Иногда Анна шила наряды заказчицам по Марининым эскизам, а однажды ей пришлось собирать платье из фрагментов старинного черного кружева – она замучилась, потому что элементы кроя никак не желали сходиться, а шить надо было вручную, чтобы совпадал рисунок. Заказчица осталась довольна и стала сама обращаться к Анне – она собирала старые кружева, и Анна наловчилась с ними работать, даже сходила пару раз к девчонкам-тканщицам в музей на консультацию, а потом решила вернуться, и ее взяли на полставки. Существовать совсем без работы, без трудовой книжки ей было почему-то страшно, да и с девчонками веселей. Живя с Сергеем, Анна как-то не беспокоилась о деньгах – им хватало. Он, не считая, выдавал ей на хозяйство и наряды, но если начать новую жизнь, одной…

Анна все раздумывала, все тянула время, пару раз пыталась поговорить с Сергеем, но ничего хорошего из этого не выходило: он либо ускользал, переводя все в шутку, либо раздражался. В один прекрасный вечер ее терпение лопнуло: стояла мутная московская июльская жара, дышать было совершенно нечем, и у Анны с утра ужасно болела голова, предвещая грозу – темные тучи который день бродили, грохоча дальним громом, но все не проливались долгожданным дождем. «Яду мне, яду!» – думала Анна, сидя на широком подоконнике – снизу, с поста перед посольством на нее заинтересованно посматривал милиционер: она была в одних трусиках и тонкой маечке. К вечеру появился Сергей – он уезжал куда-то и вернулся с огромным арбузом и пакетом вяленого леща. Анна поняла, что будут гости. Как не вовремя! И точно, вскоре заявились вечный Севка с упаковкой пива, Петруша и Стас с новой девушкой, потом Эсмеральда – цыганистого типа дама в кудрях и серьгах размером с чайное блюдце – со своим бойфрендом Сашуней.

Анна знала про них все. Севка – Всеволод Большое Гнездо – постоянно женился, подбирая каких-то несчастных, неустроенных женщин, которые, оправившись и отрастив новые крылья, тут же улетали и бросали его: одна основательно ограбила, другая оставила своего ребенка, и Севка нянчился с ним несколько лет, пока та, внезапно вернувшись, не забрала уже привыкшего к Севке мальчишку. Севку Анна жалела – он был сердобольный и добрый мужик, искренне любил всех вокруг, к ней относился с дружеской нежностью, только донимал стихами: стоило ему выпить, как заводил непременное самойловское «У зим бывают имена»: «…и были дни, и падал снег, как теплый пух зимы туманной. А эту зиму звали Анной, она была прекрасней всех!» Работавший на телевидении Стас менял девушек как перчатки, Петруша, поэт-сюрреалист, стихов которого Анна не понимала категорически, ему завидовал и порой подбирал «отработанный материал», как называл это Стас. Критикесса Эсмеральда на самом деле звалась Ольгой, а ничем определенным не занимавшийся Сашуня был лет на десять ее младше и строил глазки Ане.

В первое время ей было ужасно интересно с этими людьми – богема, потомки дворянских фамилий, творческие люди! Ей, скромной провинциалке, они сначала представлялись какими-то небожителями, а сейчас казались просто живым паноптикумом, ходячей кунсткамерой! Они вели бесконечные разговоры, от которых Анна ужасно уставала – словоблудие какое-то, все одно и то же. Она однажды в сердцах обозвала Эсмеральду, доставшую ее своими рассуждениями о судьбах интеллигенции, Осмердохой, и Сергей долго хохотал – точно, Осмердоха! Она рисовала на всех шаржи – довольно злые, или уходила за занавеску, где строчила на ручном «Зингере», раздобытом все тем же Севкой, очередной заказ, или вязала что-нибудь, забравшись с ногами на лежанку.

А в этот жаркий, насыщенный грозовым электричеством вечер вся компания как-то особенно раздражала Анну – она не могла дождаться, когда же они наконец уйдут. Сидели, как нарочно, долго: пили пиво с лещом, потом Сашуня сгонял за водкой и красным вином, медленно доедали арбуз… Когда наконец все расползлись и Анна прибралась, было уже совсем поздно, но Сергей пристал к ней с нежностями, и она всерьез было рассердилась – голова болела не переставая. Но он вдруг так обиделся: «Меня две недели не было, ты что, не соскучилась?!» – что она, вздохнув, уступила, а потом ушла в душ, где долго стояла под тепловатой водой, не приносившей облегчения, и если бы могла, заплакала – от жары, усталости, от бесконечной ломоты в висках и бессилия.

«Я больше не хочу так жить! – думала она, сидя на подоконнике. – Не хочу и не буду. Да, мне нравилось это параллельное существование – мы жили независимо, не загружая друг друга своими проблемами, рядом – но не вместе. Не вместе! Может, в этом дело?» Хотя Анна искренне считала себя не такой, как другие «домашние» женщины – художница, свободная личность, во всем равная мужчине! – глубоко в душе жило воспоминание о счастливых днях детства, когда был жив папа и когда словосочетание «семейный круг» имело ярко выраженную овеществленность: это был круг света от зеленой настольной лампы, под которой папа читал по вечерам газету, мама что-то шила, а она, маленькая, играла на полу в куклы.

На следующий день они страшно поссорились:

– Ты все знала заранее! – кричал Сергей. – Я не гожусь для семейной жизни. Хочешь замуж – вон, пожалуйста, Севка на тебе хоть сейчас женится! Смотрит на тебя, как кот на сметану! Ребенка он вряд ли тебе сделает, зато пылинки сдувать будет, это точно!

– Послушай, ну что ты говоришь?

– А ребенка сделать – хоть Стас, хоть Сашуня, любой годится!

– Как ты смеешь!

Она ушла, хлопнув дверью, и гуляла часа три по бульварам. Две недели до очередной командировки Сергея они разговаривали сквозь зубы, и он опять не сказал, когда вернется, хотя знал: у Анны отпуск с пятого сентября и можно отправиться куда-нибудь вместе. Десятого сентября, так и не дождавшись Сергея – он даже не позвонил! – Анна поговорила с Сонечкой, и та разрешила ей поселиться на даче у Лифшицев: да конечно, живи, сколько хочешь, без бабушки мы там и не бываем. Она собрала все свои вещи – часть отвезла матери, а все необходимое уместилось в рюкзак и сумку, – взяла этюдник и, оставив на столе прощальное письмо для Сергея, отправилась начинать новую жизнь.

И в этой новой жизни сразу же возник Димка…

* * *

Димка приезжал каждый день, привозил что-нибудь вкусное – то дыню немыслимых размеров, то бутылку хорошего красного вина, то виноград изабелла, и они долго вечерничали на крылечке или на качелях, ведя неспешные разговоры. Анна вставала рано и, пока еще было не так жарко, уходила на этюды или писала в саду бесконечные яблоки и сливы. Днем она читала, спала, а вечером… а вечером был Димка, который таращился на нее и все время улыбался. Анна не сразу поняла, в чем дело: ей и в голову не приходило, что его детская влюбленность могла дожить до сих пор! Она даже как-то неосторожно спросила: «А девушка-то у тебя есть? Небось проходу не дают такому красавцу?» Димка стал красным как помидор, а она отвела глаза и перевела разговор на другое, отругав себя за неделикатность – и чего смутила мальчика?

В субботу они решили сходить к дальнему пруду. Анна взяла этюдник, который Димка тут же отобрал у нее, и она шла барыней, подшучивая:

– Как хорошо иметь пажа. Всегда буду брать тебя с собой!

Он решил искупаться и ушел подальше – стеснительный какой, подумала Анна, усаживаясь рисовать. Здесь, у воды, было не так жарко, пахло тиной и пожухлой листвой, сновали деловитые скворцы, и пищали в листве синицы. Дима вернулся, сел рядом на бревно – джинсы подвернуты до колен, без рубашки, с капельками воды на коже, волосы мокрые, весь загорелый и такой складный, что Анна осторожно косилась на него. И опять ее поразило ощущение свежести и чистоты, исходящее от него: Димка был такой юный, такой новенький – словно только что из целлофана!

– Хочешь яблоко?

И сама впилась зубами в румяный яблочный бок, истекающий соком. Димка посмотрел на нее каким-то странным взглядом и отвернулся, взяв яблоко. А она все еще ничего не понимала. И только в переполненном автобусе, когда на повороте их резко прижало друг к другу, она собственным телом, еле прикрытым тонкой тканью сарафана, ощутила всю силу его мужского желания. Он покраснел просто чудовищно, до слез, и повернулся к окну – Анна видела сбоку, как дергается скула и горит ухо. Когда выходили из автобуса, он не подал ей руку и шел насупившись.

«Ничего себе! – думала она. – Какая же я дура! Другая давно бы поняла, зачем он каждый день приезжает на дачу, зачем ходит за ней хвостом. Я же играла в него, как в живую куклу! И что теперь делать? Надо это как-то прекратить, а как?» И ей было жалко тех дружеских отношений, которые, как она думала, сложились между ними: теперь не взъерошишь ему волосы, не обнимешь ненароком, не прикоснешься… Такой милый, такой юный, он все казался Анне тем смешным мальчиком, который доставал для нее кувшинки из пруда, прыгал с тарзанки и играл с ней в догонялки.

Ужинать Дима к ней не пошел, и Анна была этому рада. А посреди ночи проснулась от такого мучительного желания, что просто взвыла, сжав что есть силы ноги: ей снилась яростная любовная сцена – в саду, на траве, под луной! И тот, кто так мощно овладевал ею, чье тело светилось в призрачном лунном свете, был не Сергей. Это был Дима. Анна, вся мокрая от пота, села на кровати, прижав руку к телу – низ живота тянуло от боли, а сердце колотилось как сумасшедшее. В комнате было душно – она встала и подошла к окну: и правда, лунный свет заливал сад, а напротив, под яблоней, сидел на земле Дима и смотрел прямо на нее, голую и взбудораженную от так и неудовлетворенной страсти. Она отпрыгнула назад – как будто он мог до нее дотянуться, до второго-то этажа! И когда через пару минут осторожно выглянула, в саду уже никого не было. «Это он! – думала Анна, лежа без сна в горячей постели, – Он смотрел в мое окно, он хотел меня. А мне это снилось. Что же делать?!»

Назавтра он целый день не показывался, но ближе к ночи не выдержал, пришел. Анна делала вид, что ничего особенного не случилось, и Димка постепенно успокоился, а зря – когда пили чай, Анна сказала, глядя в чашку:

– Я думаю, тебе не надо больше приезжать сюда.

– Почему?

– Ты понимаешь.

– Нет!

– Послушай, у нас с тобой ничего не получится.

– Я тебе не нравлюсь?

– Нравишься, но… как друг или младший брат! Димочка, я же на десять лет тебя старше!

– На девять лет три месяца и четырнадцать дней.

– Надо же, подсчитал!

– Только не говори, что испытываешь ко мне материнские чувства! – он прямо взглянул ей в глаза, преодолевая смущение, и Анна опять почувствовала: нет, он не ребенок, он мужчина.

– И вообще-то я несвободна.

Он усмехнулся:

– И где он? Почему ты тут одна?

– А это не твое дело! Иди. И не приходи больше.

Димка вскочил и убежал, хлопнув дверью, но когда Анна, убрав со стола, вышла на крыльцо, он все еще сидел там и встал при виде ее.

– Дим, я все сказала, чего ты еще ждешь? Иди, пожалуйста! Лишнее это все…

Но он шагнул к ней – Анна отступила и прислонилась к двери:

– Дима!

Она вдруг так живо ощутила, что они совершенно одни здесь: вокруг стояли пустые дачи, сонно дышал и шуршал ночной сад, а старый дом, в дверь которого она упиралась спиной, словно подталкивал ее навстречу этому мальчику, и Анна слегка испугалась того, что может вдруг произойти между ними. Дима придвинулся еще ближе – схватив за волосы, завязанные сзади в хвост, оттянул ее голову назад и поцеловал в губы. Анна почувствовала такое смятение от этого неловкого, но страстного поцелуя, что не сразу оттолкнула его. Потом, опомнившись, с силой ударила по щеке, ушла в дом, закрыла дверь, выпила две таблетки снотворного и пошла спать.

Проснулась поздно и долго ходила как оглушенная, настолько ее развезло после снотворного. Да и день выдался тяжелый – жара стояла неподвижно, как кусок янтаря, и Анна чувствовала себя мухой, завязшей в смоле: ничего не могла и не хотела делать. Она издали посмотрела на дверь соседского дома – замок. Значит, Димка все-таки уехал. Дурацкая какая-то история, неприятная. Взяла книжку и пошла на качели-лежанку, набрав полную миску яблок и слив. Хотела было уже прилечь, как вдруг показалось, что по улице идет Сергей, о котором она за это время совершенно забыла. Сердце сразу дало сбой – да нет, это не он! Просто прохожий. И даже не похож нисколько… Улеглась с книжкой – со старым, читаным-перечитаным детективом Конан Дойля – и скоро заснула посреди девонширских болот, где Шерлок Холмс и доктор Ватсон искали собаку Баскервилей. Очнулась от звука знакомого голоса, и первое, что увидела, открыв глаза, были босые ноги Сергея. Анна так резко села, что закружилась голова, и она невольно сморщилась. Сергей стоял перед ней, держа кроссовки в руке.

– Ногу натер! – пожаловался он. – Дай мне попить чего-нибудь, а то жарища!

Пошли в дом, Анна налила ему квасу, он с наслаждением выпил:

– Вот оно, счастье!

Анна мельком взглянула, потом посмотрела внимательней: что-то он серый такой? Или это после сияющего юностью Димки он кажется таким… старым?!