Евгения Перова - Индейское лето

– Вы… сын Саши? – медленно произнес Антон.

– Да. Я Глеб Потапов.

– Глеб? – поразился Антон, но тут встряла Манечка:

– Глеб. Очень приятно. Проходите. Сейчас мы чай сообразим!

– Нет-нет, что вы! Уже поздно. Мама будет беспокоиться. Пока я доеду… Спасибо, но я пойду.

– Предки, спокойно! Глеб просто меня проводил. Он уже уходит.

И Сандра выскочила следом за Глебом на площадку, а потом зашла вместе с ним в лифт. Глеб выжидательно на нее смотрел, и Сандра покраснела. Тогда Глеб нагнулся и сам ее поцеловал, а потом спросил:

– Можно, я тоже буду звать тебя Санечкой?

– Можно… – прошептала Саня и снова потянулась к нему.

А мама Глеба в это время предавалась воспоминаниям. Она не слишком волновалась из-за долгого отсутствия сына, зная, что мальчик у нее ответственный и самостоятельный. Она так и предполагала, что провожание затянется, наблюдая, как дети смотрят друг на друга: эта мгновенно вспыхнувшая влюбленность ее умиляла, а девочка Саше очень понравилась. Дочка Антона, надо же! И ее собственный сын! Кто бы мог подумать, что все так обернется… Наверно, Глеб Алексеевич обрадовался бы. Как жаль, что он не дожил… Как бесконечно жаль… его несбывшихся мечтаний…

И Саша поплыла на волнах мелодии, засыпая. Ей снился странный сон: она сидела на балконе и читала книгу, медленно покачиваясь в плетеном кресле-качалке и время от времени поправляя распущенные волосы, которые сбивал ветер. Балкон словно парил в голубом пространстве, пронизанном лучами солнца, – невидимое, где-то рядом шумело море. Комната тонула в полумраке, но там – Саша это знала! – стоял мужчина, который смотрел на нее и любовался. Именно для него она и поправляла так часто волосы, поднимая обнаженную руку, для него улыбалась. Потому что любила. И во всем этом было столько счастья, что даже схватывало сердце…

Индейцы вышли на тропу войны! Они вооружились луками и стрелами, и томагавками, и воткнули в волосы перья горного орла, и раскрасили себе физиономии для устрашения врага. Собственно, индейцев было всего ничего – один маленький мальчик в шортах с вороньим пером в светлых волосах и с разрисованной акварелью мордочкой. Он очень серьезно смотрел на Анну, качавшуюся на качелях в дальнем уголке огромного сада Лифшицев. Качели были старые и немилосердно скрипели. Мальчик появился из кустов малины, росших вдоль соседского забора – наверное, там была дырка.

– Ты пришел меня спасти?

– Спасти? – Он растерянно заморгал.

– Ну, ты же храбрый индейский воин Соколиный Глаз? Нет?

– Я Оцеола, вождь семинолов!

– Ну вот! А я прекрасная семинолка, и меня взяли в плен индейцы племени сиу! Ты меня спасешь?

Так они познакомились. Димке-Оцеоле было всего десять, Анне – почти двадцать. Она училась в «Пятке» – в художественном училище памяти 1905 года – и дружила с Соней Лифшиц. Дружила – это мягко сказано! Лифшицы приняли ее как родную: пригрели, приласкали, присвоили себе. Софья Леопольдовна, бывший врач-кардиолог – огромная, пышная, курила, как паровоз, и виртуозно материлась. Ее сын, Валентин Аркадьич, Сонин папа, преподавал в университете историю Средних веков. А Маргарита, Сонина мама, была высокой, тоненькой и трепетной, дышала «духами и туманами», пребывая в постоянной меланхолической задумчивости – любимая фраза ее родных: «Маргоша, очнись, наконец!» Но несмотря на хрупкость и задумчивость, Маргарита Михайловна была прекрасным стоматологом и рвала зубы безо всякого трепета. Анна ее побаивалась – все казалось, сейчас скажет: «Открой рот!» Соня пошла в бабушку – такая же крупная, громкоголосая, с непослушной копной рыжеватых кудрей, она все время пыталась похудеть и без конца пробовала какие-то невообразимые диеты: то питалась одними яблоками, то, наоборот, требовала мяса. Анну они приняли сразу же, как только Соня первый раз привела ее домой – как будто она была подобранным уличным котенком, озябшим и голодным. Впрочем, почти так и было.

Папа Анны умер в одночасье, когда ей еще не исполнилось четырнадцати. Посреди ночи вдруг страшно закричала мама, Анька прибежала, вызвали «Скорую», но «Скорая» не довезла – он умер по дороге. Папу Аня обожала. Она не понимала: как он мог так с ней поступить?! Папа, папочка! Всем – характером, внешностью: черными прямыми волосами, зелеными, чуть раскосыми глазами и высокими скулами – она была похожа на отца, как будто он сделал ее самостоятельно, без помощи мамы. Маму Аня не то чтобы не любила, нет – мама есть мама! Но… как-то снисходила к ней, что ли. Главным был папа! Самым лучшим, самым умным, самым красивым. А мама казалась слишком простой, недалекой и не очень-то и красивой рядом с ним. И зачем он на ней женился?

Маленькая Аня иной раз воображала себе совсем другую маму – прекрасную, как… как Людмила Чурсина! Ей очень нравилась Людмила Чурсина. Мама была совсем не такая – маленькая, полненькая, кудрявенькая, краснощекая. И вот теперь папа умер, и она осталась с мамой. А мама… мама как-то потерялась. Аня это сразу поняла. Сначала все плакала, потом даже запила было, но Аня этого ей не позволила – еще чего! У нее все валилось из рук, и Ане пришлось научиться всему – и готовить, и убираться, и шить, и не давать маме плакать. Последнее получалось плохо – Аня как-то ожесточилась, и напрасно мама подъезжала к ней с поцелуями и причитаниями. Это из-за нее умер папа! Из-за нее – убеждала себя Анна и не поддавалась. Так они и жили – в состоянии холодной войны. А в один прекрасный день оказалось, что мама… беременна! Она прятала глаза, краснела – но живот уже лез на нос, и отпираться было бессмысленно. Ане стало противно. Она не могла даже прикасаться к матери, ее мутило от запаха ее тела, одежды, раздражали все эти ванночки и кроватки, ползунки и пинетки, заполонившие их квартиру.

– Я не буду нянчить твоего ребенка, даже не надейся, – сказала она жестко, и мама испуганно съежилась.

– Анечка, но это же твоя сестра.

– Ко мне это не имеет никакого отношения.

Но куда она делась! Конечно, помогала – нянчилась с крохотной Наташкой, стирала, ходила за детским питанием, и все это с раздражением, с ненавистью к матери, с отчаянием: надвигались выпускные экзамены, в классе у всех были какие-то романы, а она вместо того, чтобы бегать на свидания, стирает грязные пеленки! Наташка была забавная – когда не орала, конечно. Но Аня не расслаблялась – еще чего, будет она умиляться над этой чужой девчонкой. Какая она ей сестра! Нет, она сама никогда не станет такой, как мать, никогда – слабой, зависимой от мужчин, обыкновенной! Анна не такая, как все, нет – художница, яркая, необыкновенная личность! Она пробьется! Пробьется.

Аня легко поступила в училище, легко вписалась в богемную жизнь и гордо ходила в рваных джинсах и собственноручно расписанной майке, придерживая непослушную папку с этюдами тонкой рукой в бисерных браслетах. Как только появилась возможность, она ушла из дома. Сначала вместе с одной из девочек снимала комнату в загаженной коммуналке, а потом ее пригрели Лифшицы, и Анна считала это незаслуженным подарком судьбы. Она старалась быть полезной, как только могла – старательно мыла посуду, связала для Софьи Леопольдовны немыслимой красоты шаль, а Маргарите сделала необыкновенные бусы из персиковых косточек и остатков рассыпавшегося кораллового ожерелья. Соньке она поправляла рисунки и шила удивительные наряды, в которых та совсем не выглядела толстой. Но они любили ее просто так, ни за что, и шали с бусами тут вовсе ни при чем. Валентина Аркадьича Аня немного побаивалась – то, чем он занимался, было совершенно ей недоступно: история Средних веков, с ума сойти! Она никогда не могла запомнить ни одной даты и вообще плохо себе представляла, когда они были, эти Средние века.

Здесь, на даче, было хорошо – старый дом, запущенный участок, недалеко пруд. Аня с Соней валялись в саду с книжками, ходили купаться, смотрели кино в летнем кинотеатре, писали пейзажики и натюрмортики, варили варенье из черной смородины, шили какие-то наряды на старом ручном «Зингере», играли в мяч и бадминтон, потом Валентин Аркадьич сделал им стол для пинг-понга. Иногда, когда вся семья была в сборе, а никого из гостей не случалось – Софья Леопольдовна любила, чтобы вокруг толпился народ, и все время кто-то приезжал с визитами, – когда оставались только свои, Валентин Аркадьич или Маргарита читали вслух на веранде. Так они прочли воспоминания Коровина, и Аня подозревала, что книжка выбрана была специально для нее – глушь ты нерадиофицированная, говорила ей часто Сонька и заставляла читать нужные, по ее мнению, книжки. Библиотека у них была огромная и дома, и на даче, и все книги серьезные, никакого бульварного чтива, хотя Софья Леопольдовна обожала детективы и почитывала тайком не только Сименона и Жапризо, но и разваливающиеся книжонки с красавицами и головорезами на мятых обложках – где она их только брала!

– Какую чушь ты читаешь, мама. – ворчал Валентин Аркадьич, а Софья отвечала прокуренным басом:

– В моем преклонном возрасте, мой дорогой, мне позволены любые безумства.

Девчонки подружились с соседской Иркой, сестренкой Оцеолы – та была лет на пять их помладше и сердилась на маленького Димку, что он ходит за ними хвостом. А он ходил и таращил на Анну свои огромные серые глаза с длинными ресницами, и слушал ее разинув рот – Ирка первая догадалась и стала его дразнить: влюбился, влюбился! Он страшно обижался, лез драться, а девчонки хохотали. Год от года Димка подрастал, начал стесняться, не давался обнять, а когда ходили на пруд, так выкомаривал на тарзанке, что Аня боялась, как бы он не грохнулся с высоты – а ведь все для нее!

Грохнулся он с качелей – старая веревка оборвалась, и он со всего маху упал на жесткую землю: разбил локоть, коленку и даже заработал легкое сотрясение мозга – врач велел лежать в темной комнате и не делать резких движений. Димка лежал, голова слегка кружилась, его подташнивало – он был преисполнен горя: Анна уезжает, и он не увидит ее до будущего лета! «Вот возьму и умру, – думал он мрачно, – тогда узнаете!» Он представил себе, как лежит бледный и прекрасный, а Аня плачет над ним, и ее горячие слезы льются ему на грудь. Дальше он представить не успел, потому что вошла настоящая Аня – веселая, пахнущая солнцем и бархатцами: в косу она вплела цветы.

– Как ты тут, вождь семинолов? Бедный. Выздоравливай. Вот тебе от меня подарочек.

Она дала ему маленький этюдик: два яблока на зеленой скатерти. Димка молчал, только смотрел на нее во все глаза.

– Ну что ты?

Анна нагнулась – он с ужасом смотрел, как приближаются ее смеющиеся глаза, потом зажмурился – и поцеловала его. Когда Димка пришел в себя, в комнате витал ее запах, но самой Анны уже не было. Димка потрогал пальцами свои губы – вот сюда, сюда она его поцеловала! Его переполняло чувство какого-то жуткого восторга, невыносимого счастья и радостного отчаяния, если оно бывает радостное. Пожалуй, я доживу до следующего лета, подумал он. Но следующее лето принесло сплошные разочарования. Все началось еще весной. За зиму Димка страшно вытянулся и чувствовал себя совсем взрослым – еще бы, почти четырнадцать! У него ломался голос, мучили бесконечные прыщи и смутные эротические фантазии, в которых он, впрочем, не продвигался дальше поцелуев. Теоретически он представлял себе, что должно следовать за поцелуями, но это казалось ему совершенно невероятным: неужели и правда взрослые проделывают все эти штуки? И ему придется? Брр!

Была необычайно дружная весна – цвело все сразу: вишня, черемуха, боярышник, сирень, жасмин, яблони, в саду благоухали ландыши, и воздух, настоянный ароматами, казался густым, как сироп. Лифшицы собирали гостей – у Софьи Леопольдовны был юбилей, и Димка маялся с утра, зная, что Анна непременно приедет. Он пошел за водой к уличной колонке и увидел ее – Анна шла рядом с высоким седым мужчиной, который нес ее этюдник и охапку красных роз. Анна в темно-бордовом длинном платье с распущенными волосами была прекрасна, как никогда, и Димка сунулся было к ней, но она даже не повернула головы – не заметила, так занята была разговором с этим седым мужиком. Ледяная вода лилась ему на ноги, он не чувствовал. Жизнь, только что казавшаяся такой замечательной, остановилась – словно захлопнулась крышка сундука и он, Димка, остался внутри. К Лифшицам он идти не хотел. Но пошел. Анна, заметив его, улыбнулась и равнодушно чмокнула в щеку – как ты вырос, совсем большой! Весь вечер он следил за ней – за ней и Сергеем, так звали этого седого. Он видел их насквозь, всю их игру, все эти взглядики, улыбочки, нечаянные прикосновения – видел и умирал от отчаяния.