Карина Рейн - Игрушка для мажора

Такие родные зелёные глаза напротив были полны раскаяния, но я не узнавала сегодня их хозяина. Конечно, его характер всегда был не сахар, но мне казалось, что мы научились быть друг для друга надёжной опорой и поддержкой, когда весь мир ополчился против нас. Другие сибариты[1] из ближнего круга Ярослава смотрели на меня с презрением, но он смог заглянуть глубже — так же, как и я. Я влюбилась в человека, в которого не должна была влюбляться — об этом говорил каждый шелест листвы и дуновение ветра; влюбилась, потому что верила — мои чувства взаимны.

А сегодня он впервые сделал мне по-настоящему больно.

Нет, он и раньше пытался меня задеть, унизить, оскорбить — одним словом, сделать что угодно, чтобы указать на мой низкий социальный статус и моё место в его жизни. Но это было до того поцелуя на крыше и его ночного признания в том, что без меня у него ничего не получается, которые изменили буквально всё. Я поверила, хотя родители и лучший друг уверяли, что он сделает мне больно; я поверила, когда другие сибариты смеялись, утверждая, что Ярик «поиграет и бросит»; поверила, невзирая на убеждения лучшей подруги о том, что рано или поздно Поляков разобьёт моё сердце.

Поверила!

И ошиблась.

[1] Сибаризм — праздность, избалованность роскошью. Сибарит — носитель этих качеств.

29 июня 2019 года, суббота

Круглое шестиэтажное здание, выполненное практически полностью из стекла, которое по определению должно вызывать восторг, лично на меня наводило ужас; не за свой внешний вид — он-то как раз был идеален — а за своё предназначение. Я столько раз проходила мимо, представляя, как однажды окажусь внутри, и вот теперь, когда мечта воплощается в жизнь, мне вдруг стало не по себе.

«Утопия» — частная корпорация, в которой сосредоточен самый большой объём информации обо всей молодёжи нашего города — специализировалась на подборе подходящего партнёра для богатеньких мажоров и мажорок. Впрочем, партнёр — это слишком громкое слово; свадьбы случаются, конечно, но очень редко — в основном такие, как я, исполняют роль личной игрушки и девочки/мальчика на побегушках.

Только уверенность в том, что я попаду к лучшему другу, придавала мне сил передвигать ноги.

Отказаться от регистрации в «Утопии» нельзя; все подростки, проживающие в семьях со средним и низким уровнями доходов, которые перешагнули рубеж совершеннолетия и окончили школу, обязаны оставить здесь свою анкету; так или иначе, каждый из нас был закреплён за какой-либо семьёй побогаче, если в ней имелись наши ровесники. Полгода назад мне стукнуло восемнадцать, неделю назад я окончила школу, а вчера заполнила последние бумаги для постановки на учёт.

Пришло и моё время.

Таких, как я, называют аккомодантами[1] — нам приходится покидать свои семьи и приспосабливаться к новым условиям жизни буквально на ходу; учиться новым правилам и придерживаться новых постулатов жизни. Самое обидное здесь было то, что в случае чего нас с лёгкостью можно заменить другими; а вот я сама не смогу поменять выбранного мне партнёра — такая вот новая действительность. Все говорят, что такая система создана для нашего блага — так мы попадаем под защиту влиятельных семей, которые обеспечивают нас всем необходимым и дают ключи к лучшему будущему. За те десять лет, что функционирует «Утопия», уровень насилия и несчастных случаев с летальным исходом действительно снизился, ведь за нас отвечают наши партнёры… Но опьянённые своими возможностями мажоры время от времени умудряются найти лазейки — не зря ведь иногда происходит процесс перераспределения. Об этом мало кто знает, ведь всё делается в тайне, чтобы не поднимать шумиху и не культивировать страх среди молодёжи, но кое-какие отголоски до нас всё же долетают.

Конечно, не все богатеи одинаково плохие — взять хотя бы Вадима: его отец был одним из совладельцев «Утопии», и имел баснословные деньги, но Вадик был словно с другой планеты. Никогда никого не оскорблял, не относился к людям, как к вещам, и всегда был вежлив. Мы познакомились в игровом центре шесть лет назад, куда обе наши школы возили детей на экскурсию; разумеется, нам с детства внушали, что мы друг от друга отличаемся, запретив детям из обычных семей учиться вместе с детьми из семей побогаче. Целых два года я была уверена в том, что все дети богачей — такие же, как он, пока одна из мажорок не указала мне моё место. Вадим обещал, что я попаду в его семью — его отец сможет всё устроить — но мне всё же было немножечко страшно.

Поднимаю голову, чтобы ещё раз посмотреть на название корпорации, поблёскивающее серебряными буквами в лучах солнца, и фыркаю: утопия гарантирована кому угодно, но точно не таким, как я.

Белый мраморный пол приёмного холла блестит так, что можно увидеть в нём своё отражение; я подхожу к стойке регистратора и получаю свой персональный пропуск c фотографией и номер кабинета, в который должна попасть. На ватных ногах поднимаюсь на второй этаж и тут же попадаю в безумие: примерно около сотни парней и девушек толпились в коридоре; кто-то болтал между собой, кто-то держался особняком, но были и такие — в основном, девушки — кто не скрывал своего удовольствия и самодовольства. Не знаю, что смешило больше: то, что они считали себя «важными», или то, что они рады быть в роли «расходного материала».

Не больно-то высоко же они себя ценят.

Среди всей этой «серой массы» изредка попадались и те самые высокомерные снобы; их в нашем обществе называют сибаритами — детьми богатых родителей. По сути, обычные мажоры, которых лично я за глаза называла Нарциссами, потому что самолюбования им не занимать. Понятия не имею, почему они над всеми остальными задирают нос — сами-то в жизни ничего не добились. А то, что родители богаты — так это тоже не их достижение, тут, как говорится, «как карта ляжет».

Одна большая лотерея — кому-то везёт, кому-то нет.

Не то что бы я жаловалась на своих родителей — они у меня отличные: во всём поддерживают, защищают по мере возможностей (хотя от всего всё равно не убережёшь), дают сил поверить в себя… Но после того как я перейду под крыло Вадима, видеться мы сможем лишь на выходных и по праздникам.

По сути то же самое крепостное право — только в профиль.

Понять в толпе, кто есть кто, было несложно: перед мажорами подростки расступались, как вода перед Моисеем; они словно были окутаны тяжёлой тёмной аурой самодовольства, исключительности и туго набитых банковских счетов родителей. Стильная одежда, модные причёски, дорогие украшения и аксессуары выглядели, словно знаки отличия от остальной — «серой» — массы. В конце коридора, у окна, замечаю троих парней — из тех, что со статусом; они лениво переговаривались о чём-то и даже не обращали внимания на всех остальных — видимо, пришли за «игрушками». Мне становится мерзко от осознания того, что кто-то из этих наивных девчонок попадётся в их лапы — из такой кабалы победителями выбираются редко.

Это лишь ещё больше заставляет меня радоваться своему везению.

На моём пропуске на обратной стороне напечатан номер в очереди — девяносто восемь; учитывая, что над дверью нужного мне кабинета сейчас горит табличка с номером четырнадцать, застряла я здесь надолго. Подавляю тяжёлый вздох и отхожу подальше от этой шумной толпы, источающей эстрогены и тестостерон, и встаю у окна в начале коридора — чтобы видеть табличку и держать в поле зрения мажоров. От них даже на расстоянии в двести метров несло опасностью вперемежку со стойкими дорогими духами, но я никак не могла заставить себя не смотреть на них.

Должно быть, какой-то примитивный, чисто женский рефлекс.

Чтобы отвлечься, изучаю пропуск со своей фотографией — жуткая фотка — и пытаюсь превратить свой девяносто восьмой номер в пятнадцатый, но ничего не выходит. А ведь я так надеялась на то, что это будет быстро, и к обеду я успею домой…

Долго стоять не получается: не то от волнения, не то от раздражения я начинаю нарезать небольшие круги возле окна, которые с каждой минутой становятся всё больше, пока наконец не перерастают в прогулку по коридору туда-сюда. Автоматически бросаю взгляд на часы, когда на табличке сменяются числа, и проклинаю руководителей «Утопии»: специалистов куча, а принимает всего один на такую толпу. Радует одно — я всё же отвлеклась от неприятной тройки в конце коридора и целиком погрузилась в мысли; наверно, поэтому вовремя не заметила препятствие и со всего маху налетела на кого-то. В нос ударяет терпкий запах мужских духов — тех самых, что чувствовались по всему коридору, но не так сильно, как сейчас. Поднимаю голову и наталкиваюсь на ответный безразличный взгляд холодных глаз какого-то нереального бирюзового цвета одного из тех брюнетов, что ещё недавно стояли у окна, а теперь обступили меня с трёх сторон. Цепкие пальцы парня крепко вцепились в мои предплечья — видимо, он автоматически ухватил меня, чтобы я не упала. Мне бы испугаться, но, должно быть, для этого я слишком устала — на табличке горел ещё только номер пятьдесят шесть, а мне хотелось перекусить и где-нибудь улечься. И единственная мысль, которая копошилась в моей голове в этот момент — «Он что, на себя весь флакон вылил?!»

— Ну? — чуть хрипловато роняет парень, отлепляя свои пальцы от моих рук.

Наверняка синяки останутся…

— Спасибо, — каркаю в ответ, потирая предплечья.

— Мне не нужна твоя благодарность, — фыркает он. — Я жду извинений.

У меня в буквальном смысле слова отвисает челюсть — я не ослышалась? С чего бы мне просить у него прощения? Я ведь не специально в него врезалась; и даже если я не смотрела по сторонам — он-то прекрасно видел, куда шёл, и кто у него на пути.

Оглядываюсь в поисках поддержки, но вижу только две картины, и ни одна из них меня не утешает: парни ретировались в стороны, не желая связываться с сибаритами и наживать себе проблем — особенно перед распределением — а девушки тупо пускали на всю тройку слюни и явно завидовали, что я стала объектом их внимания.

Тоже мне, помощники…

— Ждать придётся долго, — огрызаюсь и отступаю на шаг назад — подальше от опасной глыбы льда.

На это парень лишь приподнимает бровь, а его дружки мерзко скалятся, будто сейчас съедят меня на обед; ну, то есть, скалится только один — второму, кажется, вообще фиолетово на всё, что творится вокруг.

— В моём списке достоинств терпение отсутствует, — недобро стреляет глазами.

— А у тебя есть достоинства? — раздражённо складываю на груди руки.

— Лучше не зли меня, детка, — говорит тихо, но от его голоса мурашки по коже разбегаются, словно испуганный табун лошадей.

Правда, страх был недолгим, потому что меня безмерно злит его поведение; почему я должна перед ним извиняться, да ещё терпеть его нахальство и хамство? Если бы не кошелёк его родителей, он бы тоже сейчас трясся где-нибудь в сторонке в ожидании распределения в семью какой-нибудь богатой стервы, а не строил из себя оскорблённого мачо!

Хотя погодите-ка…

— Хочешь сказать, что без моих извинений ты спокойно спать не сможешь?

Пару секунд он всматривается в моё лицо, и в его глазах я вижу горящее желание отомстить, которое меня до чёртиков пугает, а после… фыркает, обходит меня по касательной, намеренно задевая плечом и наверняка оставляя ещё один синяк, и скрывается на лестничной клетке.

Ну и что это только что было?

— Похоже, тебе светят огромные проблемы, — насмешливо роняет стоящая неподалёку блондинка. — Если попадёшь в его семью — со спокойной жизнью можешь попрощаться.

— Ты хоть знаешь, кому нахамила? — подключается к «разговору» шатенка.

— Я никому не хамила, — не соглашаюсь. — Он, в отличие от меня, видел, куда идёт — кто ещё из нас должен извиняться?!

— Это Ярослав Поляков, — словно не слыша меня, продолжает гнуть свою линию блондинка — Олеся, если судить по персональному пропуску. От звука имени парня вдоль позвоночника прокатывается гигантский ледяной валун — эту фамилию не знает разве что полный социопат: его отец — второй совладелец «Утопии» из четырёх. — И, судя по его взгляду, он тебя так просто в покое не оставит.

Хмурюсь, потому что это маловероятно: ему незачем заострять внимание на какой-то серой мыши вроде меня; ну и, к тому же, я уже знаю, к кому попаду, так что стратегия блондинки по моему запугиванию работала не очень хорошо.

— Мне всё равно, кто он такой; и что собирается делать, меня тоже мало волнует.

— А волноваться стоило бы, — качает головой шатенка, и меня наконец-то оставляют в покое.