Но прежде чем она успела это осознать, среди других выплыл еще один образ — непрошеный и нежеланный, и она тут же попыталась отогнать его. Линда чувствовала, что он тянет ее вниз, но какое-то мгновение не могла от него оторваться. Она услышала приглушенный звук — слово? Нет, скорее тяжелое дыхание или шепот, губы мужчины, прижатые к ее плечу, его тяжесть на ее бедре. Он сделал себе больно, или это было (что вероятнее) еще одно «высказывание» на этом новом языке, которому он учил ее, на этом странном наречии без слов, но, тем не менее, казавшемся исполненным смысла — полным потребности, мольбы и огромной безмолвной благодарности?

Ее бледно-голубое платье сушило кожу и плавало, как телесная ткань, над полостью живота. Солнечный свет лежал на тахте и на ее лице. Было десять или десять тридцать утра.

Щетина его короткой бороды была колючей, как иглы чертополоха, растущего на пустыре в конце квартала. После первого раза, словно ошеломленная полуденным солнцем, она осмотрела себя в зеркале и увидела блестящее розовое пятно: его борода натерла тонкую кожу у основания ключицы, и это болезненное ощущение в сочетании с другим напоминало ей о той пугающей вещи, которая с ней произошла. Но она не боялась. Не боялась этого мужчину, который казался если не совсем подходящим, то и не тем, кто мог занять все ее мысли; не боялась самого события, которому позволила случиться четыре раза. Что-то внутри нее даже приветствовало эти знаки внимания, было даже почти радо им.

Затем она услышала еще одно «не-слово», такое же точное в своем значении. Теперь он, охваченный желанием, был у ее груди и уже возился с пуговицами ее платья, раздвигал ткань. Он приник ртом к ее груди; это было чем-то новым и постоянно меняющимся. Его лица она не видела и видеть не хотела — зажмуренные глаза, шею в морщинах, въевшуюся в них грязь.

Ее тело ослабло, в животе что-то трепетало. Между ног было влажно (эта часть ее тела была особенно полная). Сосание напоминало истечение кровью, подумала она, и ей вспомнились накрытые стеклянными банками пиявки на спине женщины и оставленные стеклом идеально округлые следы. Он рывком передвинулся выше и какое-то мгновение боролся с ее юбкой. Потом всунул в нее палец, затем два и теперь очень торопился, был почти вне себя. Ей подумалось, не похоже ли это на то, как если бы он водил пальцем в горлышке узкой скользкой банки. Ноготь зацепил кожу, и она вздрогнула, но он, кажется, не заметил этого. А теперь это был уже не палец, а нечто другое (она никогда не произносила этого слова вслух), и она поняла, что скоро все закончится.

Она вытянула шею, чтобы посмотреть в окно в изголовье тахты. На крыше соседнего дома неподвижно сидела большая птица. Мужчина закончил, как всегда конвульсивно содрогнувшись и слегка икнув. И когда он отстранился, она почувствовала, как из нее сочится влага, небольшое количество жидкости вытекло на бедро. Она смотрела на него, сидевшего на краю кровати, на его бледное потрясенное лицо. Потом он застегнул змейку брюк и завязал шнурки.

У нее не было для него никакого нежного слова, и она сама не хотела никаких слов. Когда он встал, то сказал только: «Никому не рассказывай, чем мы тут занимались».

Будто она собиралась рассказывать.


Сидя на скамье, Линда начала дрожать от этого воспоминания, которое не приходило уже многие годы, пока слова мессы — утешающие и вселяющие надежду — не успокоили ее. Это был не ее поступок, говорила она себе. И он не разрушил ее жизнь. Жизнь была чем-то большим, нежели детские шалости, детские победы. Жизнь — это работа, любовь к другому человеку, рождение детей; жизнь — это Винсент, Маркус, Мария. Но как только Линда подумала о Марии, она снова начала дрожать. С точки зрения матери, эпизод был непростительным и ужасающим. Стоило ей представить на тахте Марию, и ее охватывала ярость. Рядом с Линдой по проходу гуськом медленно шли люди, некоторые бросая взгляды в ее сторону. Месса закончилась, а она этого не заметила.

Линда сделала долгий вдох и медленно выдохнула. Винсент был противоядием от воспоминаний. Не потеряла ли она эту защиту теперь, без него? И почему возник этот постыдный образ — через столько лет?


Линда вернулась в номер, нуждаясь в еде и чашке чая, но увидела, что вспыхивает сигнал поступившего сообщения. Не снимая плаща, она присела на край кровати и принялась составлять вопросы и подбирать возможные ответы: «Как прошла твоя дискуссия? Ужин? Ты уверен? Как ты думаешь, другие не будут возражать?» Но когда она прослушала сообщение, то услышала, что это был не Томас, а Дэвид, любовник Маркуса, который просил перезвонить, как только она придет. От ощущения близости беды, которая могла случиться с Маркусом, она запаниковала, дважды набирала неправильный номер, произнося при этом «черт», прежде чем набрать правильно. Сколько ее не было в гостинице? Час? Два?

— Маркуса задержали за вождение в нетрезвом виде, — сказал любовник ее сына безо всякого вступления.

Линда вся подалась вперед, словно не расслышала.

— Когда?

— Сегодня, рано утром. Примерно в пять утра.

Она инстинктивно глянула на часы. Они ждали двенадцать часов, прежде чем сообщить ей.

— И еще была авария, — добавил Дэвид.

— О Боже, — только и могла произнести Линда. — Он ранен?

— Он довольно сильно разбил колено. Ему делали рентген. Сказали, что он повредил какую-то связку.

— Кто-то еще ранен? — быстро спросила Линда, охваченная ужасом от возможного ответа.

— Нет.

Линда вздохнула с облегчением. Подумать только, она только что молилась за Маркуса.

— Он там? Я могу с ним поговорить?

Нельзя было заблуждаться по поводу паузы на другом конце. Она представила, как Дэвид — одного с Маркусом роста, но коренастее; рыжеватые волосы и бледные глаза; какие-то расплывчатые очертания, хотя одежда всегда прекрасно сшита — стоит на кухне в их квартире в Бруклине. Или он с ее сыном в спальне?

— Миссис Фэллон, — произнес Дэвид (даже после неоднократных просьб он не мог заставить себя называть ее Линдой; еще Дэвид сказал, что не может читать поэзию и надеется, что она не обижается), — я полагаю, нам с Маркусом нужно самим уладить это дело.

Линда, которой дали от ворот поворот, промолчала.

— Конечно, — тут же поправился Дэвид, смягчая удар, — если с коленом будет что-то серьезное, я сразу позвоню.

На удивление, Линда не возмутилась больше того, чем уже была возмущена.

— И я думаю, — проговорил Дэвид после еще одной паузы, — я думаю, нам нужно обсудить возможность того, чтобы Маркус прошел реабилитацию.

— Реабилитацию? Ты имеешь в виду, что он был пьян? Это действительно необходимо?

— Боюсь, что да. Маркус пьет уже много дней. Вчера вечером он пропустил мой концерт. Он отключился и не просыпался, пока я не пришел домой. Мы крепко поскандалили, и он ушел. Потом позвонил мне утром из тюрьмы в Нашуе.

— Нашуя? В Нью-Хэмпшире? Что он там делал?

— Не уверен, знает ли это он сам.

«О Маркус, — подумала Линда. — Мой бедный, бедный Маркус!» Она уже видела его пьяным раньше, в День благодарения, потом на Рождество, но тогда она до конца не поняла. Или просто отказывалась видеть очевидное?

— Ты думаешь об интервенции? Так, кажется, это называется?

— Полагаю, в этом не будет необходимости, — твердо сказал Дэвид: очевидно, он уже обдумывал этот вариант. — По крайней мере, я надеюсь, что не будет. Ему просто нужно встряхнуться. А в Нашуе его хорошо встряхнули. Он очень напуган.

— Ты знаешь какое-нибудь место?

— Я не уверен. Мне нужно позвонить в пару мест. Мне сказали, что лучше всего в Братлборо[11].

Линда вздрогнула от ужаса, представив сына в лечебнице. Она сжала губы. Если все настолько плохо, как сказал Дэвид… А так оно, конечно, и было; Маркус попал в аварию — какое еще требуется доказательство?

— Я бы очень хотела поговорить с Маркусом, — повторила она.

— Он спит. Ему что-то дали в больнице.

— Понимаю. — Линда вздохнула, чтобы сдержать гнев. Неестественно было отлучать мать от ребенка. Хотя, честно говоря, Маркус вряд ли был ребенком.

— Если все так плохо, как ты говоришь, то, должно быть, последние месяцы были для тебя трудными, — обронила Линда, стараясь быть великодушной.

— Я люблю его.

Это заявление было слишком смелым — как если бы человек голым шел по улице. Смерть Винсента освободила Маркуса. Через месяц он сообщил матери и сестре, что является гомосексуалистом. Через год нашел Дэвида.

— Я и понятия не имела, что он так несчастен.

— Не знаю, какое отношение имеет к этому счастье.

«Почему человек становится алкоголиком?» — подумала Линда. Недостаток материнской заботы? Плохое наследие? Фатальный ген, часто встречающийся в ирландской крови? Она едва помнила отца, зато хорошо знала своих дядьев, которые были или мрачными и угрюмыми, или бодрыми и задорными, а иногда жестокими. Подумать только, какой самодовольной она была когда-то, втайне радуясь успехам своих детей: Мария в Гарварде, студентка медицинского факультета, Маркус в аспирантуре Бостонского университета. Как часто в разговоре она словно невзначай упоминала эти престижные названия? А теперь придется говорить: мой сын — алкоголик. Мой сын Маркус — алкоголик.

А она сама — не алкоголик? Все ее питье представало теперь в другом свете.

— Машине конец, — сообщил Дэвид. — Ее отбуксировали. — И снова пауза. — Он расстанется со своими правами.

— Знаю, что расстанется. — Линда сдержала зарождающийся скорбный стон. — Нам нужно найти адвоката.

Слишком поздно она услышала это «мы».

Дэвид терпеливо подождал, словно теперь родитель разговаривал с родителем.

— У нас есть адвокат, миссис Фэллон. Наш друг. Очень хороший.

Сидя на кровати, Линда поднесла руку ко лбу, который стал холодным и влажным от этих новостей.

— Ты будешь сообщать мне, — сказала Линда, пытаясь сдержать истерику в голосе. — Ты будешь сообщать мне, как он себя чувствует и что вы сделали. Что вы решили.

Она была уверена, что услышала вздох.

— Конечно, сообщу, — пообещал Дэвид.



Линда легла на кровать. Маркус страдает — от стыда и разбитого колена. И будет страдать еще сильнее на суде и наверняка во время реабилитации, о которой она ничего не знала. Может быть, реабилитация — болезненная физически процедура? Может, она мучительно утомительна? Линда попыталась вспомнить все случаи, когда видела, как Маркус пьет. Когда он учился в университете Брауна, у него в холодильнике было пиво. На пляже он иногда начинал днем с джина с тоником. Тогда она думала, что питье было чем-то радостным и праздничным, просто летней забавой. Но она знала, не так ли? Она знала. И прощала сына, когда был еще шанс осознать слово «проблема», прощала почти так же быстро, как смирилась, когда узнала, что он — гомосексуалист. И тогда она тоже знала. Конечно, знала.

В ней нарастало отчаяние, смешанное с раздражением. Она оглядела комнату, и ее роскошь поблекла от этих новостей из дома. Линда встала с кровати и принялась расхаживать, скрестив руки на груди. Она говорила с собой, с Маркусом, с Винсентом — слабая имитация того, что было нужно. Она ходила, пока не исчерпала всех слов и не подумала, что должна выйти из этой комнаты. Иначе она сойдет с ума.



Линда с опозданием присоединилась к мероприятию в номере для приемов; уже почти подошло время собираться на ужин. Шум был громче, чем накануне (больше выпивки в последний день фестиваля?). Нет, это было что-то еще: температура праздника поднялась на градус или два от торжественности происходящего, чего раньше не хватало. В центре самой большой группы стояла миниатюрная женщина, одетая в мышиные цвета. Хлопнула фотовспышка, Линда попыталась увидеть, что происходит, но не захотела присоединяться к толпе — природная скромность взяла верх над любопытством. Она подошла к бару и заказала пиво, но, вспомнив Маркуса, передумала. Вместо этого взяла с блюдца сыр бри, крекеры и пикули. Ее рот был полон, когда рядом появился австралиец, которым теперь пренебрегали.

— Вы слышали новость? — обратился он к ней.

— Какую новость? — Она приложила к губам салфетку.

Он выглядел самым здоровым из всех находящихся в помещении: подтянутый и загорелый, похожий скорее на человека, который зарабатывает на жизнь, управляясь с лошадьми, а не со словами. В его стране сейчас была осень.

Новость действительно удивила ее: пока они с Томасом были на пароме, маленькая женщина мышиного цвета получила престижную премию.

— Я бы сказал, счастливица, — весело подытожил австралиец. Линда обернулась и заметила то, чего не замечала раньше, — бутылки шампанского в корзинках на столе.

— Не уверена, что я когда-то о ней слышала.