Если Томас правильно понял пилота, они летели без генератора. Томаса заверили, что так можно, если, конечно, не заглохнет двигатель, потому что тогда придется снова запускать его. Пилот, с довольно длинными волосами и в куртке с короткими рукавами, которая сужалась к талии (такую лет десять назад могли носить «Битлз»), казался абсолютно безразличным к путешествию и, когда выяснилось, что генератор неисправен, предоставил Томасу самому решать, поворачивать назад или нет. Томас, думая о Линде, стоящей в полдень перед отелем «Петлиз», не видел альтернативы и где-то над Вой решил, что самолет не свалится на землю в наказание за его неверность. Будто он не был неверным каждый момент своей жизни, с тех пор как впервые увидел Линду на рынке. И все же он не мог не представлять себе смерть в огне в каком-нибудь пустынном месте, где их никто никогда не найдет.

Вдали он увидел деревушку, хижины с травяными крышами и рядом — загон со скотом. И он в который раз подумал — на этот раз с уверенностью, — что Африка все-таки непостижима. Она древняя, она величественная как ни один другой континент, душа ее незапятнанна, даже со всеми этими вабензи, счетами в швейцарских банках и мальчишками на стоянках. И вот эта незапятнанность и была непостижимой. Он видел это в лицах женщин, в их глазах, противоестественно спокойных перед лицом катастрофы, в застенчивых улыбках детей, смеющихся шуткам, понятным только им. И он признавал — с чем не могли согласиться ни Регина, с ее научным подходом, ни Роланд, — что он, Томас, значил в этой стране не более чем одно из животных стада гну, мигрирующего под ним на запад (на самом деле значил еще меньше). Он был просто приезжим, которому суждено двигаться дальше. И поэтому ему никогда до конца не понять ни Ндегву, ни его жену Мэри Ндегву, ни даже ту женщину, которая стирала в ванной его рубашки (и особенно ее). Хотя — и это было странно — он отчетливо ощущал, что они- то его понимают, что они, как однажды выразилась Регина, — видят его насквозь; его собственная душа, даже в нынешнем ее смятении, была понятна им, как миска с водой.

— Нужно затянуть этот ремень, — сказал пилот.

Готовясь к посадке, пилот сел прямо и положил руки на штурвал, что подействовало на Томаса весьма успокаивающе. Сам он не мог быть летчиком — у него не было математической подготовки, — хотя профессия казалась привлекательной. Пилот указал на побережье, похожее на раковину персикового цвета на фоне жидкой синевы Индийского океана. По мере приближения к месту, где он увидит Линду, сердце Томаса билось все быстрее, и он подумал: каким невероятно рискованным было это предприятие, как оно едва не сорвалось. Рич, к несчастью, подхватил на сафари жуткую малярию и был вынужден вернуться вместе с Томасом и Региной в Найроби. После того как Рича поместили в больницу, а затем отправили домой с целой батареей лекарств, Томасу пришлось выдумывать причину, чтобы лететь на побережье, откуда они только что вернулись. Он воспользовался тем малоправдоподобным предлогом, что это поручение его нового работодателя. Это будет недолгая поездка, сказал он Регине, к четвергу он вернется. И она, утомленная грязью и скукой сафари, не возражала, а если честно, даже не обратила на его слова внимания.

Самолет оставил континент позади, обогнул архипелаг Ламу и приземлился на взлетно-посадочной полосе в мангровом болоте близ Манды[51]. Томас поблагодарил пилота и выразил надежду на то, что генератор скоро починят. Пилот, от которого несло перегаром, лишь пожал плечами. Томас направился к месту, откуда одномачтовые каботажные суда с широкими треугольными парусами перевозили пассажиров в город Ламу. Он погрузил свои пожитки в переполненное судно, напоминавшее лодку с вьетнамскими беженцами, дал капитану восемьдесят шиллингов и нашел себе место рядом с женщиной, одетой так, что были видны одни глаза, — темные, с накрашенными арабской краской веками.

Когда Томас сошел на берег, с минаретов уже доносилось пение муэдзинов — завораживающие мелодичные звуки в минорном ладу, которые для Томаса всегда будут ассоциироваться с любовью и предвидением (даже годы спустя при звуках мелодии муэдзина — в новостях про Палестину или Ирак — у него сдавливало горло). Он закинул рюкзак на плечо. Жара была одновременно расслабляющей и возбуждающей. Он будто не шел, а плыл под водой — вверх по холму, мимо Харамби-авеню, по направлению к музею, где, как сказал редактор журнала (чтобы превратить ложь в правду, Томас попросил задание и получил его), ему, возможно, удастся остановиться. Томас двигался по карте, путаясь в лабиринте узких улочек с магазинами и кафе, петляя между каменными домами, запечатанными деревянными дверями с замысловатой резьбой. Вдоль мощеных улиц, поднимающихся от гавани вверх по холму, витала едва уловимая прохлада, увлекавшая в сторону от нужного маршрута. Мужчины внимательно смотрели на него, а женщины с детьми на руках молча проплывали мимо. Постоянно ревели ослы, путались под ногами коты. По сточным канавам текли нечистоты, издавая тошнотворный сладковатый запах.

Он спросил дорогу к музею, и мальчик с палкой вызвался показать ее, побежав впереди. Томасу пришлось поспешить, чтобы не отстать от мальчика, который терпеливо поджидал его на каждом углу. Так же терпеливо и молча он ждал своих чаевых, когда доставил Томаса к двери музея. Томас шагнул внутрь и едва успел заметить модели древних парусных судов и тяжелые серебряные блюда, как какая-то женщина, наверное работник музея, спросила, чем она может помочь ему. Он ответил, что ищет человека по имени Шейх. Ах, Бвана Шейх отсутствует, сказала женщина. Томас назвал свое имя. Женщина улыбнулась и вручила ему конверт. На конверте были письменные указания, а внутри — ключ. Томас удивился — он не знал, что до его прибытия сюда кто- то звонил и о чем-то договаривался. Об оплате речь не зашла, и Томас подумал, что невежливо предлагать деньги, не имея никакого понятия, о чем тут могли договориться от его имени.

Мальчик с палкой ожидал его у музея, и Томас был только рад вручить ему конверт с адресом. По лабиринту, где кулинарные запахи состязались с вонью нечистот, мальчик провел его к узкому зданию с простой дверью. Томас думал увидеть комнату, в лучшем случае квартиру, и потому удивился, когда мальчик отпер дверь и ввел его во внутренний двор того, что, по всей видимости, было домом. Томас был растерян и расспросил бы мальчика, если бы ключ не вошел так легко в замочную скважину.

Из тени возник лысый мужчина арабской наружности, в переднике — предположительно, слуга, — который, рявкнув, отослал посыльного и представился мистером Салимом. Не хочет ли Томас осмотреться здесь, пока мистер Салим принесет холодного чаю? Томас глянул на часы, хотя делал это всего десять минут назад, — у него были смутные опасения, что на этом экзотическом острове время может двигаться вперед по собственным правилам. Да, сказал Томас, он осмотрится и будет очень благодарен за стакан чая.

Слуга исчез в тени. Томас постоял некоторое время под открытым небом. Двор был узкий, и на каменный пол ложились прохладные тени. В центре был низкий колодец, окруженный желтыми цветами, в углу росло дерево папайи. На первом этаже, похоже, находилась кухня, но Томас не рискнул туда заглянуть, не желая мешать мистеру Салиму в его приготовлениях. Вместо этого он поднялся по лестничному пролету, где в нишах стояли скульптуры. Лестница вела на второй этаж, задуманный как гостиная, с низкой резной мебелью и подушками из отбеленного хлопка. Стены и ниши были украшены медными и серебряными блюдами с гравировкой и большими керамическими кувшинами. Лестница шла дальше вверх, и на третьем этаже, под открытым небом, Томас увидел спальни с кроватями под пологом и сеткой против комаров. Возле одной кровати стояло жасминовое дерево на коралловом уступе — франжипани. Аромат цветов наполнял комнаты, уничтожая запахи улицы. Он посмотрел на спальню без крыши и с удивлением подумал, что в Ламу, должно быть, никогда не бывает дождей. Продолжив свои изыскания, он обнаружил в спальне таз с пресной водой и вымыл руки и лицо. Над комодом с мраморной доской возвышалось дерево гибискуса с яркими цветами на фоне насыщенной синевы неба. Выходя из комнаты, он увидел, что кто-то (мистер Салим?) положил на подушки цветы жасмина.

Слуга приготовил яйца, йогурт и холодный чай, которые Томас с благодарностью принял за столом во дворе. Он хотел, чтобы араб задержался, потому что у него были вопросы: кто владелец дома? часто ли люди вроде него останавливаются здесь? — но мистер Салим уже скрылся в кухне. Томас съел яйца и йогурт и чувствовал себя так, словно какой-то добрый или, по крайней мере, сочувствующий ему дух устроил все так удивительно. Трудно было не принять это за признак того, что в каком-то другом, возможно параллельном, мире то, что он собирается сделать, считается нормальным и даже поощряется. Но уже в следующее мгновение, подумав о том, как дома Регина выхаживает Рича, Томас прикрыл рукой глаза. Он знал, что это чистой воды самообман — воображать, будто его путешествие может поощряться в какой бы то ни было вселенной.



Он увидел, что к нему идет она, и затоптал сигарету. На ней было белое льняное платье, доходящее до середины икр, а плечи прикрыты платком. Она была одета скромно, как это советовали женщинам на Ламу, и все же Томас видел, что, пока она приближалась, все мужчины таращились на белокурую женщину. Ее волосы были собраны на затылке в узел, и тем не менее в этом городе темной кожи их золотой цвет заставлял людей оборачиваться. Еще один кусочек золота, крест на шее, выглядел вопиюще неуместным в мусульманском городе, но Томас был рад, что она не додумалась его спрятать. Рядом с ней, неся чемодан, шел мужчина-суахили, который казался особенно низким рядом с высокой, гибкой женщиной, идущей по направлению к стоявшему перед отелем Томасу. Мгновение ни он, ни она не говорили и не шевелились — каждый очень хорошо осознавал присутствие носильщика, людей на улице, которые все еще смотрели на нее.

— Линда, — произнес Томас.

Они обнялись. Целомудренно, как это могла бы сделать супружеская пара на людях. Кожа ее рук была прохладной. Не говоря ни слова, он повернулся и дал чаевые носильщику, который ждал с чемоданом. Томас взял ее сумку и сказал:

— У меня есть дом.

Она лишь кивнула, и он воспринял это как позволение отвести ее туда. Томас запомнил дорогу. Они шли молча: никто не желал нарушать то очарование, которое окутало их, — очарование предвкушения. Он смотрел, как из-под кромки платья показываются ее ноги в сандалиях, чувствовал, как время от времени ее локоть касается его руки. Над ними снова затянули свое пение муэдзины, и мир словно наполнился святостью и чувственностью — качествами, с которыми для него всегда ассоциировалась идущая рядом женщина. Они не смущались друг друга в точном смысле слова, хотя Томас был уверен, что они понимают сложность ситуации, что, сохраняя внешнее спокойствие пары, медленно продвигающейся в жаре, каждый из них прекрасно отдает себе отчет в том, на какую сделку он пошел, какие контракты (возможно, пожизненные) заключил.



Из сотен дверей он отыскал ту единственную, которая откроется перед ним, и, вставлял ключ в замочную скважину, думал о том, как можно уладить дело с мистером Салимом, который наверняка появится, захочет быть представленным mzungu и спросит, не желает ли она стакан холодного чая. Но мистер Салим так и не появился, и Томасу самому пришлось предложить Линде прохладительный напиток. Она слегка покачала головой, не отрывая взгляда от его глаз, хотя ее окружала экзотическая обстановка. Он долго стоял неподвижно, тоже глядя на нее, а потом взял за руку и повел по лестнице на третий этаж, где были кровати. Муэдзины прекратили свое пение, и птицы, какие-то странные создания, подхватили его со скорбными криками. Он закрыл тяжелую деревянную дверь спальни.

Она прикоснулась к его шраму. Легко провела кончиками пальцев по краю.

Если теперь и были слова, то лишь их имена, возможно, еще какие-то возгласы. Шепот изумления, что они все-таки оказались вместе. Он держал ее лицо в руках и не хотел отпускать, хотя она и не делала никаких попыток высвободиться. И он, и она плакали — этого следовало ожидать, — и Томас был поражен глубиной испытанного им облегчения. Он подумал о том, что «упивается ею», как раз в тот момент, когда начал это делать, и рот его был таким жаждущим, таким жадным, что он не успевал даже говорить с ней. Позже еще будет время, когда они смогут поговорить, думал он, а сейчас существовали только кожа, грудь, длинные руки и ноги, неловкая необходимость отстраниться, чтобы стянуть с себя платье или расстегнуть ремень. И они будто снова были подростками внутри «бьюика-скайларк» с откидным верхом. Подростками, которым не нужно быть в другом месте. Которые не могут и подумать о том, чтобы быть в другом месте.

Простыни были грубыми, но чистыми, из плотной, шероховатой хлопчатобумажной ткани. Он испытывал физическое желание, но отдаленно — не так, как с Региной, когда вожделение было необходимо для совершения акта, было необходимо, чтобы скрыть обиду и даже нежность. В кровати под пологом оставалось место лишь для торжествующего чувства вновь обретенной любви и ощущения быстротечности времени, которого было у них так мало. И это ощущение обостряло чувства, увеличивало их значимость — на час, возможно на два, эта кровать, с ее грубыми простынями, стала для них всем — целой вселенной.