Кира Шарм - Игрушка для хищника

— Артур! — в ее голосе отчаяние и паника, и меня уже раскурочивает на хрен. Рассыпается счастье — с грохотом, острыми осколками разрывая все, во что успел так глупо, по-идиотски поверить. И еще. По-другому разрывает. Выходит, — не знала она ничего о нем. Ни при чем была. С самого начала.

— Что он говорит? — разворачивается ко мне, — а лицо такое бледное, что страшно за нее становится. — Кто он?

— Твою мать, Змей, не здесь! — Альбинос пытается дернуть Свету на себя, и Змей тут же бросается на него.

Все, — как в плохом, нелепом кино, как в замедленной съемке.

В церковь врываются люди Альбиноса.

Под пальбой я успеваю бросить Свету на пол, позади нас валятся трупы. Мои парни тоже не отстают, — и вот уже, кажется, в живых остаемся только я, Света, Змей и бессмертный, блядь, Альбинос.

Убери все это, — рычу Сергею, только что снявшему последнего из ворвавшихся в храм. Молча кивнув, он утаскивает тела, выбрасывая их под грозовой ливень.

— Света?

Твою мать! Струйка крови на виске и глаз не открывает!

Блядь! На хрена я все это вообще устроил? Жили бы себе спокойно вдвоем, из дому бы не выпускал…

— Света! — кажется, уже ору, лупя по щекам, пытаясь привести ее в чувство, — но ничего, ни хрена не выходит, — дышит, еле слышно, с хрипом, но лежит в руках, как тряпичная кукла.

И я могу только реветь на весь храм, прижимая ее к себе.

— Это — не конец, Тигр, — скалится Альбинос, — которому явно по хрен, что с его дочерью. — Это — только начало. Ты, сука, каждой каплей собственной крови мне платить за все, что сделал, будешь.

— Света? — тормошу ее, как сумасшедший, пока священник, наконец, не начинает лить на нее святую воду из чаши.

— Живая…

Глаза, наконец, с тихим вздохом, распахиваются.

Но…

Но в них такой ужас, что самого передергивает.

— Тшшшш, — пытаюсь успокоить, но, очнувшись, она начинает изворачиваться в моих руках, как уж на сковородке. — Все будет хорошо, малыш.

— Это был ты, — выдыхает она побелевшими губами. — Ты!!! — хриплым воем ужаса. — Ты!

— Я заберу тебя, моя девочка, — Альбинос, скрученный Змеем, таки протягивает к ней руку. — Или ты готов убить ее отца у нее же на глазах, а, Тигр?

Нет, блядь, я не готов. Ни к чему не готов. Особенно, — ко взгляду этому ее. В котором ужас переплелся с ненавистью.

Да, блядь. Я все забыл. Очень сильно постарался, чтоб забыть. А она вот, — вспомнила. И, если бы у меня был шанс поговорить с ней, что-то объяснить, то, возможно… Нет, не простила бы, но, может быть, смирилась. Поняла бы хотя бы, почему. Но — так… Так я потеряю ее навсегда. Слишком грамотно разыграл карты Альбинос. Слишком я расслабился, не подумав, что он с такой стороны зайти может. Слишком поверил, что мы спрятаны с ней от всего мира. Все — слишком.

— Отпусти. Отпусти меня, Артур.

И мольба в голосе такая отчаянная, от которой снова всего переворачивает и на куски разрывает.

— Нет, — и снова все как будто со стороны.

Будто не мои губы, а чьи-то чужие, ставшие деревянными, каждое слово произносят льющимся и тут же застывающим перед нами в воздухе металлом.

— Как ты не понимаешь! — дрожит вся, задыхаясь. — Я не могу стать твоей женой! После того… После всего этого!

Но от меня уже так просто не отшатнешься. Рука впивается в ее тело стальной хваткой.

— Нет, — оглушительно трещит, разрываясь, платье моей невесты, пытающейся, как рыба на берегу, все-таки вырваться.

— Артур, — тихий голос священника, будто ничего и не случилось. — Вы не можете взять невесту силой. Это противно Господу.

— Не можешь, — содрогаясь, неживым эхом, повторяет Света. Совсем без жизни в каждом звуке. — Не можешь. Ты…

Смотрю на свою руку, медленно разворачивающую ствол на молодого священника.

— Венчай, — снова выплевываются расплавленным металлом слова. — Ты произнесешь эти слова и станешь моей женой, Света. Или я сейчас убью их обоих.

И снова ужас, полыхающий огненным пламенем в ее глазах. А перед моими — пелена, — черная, жуткая, с кровавыми отблесками. Сквозь которую кружится перед глазами пол церкви, залитый кровью. Оскал Альбиноса, который уже знает, что победил с капающей по подбородку кровавой струйкой. Жуть в глазах, которые еще недавно, до рези в груди, светились любовью. И разорванный грязный букетик, который она судорожно мнет в руках, впиваясь нежной кожей в шипы.

— Неужели ты действительно такое чудовище? — выдыхает, почти не дыша.

— Я сказал уже, Света. Сказал, что не отпущу. Венчай!

Опуская ее на ноги, крепко прижимая за талию.

— Все равно не отпущу, — рычу, глядя на беззвучно открывающиеся губы. — Или два трупа — и я все равно тебя забираю, или мы сейчас спокойно венчаемся и уезжаем.

— Пообещай, что никого не убьешь… — уже обреченно, уже ни на кого не глядя.

— Я жду, Света.

— обещаю быть верной, почитать тебя как главу нашей семьи, заботиться и поддерживать тебя в болезни и здравии, в печали и радости, в бедности и богатстве, обещаю быть верной и преданной тебе до последнего шага моей земной жизни, — глухо, безжизненно звучит ее голос, разрывая мне виски.

— Клятва, данная так, ничего не значит, — бормочет священник.

— Не тебе решать, — собственный глухой голос ураганом разносится по церквушке. — Заканчивай.

Ее рука в моей застывает в лед. Даже дрожать перестала. Вся в статую превратилась, вся замерла. И таким же ледяным был поцелуй, который я таки вырвал из нее.

— А теперь — домой, — не думал, что придется нести на руках жену вот так, волоча, чтоб не сбежала и не сопротивлялась.

Не глядя на меня, она бросила затравленный взгляд на Альбиноса и судорожно сжала кулаки, впиваясь ногтями в кожу до крови.

— Я вытащу тебя, доченька, — бросает Альбинос нам вслед, от чего тело моей жены снова дернулось.

А я лишь проклинаю себя за то, что не убил вовремя эту мразь. Но уже — ничего не вернуть. Ничего.

Все разметать на хрен хотелось, — вот оно, счастье, распирающее нас, молодоженов! Все вокруг крушить и разносить в хлам!

Но я лишь упрямо прижимаю к себе тело женщины, ради которой готов был на все, и которая уже никогда не будет моей.

Ни-ко-гда.

Оглушительно металось стуком отбойного молотка по грудной клетке, вырывая с ребрами и мясом все то, во что мне сдуру удалось поверить. Вырванное у жизни, сворованной счастье закончилось.

И ведь я знал.

Знал, что так будет. До тех пор, пока сам себе не отшиб память, поддавшись этой вере.

Но, может, мне хоть что-нибудь, хоть как-нибудь еще удастся спасти, исправить? Объяснить, в конце концов!

Все, что мне теперь осталось, — хвататься, как за соломинку, за эту глупую надежду.

Она ведь меня любила, — любила искренне, по-настоящему. Она ведь должна меня услышать… Пусть не сейчас, не завтра, даже не через неделю. Но рано или поздно ведь должна!

Только зверь внутри рычал, подпевая колошматящим каплям по венам.

Рычал, извиваясь от слепящей боли.

Не услышит.

После того, как так любили, — уже не прощают. Так — еще больнее.

Сам бы разорвал. Если бы так со мной. На хрен разорвал бы и даже не оглянулся бы, переступая. В черную ненависть такая любовь обращается. В страшную ненависть, сжигающую все.

Всхлип и закрытое руками лицо служит мне ответом.

Сжимаю челюсти до хруста и только стараюсь не гнать. Любой жест, любое слишком резкое слово или движение, — и снесет. Снесет нас обоих на хрен. В такую пропасть, из которой уже даже по кусочкам не выползти.

Привожу в свой загородный дом, — о домике в поселке можно уже даже не думать.

Зато здесь — крепость. И охрана. Только разве что колючей проволоки не хватает. Дворец и бункер в одном флаконе.

Дергается всем телом, когда я прикасаюсь, чтобы взять ее на руки и вынести из машины.

— Сама могу дойти, — бормочет рваным хрипом. Опять — безжизненным.

— Жену на руках положено в дом вносить, — цежу сквозь зубы. Подбрасываю выше и медленно иду со своей бесценной ношей на руках, не обращая внимания на ливень и молнии.

— Выпей, — едва переступив порог гостиной, утопающей в цветах, наливаю ей хороший стакан коньяка.

Думал, заехать сюда после брачной ночи, показать ей наш дом. Пять тысяч роз заказал. А теперь — только задохнуться от их запаха. От мыслей о том, как все могло бы быть по-другому. Как все, мать его, должно было быть!

— Просто. Молча. Выпей, — отбрасываю руку, попытавшуюся слабо оттолкнуть и буквально вливаю в рот. — А теперь — ванна.

Она мотает головой, скребется ногтями о мою грудь, но я уже не обращаю внимания, просто тащу.

— А дальше? — вскидывает голову, как только на нее полилась горячая вода. — Будешь держать в подвале и насиловать, да? Так ты любишь, Тигр? Так тебя вставляет?

— Дальше мы просто сядем у камина и поговорим. Если ты обещаешь, что ничего с собой сейчас не сделаешь, я оставлю тебя пока здесь одну.

— Я? — резкий смешок бьет меня насквозь, обжигая и пронзая одновременно. — Это ты со мной все делаешь. Ты!

— Не закрывай дверь, — оставляю ее в воде прямо в одежде. В разорванном грязном платье, которое мечтал снимать с нее медленно и нежно. Не могу сейчас притронуться даже, чтобы его снять. Рефлекс у нее сработает. И тогда — все уже. Никто никого не услышит.

— Твою ж мать, — ору, лупя по стене до крови на костяшках, оказавшись в своем кабинете.

И повалиться на пол хочется и блевать судорожной кровью, — от того, что ничего уже и близко, на десятую часть даже не будет так, как раньше. Кожу на себе когтями рвать.

Надо было следить за этой тварью. Не подпустить его и близко. Надо было… Рассказать ей все, пока она еще не вспомнила сама? Да… Пока еще любила… Пока ужаса того, прежнего, не ощутила заново… Надо было… Но… Слишком я боялся ее потерять.

* * *

Света.

День, который должен был стать самым счастливым в моей жизни, превратился в самый жуткий кошмар.

Я так и лежала в наполненной им ванне, — даже с какой-то ароматной пенкой, от чего хотелось истерично рассмеяться, — надо же, как трогательно, даже о пенке позаботился! — и все, чего мне хотелось сейчас, — нырнуть с головой под воду и больше не выныривать.

Ногтями скребя по стенкам ванны, сдирая их до мяса, так и делала.

Вдох, — и головой под воду. Пока темнеть перед глазами не начинает.

Но и без воды, без удушья — перед глазами темно.

Мрак. И жуть.

Господи, как больно!

Больно так, что дышать нечем, — и только вот эта, физическая боль от сорванных ногтей хоть как-то приводит в чувство, пусть и ненадолго.

Я бы завыла, — да только голоса нет.

Ничего нет, — и дыхание становится хриплой судорогой.

Я бы не поверила.

Ни за что бы не поверила, расскажи мне кто-нибудь хотя бы часть того, что произошло сегодня.

А лучше бы и вовсе не дождалась этого дня, в который так верила, о котором даже и не мечтала.

Господи, да лучше бы он изменил мне с той брюнеткой и вышвырнул, как ненужную тряпку на улицу! Я вернулась бы к своей забытой с ним уже жизни, пусть и подвывая, скуля от боли, но все-таки живая. Не умерло бы настолько все там, внутри.

Но оно еще и не умерло.

Оно разрывается, рокочет обжигающей лавой и взрывает каждую клетку, каждую вену. Взрывает такой болью, от которой нет никаких лекарств, никакого забвения. Кажется, даже если я сейчас просто утоплюсь, то все равно буду корчиться от боли и ужаса, став бесплотным телом.

Кто он? Человек, надевший мне сегодня на палец против моей воли кольцо? Кто???????!!!!!!

Даже имени его не могу произнести, даже в мыслях. Не могу!

Он говорил мне, что жесток, говорил, что не отпустит, — но разве я верила?

А во что я, собственно, поверила вообще?

В нежность его, в ласку, в то, как он на руках меня качал?

Сжимаюсь от боли и снова заныриваю головой в пену.

Господи! Какая нежность, какое тепло, — он же сам меня насиловал, сам бил, сам до такого состояния довел!

Казалось, что любил, — а, может, я просто была для него удобной игрушкой?

Пока не отдавалась, непослушной была, — насиловал и избивал, а после — сама отдавала все, чего ему хотелось, — и вот это только он и любил?

Упала, головой ударилась, — и меня будто вышвырнуло из реальности.

Перед глазами другая совсем реальность поплыла.

И тоже — с выстрелами, как и наша «свадьба».

Тут же перед глазами Лида в луже крови появилась. И он, ногой сорвавший с петель дверь того бара, в который нас завезли. И выстрелы, — оглушительные, что долго еще гулом в голове звучали. Так громко, что я и не слышала почти ничего.