— Отказалась бы, сказала, что не можешь, — Ира открыла молнию сумки и стала искать на дне перчатки.

— Ну да, попробуй откажись после Надькиного выступления! — Наталья обречённо махнула рукой.

— Да, Надюха молодец, нечего сказать, голова у неё соображает, как всё политбюро, вместе взятое. Да где же они есть-то? — Ира остановилась у подоконника, поставила на него сумку и принялась перетряхивать её содержимое более основательно. — Вроде бы здесь были. Наташ, ты моих перчаток случайно не видела? Может, я их на парте оставила?

— Нет, не видела, — Наталья отрицательно качнула головой. — Ой, подожди, это такие тёмно-коричневые на меху, и ещё вот здесь две пуговки, да? — она указала пальцем на запястье.

— Да.

— Они на учительском столе лежат. Я сразу не сообразила, что это твои. Наверное, ты их оставила, когда после собрания подходила к Елене Владимировне.

— Точно! Вот голова дырявая! Я же их из сумки достала и в руках держала, а потом, наверное, когда говорила, автоматически на край стола положила. Да, с моим оболтусом чего хочешь можно позабыть! Это же надо матери такую бяку на Новый год приготовить — географичка собирается ему «неуд» в четверти выставить. Нет, я понимаю, Амундсеном Витька не будет никогда, но она права, какие-то элементарные вещи он знать должен?

— Да она тоже хороша со своими картами. Назадаёт, назадаёт, а чего задаёт — сама не знает! Мы с отцом, как география, так каждый раз до полуночи сидим, детство вспоминаем. Где уж там Димке, я и то не всегда соображу, что к чему.

— Наташ, давай вернёмся обратно, может, класс ещё не закрыли? — Ирина развернулась и стала быстро подниматься по лестнице на третий этаж. — Вот не было печали, купила баба козу!

Если она ушла и забрала с собой ключ, придётся идти за ними завтра с самого утра.

— Ир, на вахте должен иметься запасной, — Наталья еле успевала за быстрыми шагами подруги. — Не переживай, никуда твои перчатки не денутся, в случае чего объясним всё сторожу и сходим наверх ещё раз.

— Смотри, Натусь, там ещё кто-то есть. Вот повезло, так повезло! — лицо Ирины осветила улыбка.

На третьем этаже в коридоре было темно, но из щели под дверью классной комнаты пятого «Б» пробивалась полоска света. В воздухе явственно ощущалась едкая горечь мастики, недавно нанесённой на ровные ёлочки паркета. Через огромные тёмные окна с улицы в коридор падали отсветы уличного фонаря, но свет его был тусклым, рассеянно-туманным, и из-за странного полумрака, царившего на этаже, казалось, будто в дальнем конце рекреации скользят чьи-то тени.

— Да, картинка ещё та, — Наталья невольно перешла на шёпот. — Представляешь, каково тут сторожу одному ночью?

— Ночью все нормальные сторожа спят без задних ног, а не ищут приключений, шатаясь по тёмным этажам в одиночку…

Внезапно Ирина замолчала и вопросительно взглянула на подругу, словно советуясь с ней, как быть дальше. Из-за двери отчётливо послышались два женских голоса: классной руководительницы и Надежды. Будучи уверенными, что все родители уже разошлись по домам и в коридоре никого нет, они говорили достаточно громко, и в затемнённом полумраке школьной рекреации можно было ясно расслышать каждое слово, произнесённое ими.

— Нет-нет, Надежда Фёдоровна, я не могу принять от вас такой дорогой подарок, — голос учительницы звучал неуверенно, и, даже не видя её лица, можно было догадаться, что она ощущает себя не в своей тарелке. — Нет, правда, я не могу.

— Елена Владимировна! — плотный полиэтилен разворачиваемого пакета зашуршал, и Наталья с Ириной понимающе переглянулись. — Пожалуйста, не обижайте нас с Семёном отказом. Скоро Новый год, и поверьте, мы от всей души поздравляем вас с этим чудесным праздником.

— Надежда Фёдоровна, вы ставите меня в неловкое положение… — совсем тихо произнесла классная руководительница.

— Что же здесь неловкого? — удивилась Надежда. — То, что вы делаете для моего мальчика, невозможно оценить никакими подарками. Сёма — это всё, что есть в моей жизни, и его счастье для меня во много раз важнее моего собственного.

— Но я…

— Елена Владимировна… — Надежда секунду помолчала. — Десять лет назад я развелась с отцом Семёна и поклялась, что сделаю всё от меня зависящее, чтобы жизнь моего мальчика сложилась удачнее моей. Если будет нужно, я не раздумывая отдам свою жизнь за одну его улыбку, потому что он свет в моём окошке, единственный человек, ради которого я живу.

— Надежда Фёдоровна, я глубоко тронута вашими словами, — упругая ткань целлофана снова зашуршала, — но вы должны меня понять: принимая такие дорогие подарки, я… поверьте, я не хочу вас обидеть, но существует определённая профессиональная этика…

— Вас любит мой сын, вот и вся этика.

— Если бы это был букет цветов, ну, или, скажем, коробка конфет, я приняла бы ваш знак внимания с удовольствием, но я не ребёнок… — Елена Владимировна запнулась. — То, что вы принесли, стоит больше моей месячной зарплаты.

— Ого! — глаза Натальи округлились. — Так вот откуда ноги растут.

Нахмурившись, Ирина приложила палец к губам.

— И всё же я рискну оставить это у вас, — нисколько не смутившись отказом учительницы, твердо проговорила Надежда.

— Это слишком дорогой подарок для простой учительницы… — по тону Елены Владимировны было понятно, что ещё один лёгкий нажим, и она сдаст позиции.

— Тогда оставьте его на столе, — короткое шуршание целлофана сменилось уверенным стуком каблуков, и подруги еле успели нырнуть за дверь школьного туалета для мальчиков.

— Надежда Фёдоровна!..

Оклик учительницы заставил Надежду остановиться в освещённом проёме настежь распахнутой двери и обернуться:

— Да, Елена Владимировна…

— Благодарю вас за подарок… Спасибо.

— С наступающим! — в голосе Тополь на миг мелькнуло что-то неуловимое, похожее на торжество, но тут же исчезло.

— С наступающим.

Прислушиваясь к удаляющимся шагам Надежды, Наталья обернулась к подруге и посмотрела на неё блестящими от волнения глазами.

— Нет, ты это слышала? Ну Надька и штучка! Елена же не берёт подарков в принципе! И что ты теперь на это скажешь?

— Что скажу? — прищурившись, усмехнулась Ирина. — Скажу, что, пожалуй, будет лучше, если за перчатками я приду завтра утром.

* * *

— Нет, ты представляешь, Инн, и это она говорит мне! Мне, которая восемь лет кормила её с рук! Да за те деньги, что я истратила ей на подарки, она могла бы Сёмке в тетрадке все эти дурацкие артикли сама проставить! — негодующе фыркнув, Надежда взяла прямоугольную бутылочку «Амаретто» и поднесла её к пузатой рюмочке на витой ножке. — Подумаешь, какое преступление! Ну, нарисовал себе ребёнок в журнале несколько лишних пятёрок, и что с того? Давайте его теперь за это сгноим?

— Она что, водила его к директору? — ужаснулась Инна.

— Нет, слава богу, до этого не дошло, — Надежда подцепила кончиком ножа целлофановую упаковку на коробке с конфетами. — Хотя, судя по её словам, эта клуша была близка к тому, чтобы именно так и поступить, но вовремя опомнилась.

— Её счастье! — Инна взяла рюмочку и с удовольствием вдохнула терпкий аромат миндаля. — Я думаю, тебе нашлось бы что порассказать директрисе.

— Да неужели! — с искренним возмущением протянула Надежда. — Тоже мне, нашлась святая! Прежде чем спускать собак на ребёнка, тем более на такого золотого ребёнка, как мой Сёмка, не мешало бы разобраться, зачем он это сделал! Нет, Инн, вот ты мне скажи, разве станет умный мальчик подвергать себя такому стрессу без уважительной причины? Вот так, ни с того ни с сего?

— Нет, конечно!

— Вот в том-то и дело, что нет! Это же дикость какая-то, думать о людях самое плохое, разве нет? Сёмка — воспитанный мальчик, уважительный, скромный, всегда в школе на хорошем счету, всегда помогал учителям, той же Татьяне Витальевне, между прочим. И чем она отплатила? Сообщила классу, что он подделывал оценки! — брови Надежды сошлись у переносицы. — Нет, я поняла бы, если бы она отругала его с глазу на глаз, так сказать, в конфиденциальной обстановке, в конце концов, вызвала бы меня. Но доводить дело до того, чтобы это обсуждали дети?! Ты же знаешь, какие они сейчас все злые!

— Ой, это ужасно! — поддакнула Инна, пододвинула к себе пузатую рюмочку и потянулась за очередной конфеткой.

Маленькая, пухленькая, как пирожок, черноволосая кареглазая Инна была всего двумя годами моложе своей соседки по лестничной площадке, но выглядела как блестящая импортная этикетка. Надушенная, накрашенная, одетая по последней моде, она порхала по жизни легко, даже, можно сказать, легкомысленно, не обременяя себя ни семьёй, ни детьми. Что могло объединять таких совершенно противоположных женщин, оставалось загадкой, но, когда дела обстояли туго, Надежда всегда звала в гости свою безалаберную Инусю, и любая беда, разделенная надвое, начинала казаться ей простой неприятностью.

— Ты не представляешь, в каком состоянии он пришёл домой в тот день! На нём же лица не было! — при мысли о моральных страданиях, которые пришлось перенести её ненаглядному сокровищу, Надежду передёрнуло.

— Господи, бедный Сёма! — сочувственно проговорила Инна.

— Да не то слово! — глаза Надежды потемнели от возмущения. — И за что его клеймить позором, за то, что он хороший сын? Или за то, что для него спокойствие и счастье матери превыше всего остального? Да много ли таких найдётся?

— И не говори. Современным деткам лишь бы удовольствие справить, лишь бы над кем поизгаляться, а там хоть трава не расти, — согласилась Инна.

— Бедненький мой, хорошенький… — сочувственно сжав губы, Надежда тяжело вздохнула и попыталась представить себе состояние сына в тот момент, когда, припёртый неуместным выступлением учительницы к стенке, он ощущал на себе довольные взгляды всего этого разномастного сброда, сидящего за партами и только и дожидающегося случая побольнее укусить да посильнее ударить. — Знаешь, Инк, у меня руки чешутся открутить этой фитюлине голову, — Надежда зло полыхнула глазами. — Такое ощущение, что мальчик залез в её кошелёк, а не в школьный журнал. Ты мне скажи, от неё что, убыло? Да если уж на то пошло, она сама должна была как-то урегулировать ситуацию, а не дожидаться, пока сдадут нервы у ребёнка. И вообще, я никак не могу взять в толк, из-за чего училка подняла такой переполох. Ну, появилось у Сёмочки несколько лишних пятёрок по английскому, и что? Вместо того чтобы оценить, насколько нежная, тонкая и заботливая душа у мальчика, ему устроили публичное аутодафе! Дикари, а не люди! — расстроенно бросила Надежда.

— Ну, а Сёмка-то после всего этого как? — скользнув по соблазнительной бутылочке взглядом, Инуся подумала, что вслед за первой рюмочкой неплохо бы пропустить и по второй.

— А как ты думаешь? — потерянно произнесла Надежда и, к великой радости соседки, принялась наполнять пустые рюмки. — Я его когда в дверях увидела, испугалась так, что сказать тебе не могу. Стоит, весь бледный, губы дрожат, на глазах слёзы. О-й-й-й! — задохнулась она, и по её горлу прокатился жёсткий неподатливый комок. — Давай, что ли! — Приподняв рюмку, Надя достала из коробки шоколадную конфету. — Чёрт с ними со всеми, с их оценками, журналами. Ни одна из них не стоит даже слезинки моего сыночки! Через два с половиной года окончит он эту проклятущую школу и забудет, как их всех звали.

— За два с половиной года они ещё из тебя, знаешь, сколько крови выпьют? — не спеша перебивать терпкий вкус «Амаретто» сладкой шоколадкой, Инна с удовольствием провела языком по нёбу.

— Не выпьют. Побоятся, — уверенно отрезала Надежда. — С ноября школу уже трижды трясли, и то ли ещё будет.

— О! Значит, городские комиссии — твоих рук дело? — не удержавшись, Инна запрокинула голову и искренне рассмеялась. — Быстро же ты подсуетилась!

— А чего ждать, пока Сёмушку загонят за Можай?

— Слушай, Надь, а если в школе узнают, откуда ветер дует? Они же тогда нашему Сёмке жизни не дадут… — Инна с беспокойством посмотрела подружке в глаза.

— Пусть только попробуют! — с вызовом бросила Надежда. — Если я узнаю, что на Сёмку оказывается хоть малейшее давление, они у меня тогда пожалеют, что вообще на свет родились. Пока жива, я никому не позволю издеваться над моим родным сыночкой и обливать грязью его чистое, благородное имя.

* * *

Весь день, волоча пузатые ватные лохмотья по шиферу крыш, по небу гуляли грязно-сизые тучи. Обтираясь об дымоходы и карнизы, с каждым часом они становились всё темнее, а их пухлые бока, лоснясь от неподъёмной тяжести, наливались мутным студенистым фиолетом, похожим на разбавленные канцелярские чернила. Проседая, грузные грозовые комья почти касались земли и, спрессовывая воздух до влажной клёклости, оседали на крышах и скамейках мелкой промозглой испариной.