда.

Вздохнула, усевшись на камень и снова обхватила колени руками. И даже не пыталась остановить полившихся наконец слез.

Так, оказывается, бывает. Живешь всю жизнь спокойно, привычно, — а несколько дней всю твою жизнь просто переворачивают. Всю жизнь и все естество. Все внутренности. И человек, о котором никогда и не подозревала, вдруг становится важнее всего остального. Всего, чем жила все время. И кажется, что только в нем она, — твоя жизнь.

Я просто прощалась.

Сидела в тишине и все вспоминала. И слезы становились все более горькими.

Каждое его слово, каждый жест, поворот головы, глаз этот прищуренный, когда прикуривает и затягивается сигаретой, вены на руках, улыбку эту его сумасшедшую. И застывшим взглядом смотрела на начавшую бушевать воду, — такой же шторм и у меня внутри, мы с ней сейчас просто идеально созвучны.

Я не заметила того момента, когда ветер, будто озверев, стал рвать волосы. Или это просто случилось очень быстро?

Вскочила, чтобы побыстрее спрятаться, уйти, но огромная волна вдруг просто сбила меня с ног, нахлынув.

Я барахталась изо всех сил, захлебываясь, орала так, что сорвала горло, надеясь, что меня кто-нибудь услышит, — но разве можно перекричать этот рев взбесившейся вокруг меня со всех сторон стихии? Уже отчаялась, понимая, что меня уносит все дальше, — била руками, пыталась грести, но где-то в глубине души уже отчаялась… И вот тогда меня и подхватили эти руки. Единственные во всем мире, которые способны перебороть даже самую бешенную стихию…

— Что ты творишь? Что ты, мать твою, творишь, — ревет, как бешенный, бросая меня на камень, и сейчас — он самый страшный ураган, страшнее, злее и свирепее всего вокруг. Такой в два счета растерзать может, — и ничего не спасет, никто.

И ярость в нем клокочет — такая лютая, во всем, — в груди, что вздымается так высоко, в губах перекошенных, во взгляде, в глазах этих сумасшедше-бешенных.

Он — точно не человек. Сам стихия. Сам ураган, шторм и буран под обтянувшей его обманной кожей.

— Прости, — сжимаюсь, а сама глаз от него отвести не могу.

Из-за меня такой? Из-за меня? Потому, что потерять боялся? Я бы ради этого сама бы в воду прыгнула. Но… Опять просто, наверное, пожалел. Одни только проблемы ему от меня. Вот и злится.

Только вот ярость эта вдруг вспышкой на мои губы обрушивается. И я уже ничего не вижу, ничего не замечаю, — внутри все светом ослепительным становится, на части разрывает и все его безумие, в меня вливается, таким же ураганом бурлить, кипеть в каждой капле крови начинает.

Целует меня, по всему телу ожогами его губы и вкус соли внутри, — и я взрываюсь, теряя саму себя. Полностью. Целиком. До вздоха. Судорожно только за него цепляюсь и понимаю, — хочу, чтобы взял. До боли, до сердца, что из груди выскочит навсегда — хочу. Пусть ворвется окончательно в меня, в самую душу, пусть разорвет меня потом этой любовью обжигающей на части, — пусть! Его хочу стать, раствориться, рассыпаться на осколки, — пусть даже один раз, пусть даже потом разорвусь от боли, — но его. Это сильнее меня. Это — всего сильнее.

Он снова оттолкнул, — хотя остановится, кажется, для нас обоих было уже невозможно.

Но это уже неважно, — я видела его глаза, видела в них смерч и ту самую жажду, которая меня разрывала.

Не знаю, не понимаю, почувствовать не могу, — почему он так бешено сопротивляется?

Потому и пришла к нему ночью. Не знаю, что там у него за причины, — но я готова ко всему.

Но я должна стать его. Я — уже его. Насквозь.

Пусть мне будет, что вспоминать по-настоящему. И мой первый раз случится с тем, кто уже намертво вошел в мое сердце.

И это — было блаженство.

Самое невозможное, самое безумное, самое обжигающее и трепетное из всего, что только возможно почувствовать человеку.

Я плавилась, растворялась, разрывалась на осколки, — и будто снова возрождалась под его губами, с ума сходя от каждого прикосновения, от каждого слова, которые он страстно, лихорадочно шептал.

Видела, как он напряжен, как сдерживается, как жалеет меня и сам не получает удовольствия, — и орать хотелось, чтобы отпустил себя, — я хочу его, я приму его таким, какой он есть, — пусть даже безумно рвущим на мне кожу. Потому что хочу именно его, именно такого, — настоящего!

Но, видимо, Артур не был бы Артуром, если бы стал кого-то слушать. Он все знает лучше. И все делает по-своему.

И счастье — это слишком слабое слово для того, чтобы описать хотя бы сотую долю того, что я чувствовала в эту ночь. И пусть даже после всего меня разорвет на части. Оно того стоило. Оно стоило даже намного большего.

Артур.

Черт! Мне нужно ехать, — дел запланировано просто немерянно!

Но она так сладко спит, вжавшись в меня и улыбаясь во сне, что кажется просто преступлением потревожить сейчас ее сон. Не говоря уже о том, как не хочется, чтобы она проснулась одна в этой постели, после всего.

И о том, как безудержно мне хочется ворваться в нее снова, опять почувствовать ее сумасшедшую, одуряющую плоть, пульсирующую вокруг меня плотным кольцом. Как хочется руками в кожу ее впечататься и пить ее стоны и пронзительные хриплые всхлипы, — меня снова начинает потряхивать и пробивать током, от того, как в голове тут же зазвучал ее сорванный голос.

Смотреть, как ее руки мнут простыни, вонзаться в нее взглядом, — до самого донышка наполняя собой, — жадно, сумасшедшее жадно.

Это не утолило моего звериного желания быть в ней, обладать, проникать и чувствовать ее всю, каждым вздрагиванием. Ни хера! Это только распалило мою жажду.

И теперь мне хочется ее — еще больше, еще сильнее, безостановочно, хочется слушать, как умоляет оставить ее, остановиться, измученная оргазмами, — и в то же время просит, чтоб не останавливался, чтобы ласкал еще…

Блядь, — меня так сорвет. Окончательно. Раньше думал, что срывает, — но то раньше и близко, на сотую долю не было таким, как сейчас.

Вот теперь я знаю, что такое ненасытность. Дикая, ненормальная, неутолимая.

Точно знаю, — мне ее всегда будет мало. Во всем. Сколько бы ни было, — мне каждый раз нужно будто в десять раз больше.

Аккуратно освобождаюсь, сам едва не застонав от ее протестующего стона.

Целую плечо, — едва касаясь, чтобы не разбудить.

И шлепаю за своей порцией ледяной воды и крепкого, почти вязкого кофе. Хотя даже не надеюсь, что это меня остудит.

Может, написать ей записку и оставить на подушке возле ее головы?

Нет, ухмыляюсь, качая головой. Записки и хрень вся эта — это вообще не про меня.

И, если она действительно не играет, и все это — не какой-то хитрый план Альбиноса, который использует девчонку, чтобы подобраться ко мне ближе, до мяса, — то лучше пусть поймет, какой я есть как можно раньше. А то хрен его знает, что там в восемнадцатилетней голове. Может, думает, что все будет сплошной романтикой? Не будет.

Может, поймет это и сбежит от меня сама.

И еще не факт, что не пожалеет о том, что было ночью, когда проснется…

А вот это уже — колет в самое сердце, пронзая насквозь.

Ведь — хрен его знает, что там замыкает в психике в шоковой ситуации.

Это у меня ни хрена не замыкает, потому что хрен меня шокируешь, а для нее возможность утонуть еще как могла сработать! Может, потому на этом всем и потянулась к горячему телу. Так, говорят, бывает. Инстинкт, стресс и прочая херня.