Ну и неслучайно тоже.

Уже не было секретом, что у меня на почве девчонки поехала крыша, и фиг знает, что взбредёт в голову рядом с ней, так что лучше держаться подальше. В двенадцать я даю ей лекарство второй раз; если бы знал, что это будет настолько… странно по ощущениям, оставил бы её на попечение тёти Вали и просто навещал бы. А так, укладывая её обратно, я чувствую себя идиотом, который влез не в своё дело, а включать обратку уже поздно.

Чтоб я ещё хоть раз…

— Яр… — тихо выдыхает Варя.

Чёрт, я что, заснул? Потому что когда смотрю на девушку, её глаза по-прежнему закрыты, так что я либо заснул, либо померещилось.

Уже мозги троит из-за её присутствия.

Пробираюсь в противоположный конец комнаты и падаю в кресло; Варю нужно будет выслать отсюда сразу, как только она оклемается, хотя я почти уверен, что она сама уйдёт, когда очнётся — она ведь не выносит мою компанию так же, как и я её. Раньше я никому не позволял называть себя Яром — бесит этот вариант имени — но ей почему-то позволяю.

И что самое дикое — в её исполнении мне это нравится.

— Ярослав, — снова слышу её голос, но на этот раз он звучит громче.

В голове что-то отчётливо щёлкает, когда я подхожу к кровати; Варя точно не проснулась, но при этом зовёт меня, и я чувствую ползущие вдоль позвоночника мурашки

Но не мерзкие, а тёплые.

Провожу костяшками пальцев по её щеке, и у девушки вырывается вздох; её брови чуть сведены, а лоб нахмурен — наверно, снится что-то не очень приятное.

— Не уходи.

Запускаю ладонь в волосы, чтобы хорошенько взъерошить и прийти в себя, но не получается. Она что, видит сон, в котором я её бросаю? Но что ещё более дико, так это то, что она этого не хочет.

Варя просит меня остаться? В каком смысле?

Может, она просто в бреду?

Голова идёт кругом: я впервые чувствую себя нужным кому-то — пусть это и не совсем стандартная ситуация.

— Варя?

Наверно, она просто притворяется.

Нет, это вряд ли — актриса из неё никакая; она вечно краснеет, когда я стебусь над ней, так что уже выдала бы себя с головой. Хотя в тот раз, когда я послал нахрен здравый смысл и поцеловал её, у неё неплохо получилось меня провести. И теперь не могу быть уверенным, спит она или снова делает вид.

Но конкретно в этот момент, когда я снова наклоняюсь к её губам, это было неважно; даже лучше, если она в сознании — чтобы точно была уверена, что я не играю. На этот раз это не просто едва ощутимое прикосновение, которое она могла бы списать на сон или игру воображения — это настоящий поцелуй, который она точно не забыла бы. Но сомневаться в том, что она спит, не приходится — я не встретил ни сопротивления со стороны Вари, ни ответа, а что-то из этого точно должно было быть, если бы она проснулась. Я не чувствую ни стыда, ни вины за то, что целую её, когда она в таком состоянии, потому что в сознании она вряд ли дала бы мне это сделать.

Разве можно ненавидеть её и при этом хотеть? Вряд ли, но противоречивые эмоции умудрялись уживаться.

Вылетаю из комнаты раньше, чем успеваю о чём-то подумать; спускаюсь в гараж и срываю тент с байка, к которому не притрагивался почти неделю, и выкатываю его во двор. В окне родительской спальни мелькает лицо матери, и я снова чувствую злость, которая разрывает грудную клетку как водород — воздушный шарик. Ночные улицы словно вымерли в это время суток; и пока я пробирался сквозь центр, периметр и окраину в сторону выезда из города — чёрт знает куда, но лишь бы подальше — мне не попалась ни одна живая душа.

Но так лучше.

Даже не слежу за дорогой, выученной наизусть, и на автомате заворачиваю в сторону дамбы, куда сбегал постоянно, если что-то выбивало из колеи. Но Варя не просто выбила — она взорвала почву под ногами, и теперь я каждую секунду проваливался куда-то вниз. Не знаю, что встретит меня на дне, но там явно не будет ничего хорошего — включая «и жили они долго и счастливо».

Почему я должен менять свои привычки ради неё?

Нет, она не заставляла меня меняться, но если бы я решил быть с ней во всех смыслах, это стало бы так же неизбежно, как смена времён года. Я сам сделал себя таким, какой я есть, и меня всё устраивало, а теперь привычная жизнь трещала по швам из-за того, что Варя в бреду назвала моё имя.

Сценарий хуже придумать просто нереально.

Дамба, на которой я часто бываю, предназначена для шоссейной дороги; оставляю байк в самом начале и топаю к середине, чтобы перекинуть ноги на ту сторону и сесть на бортик. Я часто так делал и в детстве, и за это мне прилетало от отца, но он не может следить за мной вечно. Здесь приличная высота — примерно в двадцать этажей — но я давно привык и уже не чувствовал ни страха, ни осторожности. Вот Варя…

Ля, да сколько можно!

Спрыгиваю на асфальт — куда ни повернись, везде она лезет в голову, будто её в реальной жизни мало! Может это просто чисто мужской инстинкт — я не смогу выбросить её из головы, пока не пересплю с ней? Я не слепой — Варя далеко не уродина, так что не удивительно, что я её хочу, но закончится ли моя одержимость ею после всего? А если я наоборот ещё глубже увязну и пополню ряды счастливых молодожёнов?

Да это же страшный сон для таких, как я.

Резко торможу посреди дороги: и с каких это пор меня заботит «после»? Если я сразу предупрежу её, чтобы не ждала любви до гроба, и любой следующий день для «нас» может стать последним, возможно, удастся избежать всех этих сентиментальных соплей? Варя не сможет обвинить меня в том, что я «нарушаю обещания», и не заставит чувствовать себя моральным уродом после расставания.

Ну и менять себя не придётся — раз уж это всё ненадолго.

Фыркаю, потому что «задачка» оказалась не такой уж и сложной, и снова прыгаю на байк; сейчас только половина четвёртого утра, так что я ещё успею вернуться домой до того, как девушка проснётся. Надо было сделать это ещё тогда, когда первый раз поцеловал её — чтобы сегодня всё это не выносило мозг.

В кабинете отца горит свет — снова вернулся поздно — но все остальные по-прежнему спят, и я шагаю прямиком в свою комнату; возле двери торможу, потому что с той стороны доносится чей-то голос.

Ей Богу, если это снова Эвелина, она выйдет из этого дома через окно.

Ни одна из петель не скрипит, когда я толкаю дверь и наблюдаю картину: склонившись к Вариному лицу так близко, что девушка просто вжалась в подушку, натянув одеяло почти до носа и широко распахнув глаза, моя мать… в общем-то, была моей матерью и стопроцентно оправдывала своё амплуа стервы номер два.

— Я надеюсь, ты понимаешь, что лишние проблемы нам ни к чему? — говорит вроде тихо, но таким тоном, что у Фредди Крюгера наверняка волосы на загривке встали бы дыбом. — Всё, что вчера произошло — просто недоразумение, так что не стоит раздувать из мухи слона, говоря, что кто-то тебя столкнул. Ты просто стояла слишком близко к краю, испугалась, может, неправильно поставила ногу — поэтому и упала.

По лицу Вари вижу, что она почти поверила во весь этот бред; наверняка уже дорисовывает себе тот самый «неверный шаг», а Эвелину представляет героиней, которая не толкнула, а попыталась спасти.

— Не знаю насчёт девчонки, — встреваю в разговор, и мать резко выпрямляется, застигнутая врасплох, — но лично я понимаю вот что: проваливай-ка из моей комнаты к чёртовой бабушке, и чтобы я тебя даже в радиусе двух метров от своей двери не видел, пока Варя здесь — ты поняла меня?

Она в свойственной ей манере брезгливо кривит губы.

— Ты серьёзно пойдёшь против матери из-за нищенки с периметра?

— Я пойду против любой несправедливости, — фыркаю. — А ты как раз возглавляешь этот отдел.

— Твоё счастье, что ты мой сын!

Наверно, это должно было прозвучать как угроза, вот только…

— Насчёт счастья не согласен.

Мать задирает голову настолько, что ещё чуть-чуть — и Луна наждачной бумагой пройдётся по её роже.

— Как тебе не стыдно?! — Она серьёзно? С чего это я вообще должен испытывать стыд — в тех генах, что она передала мне, не было такой хромосомы. — Я тебя растила, кормила…

— Скажи ещё, что ночей не досыпала, — закатываю глаза. — Знаешь, чьё лицо я видел в детстве каждую ночь, когда просыпался в слезах от очередного кошмара? Нашей кухарки — в то время как ты заливала своё горе цистернами вина. Так что хватит уже прикидываться хорошей и претендовать на звание матери года — оно тебе всё равно не светит. И проваливай уже нахрен, я устал от твоей двуличной физиономии.

Мать поджимает губы, но сваливает, и я захлопываю за ней дверь так, что где-то за деревянными панелями на стенах кусками скатывается штукатурка. Мне нужно пару минут, чтобы перестать захлёбываться злостью и не вылить всё это дерьмо на Варю, которой и так досталось.

Поднимаю глаза и сталкиваюсь с испуганным взглядом пары зелёных глаз.

— Я не собираюсь использовать тебя в качестве боксёрской груши, если ты об этом, — раздражённо роняю и прохожу в дальний угол к своему креслу.

Она ёрзает, пытаясь устроиться поудобнее, и морщится — наверно, снова голова болит.

— Я думала вовсе не об этом. — Варя вздыхает, а я пытаюсь понять, о чём она думает. — Почему я в твоей комнате?

— Ты под моим присмотром, — отбиваю ладонь о деревянный подлокотник. Как бы так сказать ей о том, что она теперь со мной и моя? — Не хотел прийти завтра в твою комнату и найти тебя повешенной под потолком. Или утопленной в ванной. Или задушенной ремешком от сумки. Что-то типа того. В этом доме живут долбанутые люди, а я ещё слишком молод, чтобы сидеть в тюрьме.

— Говоря о долбанутых, ты имеешь в виду себя? — скептически интересуется, складывая ладони на коленях. — Здесь вообще нет нормальных, не считая тёти Вали.

— Чёрт, с этой темы никак плавно на другую не перейти, — усмехаюсь, лениво развалившись в кресле. Я и не знал, что оно такое удобное… — Ладно, спрошу в лоб: как ты смотришь на то, чтобы мы с тобой попробовали перестать ненавидеть друг друга?

Её лицо вытягивается — надо же, я её удивил — но после приобретает выражение, типа «Ты снова стебёшься надо мной!».

— Просто вау, — откидывается на подушки. — Это у тебя такая манера просить прощение? Как ты вообще себе это представляешь? Разве не ты сказал в прошлый раз, что не хочешь видеть меня среди своих друзей?

— Я много чего говорю, — отмахиваюсь.

— Верно — и каждый наш разговор заканчивается тем, что я ненавижу тебя ещё больше, так что не представляю, как ты собираешься дружить.

— А кто говорит о дружбе? — приподнимаю бровь.

Она что, вообще меня не слушала?

— Эмм… В каком это смысле? — моментально теряется. — Тогда что ты имеешь в виду?

Поднимаюсь на ноги и прячу руки в карманах джинсов.

— Это проще показать, чем рассказывать.

Варя озадаченно хмурится, и, кажется, её голова начинает болеть ещё сильнее; подхожу к кровати, отчего девушка напрягается, и хватаю стакан с прикроватной тумбы.

— Никуда не уходи.

— А у меня есть выбор?

— Его нет. Сейчас вернусь.

Спускаюсь на кухню, чтобы набрать воды, и слышу приглушённые голоса из кабинета отца — никак мать ему на уши присела? Любопытство никогда не было в числе моих недостатков, так что я просто иду дальше: у меня тоже есть, что сказать ему. Возвращаюсь в комнату и застаю Варю в центре, оглядывающуюся по сторонам.

— Ты вообще слышал что-то про швабру и тряпку? — визгливо спрашивает, и у меня закладывает уши.

Растворяю в стакане таблетку и даю его Варе.

— Пей.

— Что это?

— Намешал тебе убойный коктейльчик из мышьяка и цианида, — закатываю глаза. — Пей до капли, ничего не пролей — говорят, цианид плохо выводится с персидского ковра.

— Ты идиот?

Ожидаемое обвинение.

— Успокойся. Врач сказала давать тебе это, если головные боли будут сильными.

Девушка смотрит на меня недоверчиво, но всё же послушно выпивает всё.

— Ты помнишь, как я говорила тебе о том, что тебе стоит быть постоянным в плане своего отношения ко мне? Кажется, сейчас самое время прислушаться.

— Поверь мне — сейчас я постоянен, как никогда, — забираю стакан из её руки и подхожу ближе.

У меня на уме снова поцеловать её — на этот раз открыто — чтобы она сразу поняла, что я имел в виду; Варя внимательно всматривается в мои глаза, а после хмурится. Неужели до неё наконец-то дошло, что я задумал?

Но девушка меня удивляет.

— У тебя зелёные глаза?

— Твои наблюдательные способности меня поражают, — тру ладонью лицо.

— Я не об этом, — хмурится и подходит ближе; у меня включаются охотничьи инстинкты, когда она рядом — руки сами тянутся к её талии, но Варя снова всё портит. — У твоей мамы глаза голубые, а у папы — карие.